По-волчьи жить

Let me go… I don't wanna be your hero, I don't wanna be a big man, I just wanna fight with everyone else… Отпусти меня… Не хочу быть твоим героем, Не хочу быть великим, Просто хочу биться наравне со всеми… Family of the year, «Hero» Человек лежит без сознания, и далекие давно забытые образы проносятся в его памяти, словно обрывки снов. Вот перед ним как вживую возникает мальчик. Он стоит у ворот приюта, но живет не здесь: сюда определили девчонку, которую удочерил его отец. Мальчик и сам не знает, как здесь оказался и зачем проделал весь этот путь. Ему теперь здорово влетит от надсмотрщиков за то, что сбежал из своего приюта. Он это знает наверняка: так уже не раз случалось, когда он приходил сюда, но почему-то вновь и вновь он находил себя у этой ограды. Больно любопытно посмотреть на девчонку. Отец, говорит, что она ему теперь как сестра. «Сестра…» — мальчик пробует слово на вкус и снова просовывает голову через решетку, чтобы получше разглядеть ее. Он катается с горки, а мальчишки специально ее подрезают, чтобы она ушиблась. Почему-то хочется махнуть через забор и врезать хорошенько обидчикам, но девчонка и сама не промах. Мальчик с гордостью наблюдает за тем, как девчонка лупит парня, помешавшего ей спуститься. Она смешно хмурится, и ее нижняя губа непроизвольно вытягивается вперед, физиономия краснеет от злости, но оттого выглядит только забавнее. Мальчику даже немного жаль, что он не может поддразнить её, чтобы она вот так же смешно разозлились на него. Когда он расскажет ей, что они брат и сестра, он каждый день будет дразнить ее, но сейчас нельзя. Отец запретил, да он и сам не хотел знакомиться: у него это никогда не выходило, поэтому, может, и не было друзей. Будет опять молоть всякие глупости как дурак или молча пялиться на нее, когда понадобится что-то сказать. Он даже не знает, о чём говорить с ней, только если правда дразнить все время. — Ты что здесь делаешь? — раздаётся строгий голос за спиной. Мальчик поворачивается и видит грузную женщину средних лет с иссиня черными сальными волосами. От неё разит спиртным за километр. Мальчик смущается и оттого молчит, не отвечает. Только смотрит на неё волчонком, а это ее только больше злит. — А ну проваливай отсюда! — грозно велит женщина, — здесь нечего красть, самим не хватает… Это ты нам окно разбил на прошлой неделе? Мальчик снова не отвечает, но в его глазах сквозит презрение, и это приводит женщину в бешенство. Она замахивается на него сумкой и кричит, и краем глаза мальчик видит, как оборачивается на крик девчонка. Он тут же прижимается к решетке, так что девчонке видна лишь его спина, и смотрит на женщину, словно запоминая, словно обещая ей самую кровожадную месть. Он отомстит ей, но позже: нельзя чтобы девчонка его заметила. Ещё не время. На смену приходит другое воспоминание. Он снова стоит у ворот приюта и снова не знает, почему он здесь. В приюте скучно, к тому же, его вечно наказывают — его там никто не любит, вечно к нему придираются. А здесь никто не придерется, если хорошо спрятаться. Мальчик уже умел находить укромные места и наблюдать оттуда исподтишка за этой Лохматой. Так он зовёт про себя девчонку, которую удочерил его отец, — Лохматая, потому что у неё из косичек вечно выбиваются пряди волос и пушатся вокруг головы, так что она становится похожей на непоседливого щенка, у которого по бокам смешно топорщатся длинные уши. Сегодня Лохматая снова не в настроении. Она вечно бегает за старшими мальчишками, а они с ней играть не хотят и вечно ищут способ отвязаться от неё. Но она не сдается, и почему-то её тщетные попытки вызывают в мальчике веселый задорный смех — так он никогда не смеется у себя в приюте. Забавная оно всё-таки, эта Лохматая… Еще говорить толком не умеет, а права уже качает. Мальчик как всегда остается в стороне: вот уже несколько месяцев он не решается подойти к ней, да и разве она поймёт? Несмышленая ещё, как он ей объяснит, что его отец удочерил её? Ей такие вещи еще невдомек. Но хотя она намного младше и понять толком его не может, хотя он не осмеливается даже подойти и поговорить с ней, этот приют, странным образом, единственное место, где он не чувствует себя одиноко. От этой девчонки исходит странное тепло, словно ее торчащие во все стороны волосы, ореолом обрамляющие смеющиеся лицо, это солнце, согревающее даже тех, кто просто стоит рядом и греется в его лучах. Новое воспоминание затягивает мальчика все дальше, и вот он снова стоит тут же, у ворот, как постовой. Ничего не изменилась, только краска на ограде облупилась окончательно, а он на два года старше. Мальчик сильно вымахал, и прятаться становится сложнее, но он всё еще приходит сюда изредка, чтобы узнать, как у нее дела. Лохматая подросла, но мозгов не прибавилось: вот опять увязалась за какими-то парнями, они ведут ее зачем-то в парк. Мальчик не выдает себя до последнего, но парни начинают вымогать у Лохматой деньги, и он не выдерживает. Прикладывает одного из них кирпичом и провожает Лохматую до дома. Кажется, она ни о чем не догадывается. Мальчик столько времени не решался ей все рассказать, что теперь страшно, что догадается. Нет, однажды он обязательно ей расскажет: скоро дядя заберет его из приюта, и они возьмут Лохматую к себе. Вот они тогда заживут вместе, как самая настоящая семья, — весело будет! А сейчас что он ей скажет? Что живет в таком же детдоме как она? И кому нужен такой брат? Она, скорее всего, только рассмеется ему в лицо. Нет уж, он взрослый человек, ни к чему думать о глупостях. Он пришел сюда убедиться, что директор выполняет условия. В окно приюта он видел, как няня таскала Лохматую за косы. Он велел её уволить, а с Лохматой обращаться как с королевой, и пришёл проверить, выполнила ли директор его поручение. Мальчик ухмыляется. Директор и понятия не имеет, что ею верховодит подросток. Он посылает ей анонимные письма и кладет приличную сумму денег в конверт — из тех, что передал ему отец на хранение. Таким же образом он и в свой приют деньги пересылает, и каждый из директоров убежден, что деньги шлет какой-то очень важный таинственный покровитель, а не обыкновенный мальчишка. Зрение вновь заволакивает дымка, и вот мальчик уже сидит на продавленной кровати в тесной душной комнате, прижимая колени к груди. Мальчик, а точнее сказать, уже не мальчик, а юноша — читает письмо от отца и размазывает слезы по щекам. Отец не верит, что дядя его избивает. Юноша много раз писал ему, что дядя с дружками напивается и приходит в его комнату, чтобы избить его и выведать, где находятся деньги, вырученные отцом. Отец ему не верит. Думает, что он мямля, и бьют его наверняка за дело. Отец постоянно ставит в пример Лохматую. Мол, Лохматая — сильная, Лохматая не ноет, сама кому хочешь задачи даст, и повторяет он это так часто, что уже начинает раздражать. С каждым новым письмом юноше все меньше хочется видеть Лохматую и даже называть её Лохматой больше язык не поворачивается. Теперь в мыслях он зовёт её Линарес: такую фамилию ей дали в детдоме. Вот пусть и остается жить в приюте, раз она беспризорница, а у него есть отец! Это за него он должен вступаться, а она отцу даже не родная, так почему он любит её больше чем родного сына? Он и видел-то её раз в жизни, откуда ему знать, что она такая уж смелая? Постоянно только и влипает в какие-нибудь неприятности, из которых ее то и дело приходится вытаскивать. Вот пускай сама теперь выкручивается, раз так… Юноша перестал жаловаться на дядю. Они с дружками по-прежнему приходят в его комнату и избивают его до полусмерти, а он терпит, чтобы отец больше не называл его слабаком. Но в приют к Линарес он больше не ходит. Теперь когда он видит её, чувствует себя только еще более одиноким. Почему-то кажется, что это Линарес во всём виновата. Если бы не она, отец поверил бы ему, и ему бы не пришлось делить с ней и без того скупую любовь отца. В памяти проносится новый образ. Он больше не подросток, он больше не «Рики» и не «противный мальчишка» — ему двадцать пять, и все почтительно обращаются к нему «сеньор Рикардо Фара». Всего за несколько лет он создал крупнейший холдинг: быстро освоив простейшие спекуляция на бирже и инвестировав часть суммы, которую оставил отец, в акции, он сколотил состояние, и купил компанию. О девчонке и думать забыл, поручив специальным людям отслеживать её судьбу, так как это было обязательным требованием отца. С ним он больше не общается, но игнорировать его просьбу не может: в конце концов, это его деньгам он обязан своим нынешним положением. Рики Фара сидит у себя в кабинете больше для видимости, в бизнесе он ничего не смыслит. Он просто нанял людей, которые что-то в этом понимают, и умело ими распоряжается. Этот день он, как обычно, просиживает впустую, ожидая, что кто-нибудь принесёт ему на подпись бумаги или переведет на него какой-нибудь важный звонок. Ему действительно позвонили, даже дважды: первым был звонок из тюрьмы. Смотритель сообщил, что Фара-старший скончался. Это была первая весть от отца за много лет с тех пор как Рики сбежал из интерната. Письма, которые, должно быть, писал ему отец, уходили вникуда или, скорее всего, дядя так и не сказал брату, что Рики сбежал из дома. Может, даже писал отцу от его имени… И почему-то от мысли, что отец умер, так и не узнав о его истинной судьбе, на душе становилось скверно. Следующий звонок был из приюта: директор сообщила ему, что на Линарес напали ночью двое приютских мальчишек и едва не избили ее. Человек кладет трубку, пытаясь побороть с трудом контролируемый гнев. Много лет прошло, а Линарес по-прежнему влипает в какие-то неприятности, и мозгов у нее не больше, чем десять лет назад. И хотя ему должно быть всё равно, что за неприятности у этой приютской беспризорницы, которую он совсем не просил удочерять и уж точно не обещал опекать, он почувствовал, что должен что-то сделать. Вместо тех прощальных слов, что так и не сказал отцу. Человек снимает телефонную трубку и набирает номер, который уже давно хранится в его телефонной книжке.  — Колледж «Элитный путь», — раздается звонкий голос на той стороне провода — Чем могу помочь? *** Я прижимала его к себе так крепко, словно пыталась вырвать его из цепких лап смерти, словно мои объятья могли удержать и защитить его. Сколько раз я могла обнять его, но ни разу даже не попыталась, а теперь словно старалась возместить ему каждое ласковое слово, которое не сказала, каждый теплый взгляд, который ему не вернула. Я плакала в голос, сотрясаясь от рыданий, но не могла перекричать голоса, раздававшиеся в моей голове и не могла укрыться от печальных голубых глаз, смотревших из прошлого на меня с укором: «Ты повзрослеешь и поймешь, что все делалось ради твоего блага…» «Врешь! Ты просто мне за мстишь! За то, что твой отец уделял мне больше внимания! Ты хочешь испортить мне жизнь!» «Ты сама себе ее портишь, вспоминая прошлые обиды…» «Я не хотела смерти того Бласа. Тебя я ненавижу!» — слышала как наяву я свой отчаянный крик. «Я тебя ненавижу, Блас. Ненавижу настолько же сильно, насколько успела привязаться к тебе за эти годы». Я смотрела на его мертвенно бледное лицо, почти физически ощущая, как утекают сквозь пальцы последние секунды его жизни. Как я могла снова упустить свой шанс? Ведь то, о чем я когда-то горячо молилась, спустя время, сбылось. У меня были не секунды — целая жизнь, а я продолжала выражать ему свое презрение, обвинять, допрашивать его, растрачивая время так смело, будто его у меня было много. Но вот, время истекло. Блас вернулся, но приходил ненадолго: ровно на столько, чтобы я успела сказать ему, как сильно его люблю. Я успела наговорить ему многое, но главного снова так и не сказала. Человеческая жизнь ничтожно коротка. Только и отпущено времени чтобы удержать на мгновение ускользающую руку в руке. Только и хватает его на то, чтобы заглянуть в глаза и улыбнуться в ответ. Едва-едва достает его, чтобы разглядеть, как струится и играет солнечный свет в воде, как неуклюжая лягушка испуганно выпрыгивает из-под ног и едва ли довольно его, чтобы поднять голову к небу с благодарностью, да еще и успеть разобраться, к Кому. Стоило ли так отчаянно бороться со смертью, чтобы каждый отвоеванный у нее миг потратить впустую? Я сглотнула слезы и снова встряхнула Бласа, словно надеясь пробудить от глубокого сна. Ведь и тогда мне говорили, что он не очнется. Ведь и тогда я до последнего верила — и он вернулся! Как же может быть, чтобы в этот раз он действительно умер? Он не может умереть! Он не умер тогда! А в голове, словно погребальный колокол, раздавался голос рассудительного Миранды: «Ты умная девочка, и должна понимать, что он не очнется». «Я вас разочарую, к сожалению, ваш друг не реагирует на внешние раздражители,» — сочувственно вторил ему доктор. «Эредиа не выйдет из комы,» — продолжал уговаривать меня Миранда. — Нет! — истошно закричала я и услышала, как где-то далеко на холме отвечает мне тоскливым воем волчица, оплакивавшая своего вожака. — Блас не может умереть… — прошептала я и в бессилии уронила голову на его грудь. «Почему? , — раздался в голове вкрадчивый голос Миранды. — Почему ты решила, что он не может умереть, Линарес? Скажи мне». Действительно, Линарес, почему не может? Разве тебе не известно с первой секунды твоего рождения, что все, кого ты любишь, оставят тебя? Разве не усвоила за время, проведенное в детдоме, что у тебя не может быть ничего своего? Откуда такая самонадеянность, Линарес? Может, ты выросла в золотой клетке, как Мия, или тебя ласкали и лелеяли, как Мариссу, всю твою жизнь? Тебе лучше многих известно, что жизнь безжалостна, так почему же ты все еще цепляешься за свою бессмысленную веру в чудо, словно альпинист, что хватается за пролетающие мимо камни, хотя знает, что страховка порвана, и он летит в пропасть? И тут я ощутила едва уловимое движение — сперва даже не придала значения, упоенная своим горем, но затем движение повторилось, и я отпрянула, внимательно вглядываясь в лицо Бласа и положив руку ему на грудь: мне показалось, что она едва ощутимо вздымается. Я не смела поверить своим глазам и коснулась пальцами его верхней губы в надежде ощутить его дыхание — и Блас действительно дышал! Я просто не могла поверить, что Бог дает мне третий шанс — Бог, который раньше не давал ни единого. Я несмело коснулась его щеки и почувствовала, что она теплая, даже горячая. Должно быть, от прикосновения его ресницы затрепетали, и он открыл глаза. Окинув меня мутным взглядом, он выдавил: — Рану… Зажми… Кровь. Я в панике сорвала с себя куртку и прижала к его груди, не понимая, впрочем, где рана. Блаз даже в таком состоянии умудрился красноречиво закатить глаза и с усилием протянул правую руку. И вот тут до меня дошло… Запястье кровоточило: видимо, волк перегрыз артерию — и кровь пропитала грудь Бласа, на которой покоилась его рука. «Первое правило защиты при нападении бродячих собак: засуньте сжатый кулак в пасть, тем самым блокируя челюсть». Без знаний элементарных способов самозащиты на улице не выжить. Блас вырос на улице — так же, как и я. Я сделала жгут из рукава куртки, но кровь, казалось, не останавливалась. Я в панике попыталась приподнять Бласа, но он потерял слишком много крови, и я лишь свалилась на землю рядом, не выдержав его веса. «Линарес, что тут у вас происходит?» — вновь прозвучал в голове назойливый голос Миранды. Я застонала: как он мне надоел, только сейчас его не хватало! Внезапно меня словно ледяной водой окатило. Минуточку… Это не был голос в моей голове! Я резко обернулась и различила знакомый силуэт в темноте. — Миранда, — с облегчением всхлипнула я и показала на Бласа. — Скорее, помоги мне! Прошу тебя! Миранда тенью метнулся ко мне — и всего через несколько мгновений мы уже тащили Бласа к дороге. С трудом добравшись до машины, мы свалили Бласа на заднее сиденье. «Блас швыряет меня на землю и быстро садится в машину. Я тут же вскакиваю на ноги и пытаюсь его догнать». Я села на заднем сиденье рядом с Бласом, положив его голову к себе на колени. К счастью, Блас был без сознания и не мог воспротивиться. Миранда повернул ключ зажигания и нажал на газ. Машина осторожно тронулась вперед. «Блас поворачивает ключ зажигания, и машина срывается с места, стремительно набирая скорость и не оставляя мне ни малейшего шанса догнать его». Мне казалось, что мы едем с черепашьей скоростью, и я до слез вглядывалась в беспросветную темноту за окнами, словно подгоняя мысленно автомобиль и Миранду. Блас потерял слишком много крови, и при мысли о том, что мы можем не успеть добраться до госпиталя, мне хотелось орать на Миранду и велеть ему жать на газ до отказа. И все же я молчала. «За ним!» «Ты с ума с ушла?» «Скорее, Маркос, мы успеем его догнать». «Блас понимает, что мы его нагоняем. Жмет на газ до упора и выезжает на встречную полосу, врезается в самосвал и разбивает машину всмятку». Блас казался очень бледным. Полные губы спеклись, и зрачки часто ходили под веками, словно ему снилось что-то безумное. Лицо Бласа было теперь от меня совсем близко, и я ощущала тяжесть его головы на своих коленях. Он не мог убежать от меня теперь, когда я знала, что он все это время спасал меня. — Нет уж, еще повоюем, Блас, — шептала я пересохшими бледными губами, слегка покачиваясь из стороны в сторону и глядя прямо перед собой. — Ей не удастся забрать тебя так просто, слышишь? — приговаривала я, словно убаюкивая его. — Ты не можешь так уйти. Ты должен быть сильнее всех, как одинокий волк, ты обещал. Вместе мы ее одолеем… «Блас! Блас! — истошно кричу я при виде смятой в лепешку машины». Бласа кладут на носилки и куда-то везут. Я хочу с ним, но меня удерживает Миранда. Или Маркос? В голове все смешалось. Двери операционной захлопываются перед моим носом. Я сползаю по стене на пол и прячу лицо в ладонях, сжимаясь в ожидании приговора. Я вроде в Бога не верю. И все же, мысленно умоляю Его о помиловании. *** Блас находился в реанимации уже второй день. Он потерял много крови, да и не успел еще оправиться толком после переломов, полученных после прошлой аварии. Я словно заново переживала прошлый год, даже Миранда был снова рядом, однако кое-что неуловимо изменилось. Я больше не сжималась в мистическом ужасе перед неумолимым роком. Мои глаза были сухими, губы плотно сжаты, однако больше ничто не выдавало, что происходило у меня внутри. В голове раздавался Бласа: «Всегда помни о том, что тебя никто не защитит! Твоя жизнь зависит лишь от тебя» — и я ни на кого не полагалась. В этот раз помимо Миранды подле меня собралась целая группа поддержки. О моем похищении Мариссе сообщил Миранда, и ребята тут же разыскали меня наутро. Увидев Мариссу и Луну, я тут же бросилась им на шею — но не от облегчения или из благодарности. Волнение за Бласа перечеркнуло в моей памяти все, что было до похищения, я больше не знала, с кем и почему разорвала связи, кого и почему я должна презирать. Мне было важно, что рядом родные люди, и каким-то немыслимым образом я снова чувствовала, что они — родные. Мия и Пабло тоже примчались, как в старые добрые времена. Мануэль с Мией тоже приходили отдать почтение, только близнецы так ни разу и не появились. Наверно, так и должно быть: они появлялись только тогда, когда чувствовали, что в них есть необходимость. Я была благодарна моим друзьям, но как ни странно, я больше в них не нуждалась. Не потому что была обижена или хотела, чтобы они ушли. Нет, я хотела, чтобы они были рядом, просто больше не зависела от их присутствия и оттого, наверно, обиды на них во мне больше не было. Не полагайся ни на на кого — и не будешь чувствовать себя преданным. Мне запомнились эти слова Бласа — и теперь я была способна даже применить их на практике. — Лухан, — потрепала меня по плечу Луна. — Тебе нужно поспать. Иди отдохни. — Я не смогу уснуть, — потерла я глаза и посмотрела на них воспаленным взглядом. — Пойду лучше принесу кофе. — Я принесу! — вскочила Марисса и бросилась к двери. Мы с Луной остались одни. — Блас сильный, — подала голос Луна. — Он выживет. Я грустно покачала головой. — Он слаб физически. После аварии на нем куча швов. Я видела как-то… — Все равно, — покачала головой Луна. — Он выживет ради тебя. Он очень тебя любит. Я кивнула, ничего не ответив. Затем бросила робкий взгляд на Миранду. — Мы… Мы не можем поговорить? — уронила я, не обращаясь ни к кому конкретно. — Наедине. Миранда понимающе кивнул и собирался было уйти, однако Луна вернее поняла мое намерение и вскочила раньше. — Я посмотрю, куда пропали Марисса с Пабло, — улыбнулась она и тут же испарилась, словно облачко. Какая же все-таки Луна… Все-таки надо ей стать психологом. — Ты со мной хотела поговорить? — послышался голос Миранды. Я кивнула. — Я хочу понять, что произошло. — Не думаю, что я тот человек, который должен рассказать тебе все. Я вскипела. — Знаешь, я очень разозлилась, узнав, что ты с самого начала все знал, так что если ты и теперь будешь скрытничать, мы точно с тобой поссоримся! — Блас сказал, что я знал с самого начала? — хмыкнул Миранда. — А это не так? — А как тебе кажется? — склонил голову Миранда. Я не выдержала его пристальный взгляд. — Но ты же знал, что Блас жив, когда хотел взять надо мной опекунство? — Знал, — согласился Миранда. — Я также знал, что это и тебе известно. Я растерянно покачала головой. — Значит, до этого не знал? Я была уверена, что ты тоже мне врал все это время. — Что ж, ты ошиблась, — спокойно пожал плечами Миранда. — Так что у тебя нет причин на меня обижаться. Следовательно, и шантажировать тоже нечем. — Я тебя не шантажирую. Я имею право знать! — Ты узнаешь все, что тебе нужно знать. От Бласа. Прошло несколько дней и состояние Бласа стало стабильным. Его перевели в палату, но он по-прежнему боролся с инфекцией и в сознание не приходил. Все повторялось, и я снова просиживала сутками в больничной палате, ожидая, что Блас очнется. И в то же время теперь все было как-то иначе. Иногда Блас метался во сне, кого-то звал — и мне каждый раз становилось не по себе, словно я подслушивала чей-то чужой и очень интимный разговор. Я старалась не слышать его бормотание, лишь молча пропитывала полотенцем лоб, покрытый испариной, хотя даже если бы и попыталась, не смогла бы различить ни слова. И все же я испытывала странную неловкость. Касаться его теперь, когда от его кожи исходило тепло, даже жар, ощущать его пот на своих пальцах казалось слишком личным, слишком ощутимым — телесным. Все было совсем иначе, чем когда он был в коме — такой холодный и безличный. Я не знаю, как справлялась бы с ролью сиделки, если бы он мог понимать, что происходит. Скорее всего, он бы вообще не позволил мне зайти в палату, но даже если бы позволил, я бы сама не смогла преодолеть чувство неловкости, возникавшее теперь, когда я к нему приближалась. В глубине души я даже была немного рада, что он не приходил в сознание, — я понятия не имела, как вести себя с ним теперь. Какое решение он примет, когда проснется? Как будет обращаться со мной? Согласится ли окончательно раскрыть все карты или снова позорно сбежит, притворяясь, что ему нет до меня никакого дела? В один из таких дней мучительного ожидания и неопределенности в больнице появился Хосе. — Сколько лет сколько зим, сеньорита, — улыбнулся старик. Я бросилась к нему в объятья. — Хосе, что ты здесь делаешь? — охнула я, задохнувшись от резкого столкновения. — Как ты здесь оказался? — Прослышал, что беда случилась с Рики, решил, что вам может понадобиться моя помощь, сеньорита. — Как мне трудно без тебя было, — выдохнула я в его потрепанный, но по-молодецки стильный синий пиджак. — Но я знала, что в конце концов ты придешь! Я не поверила Бласу ни на секунду! Почему ты так и не встретился со мной? Блас следил за тобой? Хосе усмехнулся. — Рики было за кем следить, сеньорита. Оттого и не писал. Знал, что вам не до меня нынче. Я отпрянула и строго взглянула на него. — Глупый ты старик, — с горечью выдала я. — Мне не может быть не до тебя. Ты мой друг. — А коли друг, так тем паче мешать не надо. Это врага дело — мешать. — Брось ты свои прибаутки, — отмахнулась я и заговорщицким шепотом обратилась к нему. — Скажи лучше, что вообще происходит? Мендес пытался мне разъяснить, но я ни черта не поняла. — Это вам лучше у Рики спросить, сеньорита. Я слово дал, что не скажу ничего. Я смерила его скептическим взглядом. — И давно ты стал таким правдивым? Хосе старался выглядеть оскорбленным, но его выдавала озорная усмешка, плескавшаяся в синих глазах. — Старый морской волк ложных обещаний давать не станет, сеньорита. — И вообще никаких не станет, — я усмехнулась. — Я тебя знаю, Хосе, ты никогда ничего не обещаешь и всегда уходишь от ответа. Ты и Бласу ничего не обещал. Я слышала. — Не обещал, — легко согласился Хосе, хитро улыбаясь. — Но вам все равно ничего не скажу. Я доверяю Рики. Коли он считает, что вам знать не надо, пусть будет так. — Хосе, ты не можешь так со мной поступить! Я столько ждала подробностей! Старик добродушно засмеялся и щелкнул меня по носу. — Ай-да сеньорита, не пропадете… Пусть Рики вам сам расскажет. Вам давно пора поговорить по душам. — Да что вы все заладили, Рики расскажет! — передразнила я. — Толку с ним говорить — он ничего не скажет! Наорет еще и скроется в неизвестном направлении, — буркнула я. Старик, казалось, сжалился надо мной. Знал, наверно, что я права. — Так и быть, сеньорита, расскажу, что знаю, но известно мне не так уж много. — Все, что знаешь! — взмолилась я и в надежде заключила его старческие ладони в свои. — Как ты вообще оказался замешан во всем этом? Старик грустно улыбнулся. — Вы, конечно, помните, как почти год назад Рики скрыл от всех свое исцеление, чтобы ввести в заблуждение преступников, которые его шантажировали, и спасти вас от преследования. Я знаю, вы думаете, что это вы явились причиной той аварии, но дело обстояло совсем иначе. — Хочешь сказать, он специально подстроил аварию? Хосе покачал головой. — Год назад ко мне явился Мендес и стал расспрашивать, что я знаю о Рикардо Фара-младшем. Я на тот момент не виделся с Рики уже как пять лет — с тех пор как он вышел из психинтерната и начал развивать свой собственный бизнес на деньги, доставшиеся ему от отца, — поэтому мало что о нем знал. Мы никогда особо не ладили, потому что я всегда занимал сторону Рики-старшего, а сорванца это бесило. Я сразу смекнул, что дело нечисто, и, заверив Мендеса, что давно ничего о нем не слышал, поехал в Буэнос-Айрес к кузену Рики, чтобы выяснить, где я смогу найти сорванца. По счастливой случайности, тот как раз на днях встретил его. — Точно! — осенило меня. — Его зовут Фабиан, так? Именно тогда я узнала от Сол, что Бласа держали в психушке! — Сеньорита! — неодобрительно покачал головой Хосе. — Его держали в психиатрической больнице, это верно. Да, и его кузена действительно зовут Фабиан. Он продиктовал мне адрес колледжа и новое имя Рики. Я отправился в колледж почти сразу, но на охране мне сообщили, что Блас Эредиа уволился. Я бы так и ушел ни с чем, если бы в разговор не вмешался один из преподавателей — ваш Миранда. — Миранда! — охнула я. — Да, как видите, мы давно знакомы. Но позвольте заверить вас, сеньорита что Миранда до последнего ни о чем не знал. Он лишь сообщил мне, что Рики попал в аварию и дал адрес больницы в обмен на мои координаты. Уже через час я был в госпитале и понял, что Мендес Рики уже не страшен: с минуты на минуту он мог умереть естественной смертью. Все же, я оставил врачу свой телефон, представился отцом Рики, и на случай, если состояние мальца изменится, велел звонить в первую очередь мне, как ближайшему родственнику. Мне сообщили, что у кровати днем и ночью дежурит какая-то барышня, но я тогда не сложил два и два, сеньорита, слово моряка! Мне и в голову не могло прийти, что он устроится в колледж, где учится его воспитанница! Я подумал, это, должно быть, его нынешняя зазноба — а она едва ли управится с похоронами. Я не очень поняла, кто такая «зазноба», наверно, это что-то вроде «тупица», так что даже немного обиделась на Хосе. Впрочем, сама я и правда с похоронами не справилась бы, тут он был прав.  — Звонок из госпиталя застал меня поздно вечером, — продолжал тем временем Хосе. — Доктор срывающимся голосом сообщил мне, что Рики вышел из комы и велел приехать. Я явился в больницу так быстро, как только мог. Рики был без сознания, но уже дышал и все функции организма постепенно восстанавливались. Я прославил святую Магдалину и хотел было уже искать верную зазнобу Рики, чтобы обрадовать ее, когда внезапно у меня в голове щелкнуло, что, возможно, я упускаю отличный шанс спрятать мальца. Мендес — опасный тип, и Рики нечего было ему противопоставить с тех пор, как он покинул улицу. Если бы только мне удалось инсценировать смерть Рики, Мендес был бы вынужден сдаться и убраться восвояси. Кроме того, я волновался за вас, сеньорита — я не знал, что привело Рики в элитный колледж, и полагал, что вы по-прежнему живете в приюте. Представить было страшно, на что был способен Мендес, сумей он добраться до вас! — И тогда я решил действовать. Врача было уговорить не так-то просто, но деньги, сеньорита, в нашем мире многое решают. За деньги я купил Рики новые документики, за деньги перевел его, едва живого, в другую больницу и слепил свидетельство о смерти. За деньги я устроил похороны в закрытом гробу и убедил опекунский совет, что перед смертью Рики Фара передал права некоему Пабло Диасу, который настаивает на том, чтобы эта информация сохранялась в строгом секрете. — Значит, все это была твоя идея, — задумчиво протянула я. — Да, сеньорита, — с сожалением кивнул Хосе. — Именно поэтому я не смог просто уйти. Я чувствовал свою ответственность за вас с того самого дня, когда понял, что сотворил с вами… А понял я это очень скоро. В день, когда Рики вышел из комы, мне пришлось снова встретиться с вашим учителем. Он попросил отдать вещи Рики вам как его воспитаннице. Именно тогда сообразил старик, что вы и есть его подопечная. Я был так поражен, что почти готов был открыться вашему учителю, но подозрительность старика перевесила. Миранда мог оказаться подсадной уткой, его мог подослать Мендес, я не мог довериться ему вполне. И тогда я придумал одну штуку. Признаться, отправляясь в дорогу, я взял с собой книжицу одну, чтобы не было скучно в дороге. Рассказ Хемингуэя — «Старик и море». В тот день я понял, что книжечка эта сослужит мне хорошую службу. Договорившись с Мирандой, что вещи будут ждать вас в больнице, я целую ночь провел с книгой, подчеркивая ключевые слова, которые могли вывести вас на след. Изложить все напрямую в письме я не мог — как я уже говорил, я не слишком-то доверял вашему Миранде. К тому же, я хотел посоветоваться с Рики, прежде чем открывать вам правду. Я ведь не знал, в каких вы отношениях, и что вам известно. Поэтому я создал бомбу замедленного действия. Если бы Рики согласился открыться вам, мне осталось бы только связаться с вами и попросить изучить книгу. Однако Рики не согласился. — Но почему? — горько воскликнула я. — Почему он не сказал мне, что выжил? — Сами должны понимать, сеньорита, — вздохнул Хосе. — По его вине вы оказались в опасности. Он не мог вмешивать вас в эту историю. А если бы он связался с вами, так бы и вышло. — То есть, он правда… боялся за меня? — все еще не веря, выдохнула я. Хосе рассмеялся. — Вам дальше-то рассказывать, сеньорита, или я уже достаточно сказал, чтобы вас обрадовать? — О чем ты говоришь, Хосе? — ни с того ни с сего разозлилась я. — И вовсе я не обрадовалась… Рассказывай дальше! — я окончательно смутилась под пристальным взглядом его синих глаз. — Ладно-ладно, уж пошутить нельзя, — добродушно пробурчал Хосе. — В общем, Рики быстро поднялся на ноги. Узнав, что я инсценировал его смерть, он, вопреки моим ожиданиям не прихлопнул старика на месте, а напротив, решил поддержать легенду со всей тщательностью. Поднявшись на ноги, Рики осознал выгоду своего положения и решил не объявляться, по крайней мере, до тех пор, пока Мендес не уедет снова в Северную Америку и опасность не минует. Я и представить тогда не мог, как сильно вы привязались к своему опекуну. Однако в один прекрасный день Рики послал меня к вам, чтобы поддержать и присмотреть за вами — он все еще волновался, что Мендесу удалось напасть на след. Я устроился к вам в поместье, подружился с вами и именно тогда узнал, что для вас смерть Рики стала глубочайшим потрясением, и рассказал об этом ему. Я уговаривал пожалеть бедную девочку и дать ей надежду, но он настаивал, что вам все равно. Он, конечно, знал, что нет, — был наслышан о ваших ночных бдениях у его постели, но не осознавал, насколько сильно вы страдаете. Как-то раз я заставил его подслушать наш с вами разговор и заметил, что он часто с тех пор стал вертеться возле вашего дома и подслушивать. Думаю, после этого он поверил мне и пытался искупить свою вину подарками и заботой, но только пугал вас сильнее, а того, что надобно было сделать, не делал. И тогда я не выдержал и решил, что все расскажу вам! — Это когда ты нашел меня в парке? У Мариссы на вечеринке? — Что вы, сеньорита, гораздо раньше. Еще тогда, у Колуччи я осторожно готовил вас — не мог же я сразу вывалить на вас правду, как ушат воды! Но вы стали бегать на кладбище, нашли там ту записку от шакалов — и я за вас испугался. Рики подслушал один наш с вами разговор и догадался о моих намерениях. Он тут же настоял на том, чтобы я убрался из дома вашей подруги по-хорошему. Не то чтобы я сильно боялся Рики, но Мендеса я опасался. Я не решился настаивать на своем, зная, какой опасности вас подвергаю, и мне пришлось покинуть вас. Впрочем, Рики и не оставил мне выбора. Еще долго его охранники следили за моим домом в Чили. — Тебе его охранники на один зуб, Хосе, не морочь мне голову, — хмыкнула я. — В этот раз, небось, Блас тоже у твоего дома охрану выставил, но ты здесь… Хосе лукаво прищурился, внимательно рассматривая меня пару секунд, и вдруг от души расхохотался. Так громко и искренне, как смеются только дети, надрывая животы и утирая слезы. — Да, сеньорита, позабавили вы старика, — отсмеиваясь, протянул Хосе. — Приятно, что вы такого обо мне мнения, может, и правда остался еще порох в пороховницах. Мы ведь с вами одной крови, — подмигнул он. — Живет еще в нас с вами этот мятежный дух, как думаете? Ну да что-то я отвлекся… В общем, прошло несколько месяцев, и я получил странный звонок. Ваш учитель был обеспокоен появлением нового опекуна и настаивал на встрече. — Миранда? — удивилась я. — Разумеется, — кивнул Хосе. — Я вынужден был его разочаровать, однако заверил, что с новым опекуном знаком лично, и он угрозы не представляет. Кажется, он не слишком мне поверил, потому что очень скоро вышел на Рики. После того как вы обнаружили, что новый опекун и есть Рики, неосторожный мальчик решил пофорсить перед вами, сеньорита, и засветил свои номера, устроив за вами с Мирандой слежку. — Это когда он нашел нас с Мирандой в кафе? — Так и есть, — кивнул Хосе. — Миранда ведь тоже нашей породы, настоящий морской волк, он, конечно, не мог не заметить хвост. Да еще и вы выскочили из туалета сама не своя. Он запомнил номер машины и по нему быстро выследил Рики. Я к тому времени был уже в Буэнос Айресе. Мне известно, что разговор с Рики был неприятным, потому что сразу после этого Миранда попытался фактически выкрасть вас из колледжа. Рики был вне себя от гнева, но мне удалось убедить его, что разумнее объединиться с Мирандой против Мендеса, нежели воевать с обоими, поэтому Рики позволил мне все рассказать Миранде. Пожалуй, это был единственный раз, когда он послушал моего совета. — Значит, когда меня похитили, Блас позвонил Миранде? Хосе кивнул. — И Миранда так просто согласился помочь ему? — Речь шла о вашей безопасности, — пожал плечами Хосе. — Торговаться было некогда. Хотя подозреваю, что Мендес не станет покрывать Рики и сообщит полиции много нежелательных подробностей, и не думаю, что Миранда станет покровительствовать… — Значит, Бласа упекут в тюрьму? — испугалась я. — Я должна поговорить с Мирандой… — я вскочила с кресла. — Стойте-стойте, сеньорита… — остановил меня Хосе и усмехнулся, отчего лицо снова засияло солнечными лучиками. — Мендес — недалекий малый и не учитывает одну вещь… — Какую вещь? — с надеждой выдохнула я. — Дело Рики Фара закрыто двадцать лет спустя. Все сроки на подачу апелляции прошли. Никто не станет открывать дело вновь. — Хосе, это же прекрасные новости! — взвизгнула я и едва не повалила старика, бросившись к нему на шею. Тот засмеялся счастливым смехом и крепко, насколько мог слабый старик, сжал меня в своих объятиях. Я на всю жизнь запомнила этот момент и нередко вспоминала потом. Хосе был снова рядом, мои друзья вернулись, словно и не уходили никогда, а Блас наконец-то был в безопасности. Момент абсолютного, безусловного счастья. Наконец, Хосе разжал объятия и с гордостью оглядел меня, словно запоминая. — В общем, если вы все еще в обиде на кого-то из нас, сеньорита, не серчайте шибко, моя милая. Трое ваших друзей все это время охраняли вас, как церберы царство мертвых. Каждый из нас сделал все, чтобы оградить вас, и больше всех сделал Рики. Я слушала старика Хосе, а сама вспоминала, как сердилась на эту троицу за то, что они оставляли меня на произвол судьбы в самые сложные моменты моей жизни. Как же легко я поверила, что они меня попросту предали… Это Блас заставил меня поверить в это? Или мне самой хотелось в это верить? - Хоть и пришлось от вас скрыть кое-что, - продолжал Хосе, - но это не от того, что мы в вас не верили — напротив, слишком верили, что вы тут же ринетесь в бой, а бой неравный, сеньорита. Проиграв, Мендес потерял только деньги и свободу, но если бы проиграли мы, то потеряли бы вас. Никто из нас не готов был заплатить такую цену, а особенно Рики. Потеряв вас, он потеряет все. Мендес это хорошо в нем увидел, оттого и охотился на вас. - Ты в этом уверен, Хосе? - с тоской переспросила я. - Я уже не знаю, что думать. Блас постоянно пытается убедить меня в обратном. - Это потому что вы — то, что связывает Рики с прошлым, сеньорита. Вы зеркало, в которое он так боится смотреть. Но вы также и то, что не дает ему забыться и утонуть в собственной желчи, напоминание о свете, который теплился когда-то и еще теплится в его душе. То, что не дает ему сдаться, не дает покончить с собой даже в минуты страшного отчаяния и ненависти к самому себе. - К себе? Не ко мне? - Вам кажется, он ненавидит вас, сеньорита? - усмехнулся старик. - Нет, дорогая, Рики не вас ненавидит, а себя. И делает все, чтобы его возненавидели окружающие. Но вот беда, вы его не ненавидите, как он ни старается. И этого он вам не может простить. Потому что простить вам это означает простить самого себя. А это ему пока не под силу. - Хочешь сказать, он таким образом себя наказывает? - в недоумении поморщилась я. Хосе задумчиво пожевал губу. - Не то чтобы наказывает, синьорита. Наверно, до конца не верит в это. Трудно поверить , что кто-то другой может то, что тебе самому не под силу. Коли он сам не умеет прощать, коли сам считает людей недостойными его прощения, как же ему поверить, что вы его простили? Как ему поверить в то, что он сам достоин прощения? Я, открыв рот, слушала Хосе. Казалось бы, этот простой на вид старичок всю жизнь провозился в земле, где он научился читать людей как книгу? Где он научился жизнь читать, как книгу и, главное, понимать, что в этой книге написано. — Так-то вот, синьорита, — продолжал старик. — Не верьте Рики, ни одному слову не верьте. Он любит говорить, как ненавидит вас, как вы ему надоели, — но знайте тогда, год назад он от отчаяния выехал на встречную полосу, осознавая, что именно из-за него вам теперь угрожает опасность, и что нет иного способа защитить вас, нежели умереть самому. Он ради вас умер, девочка моя, ради вас воскрес, потому что услышал ваши горячие призывы даже без сознания и очнулся, зная, что остался у него в жизни еще кое-кто, ради кого стоило бы жить, так я это понимаю, — доверительно пояснил он. — Поэтому призываю вас, синьорита, не верьте, когда будет казаться, что ему все равно и не делайте сами безразличный вид — будьте с ним рядом, как был он всю вашу жизнь. — Ты как будто завещание оставляешь, такой торжественный — фыркнула я, скорее, от смущения, мне почему-то было совсем не смешно. Хосе охотно улыбнулся в ответ, и вокруг глаз вновь собрались его морщинки-лучики. Он бережно взял мою руку в свои большие натруженные ладони и крепко сжал ее, словно хотел удержать подольше. Я накрыла второй рукой его руки и встревоженно вгляделась в его глаза, в которых несмело плескалась, словно морская вода в сумерки, какая-то затаенная тоска. — Пообещайте, сеньорита, что не отпустите его руки, какую бы глупость от него ни услышали. Вы только друг у друга и остаетесь. Обещайте не бросать друг друга. Я взволнованно сжала его ладони. — Почему ты так говоришь, Хосе? Ты прощаешься? Мы же еще встретимся? Хосе улыбнулся шире, и морщины на его лбу разгладились. — Все мы еще обязательно встретимся, — подмигнул он как ни в чем не бывало. — Сколько можно вам повторять, синьорита, уж и оскомину на языке набил. Он вдруг ни с того ни с сего показал мне язык, и я не смогла сдержать смеха. Сумасшедший старик! Скоро уж помирать пора — а он все еще ребенок… — К тому же, остаются письма, помнишь? — с облегчением выдохнула я. — Ты же будешь мне писать? — О, письма, — оживился Хосе и о чем-то задумался. — Замечательная идея, синьорита. Письма! Ну конечно! Я обязательно напишу вам письмо, сеньорита. — Ну вот и договорились, — уже веселее заключила я. — А я буду писать тебе и только попробуй снова мне не ответить! — шутливо погрозила я ему пальцем. *** Хосе давно ушел, а я сидела на стуле у изголовья кровати Бласа и задумчиво глядела в пустоту. Свет уже выключили, близилась ночь, и в больнице, наконец, воцарилась блаженная тишина, дававшая мне возможность переварить полученную информацию. Рассказ Мендеса и Хосе помогли собрать паззл воедино, но у меня все равно не получалось понять толком, что же все-таки произошло. Все это время я считала, что Блас наказывает меня за ему одному известные грехи и мстит мне за мою мятежность. Мне казалось, он на меня обижен, ненавидит меня за все мои жестокие шутки. Я думала, ему трудно понять меня, стремилась оправдаться перед ним, сама не зная за что. Но на деле все оказалось просто, до глупого просто: он просто спасал меня. Шаг за шагом, невозмутимо, методично оберегал меня, не обращая внимания на мои попытки оттолкнуть его или задеть. На каждую мою выходку у него был контрудар, который больно бил по моему самолюбию, — и все же в итоге направленный мне во благо. После разговора с Хосе я о многом успела передумать. Вспоминала как сочинила на конкурс рассказ о Рикардо Фара, как подбила Сол сделать доклад о великом ученом Рикардо Эредиа. Теперь я понимала, как тонко, изощренно и в то же время садистски жестоко я делала ему больно, и мне больше не казалось это невинными детскими шалостями. «Это лучше, чем зависеть от вас. Потому что Фара был очень хорошим человеком. А вы унаследовали от него только деньги. Вы нисколько на него не похожи». Помню его лицо тогда. Только теперь я до конца осознала, до какой степени его ранила. Наверно, он о многом тогда вспомнил. Как присматривал за мной, пока я была в детдоме, как устроился в колледж, чтобы иметь возможность воспитывать меня лично, как вытаскивал меня после разрыва с Маркосом и заставлял смело встретить свое прошлое лицом к лицу вместо того чтобы позорно бежать от него и сжигать мосты. Он многому меня научил, Блас, в конечном итоге. То, что я выплюнула ему в лицо, было несправедливо, неправильно. И теперь эти слова болью отдавались у меня в душе. «Фара был хорошим человеком, а вы унаследовали от него только деньги…только деньги….только деньги…» «Это деньги. Можешь потратить их как угодно. Можешь отдать коллегам…» «Я отдам тебе деньги, Мендес, только отпусти девчонку…отпусти девчонку…отпусти девчонку…» «Думаешь, я поверю, что из-за этой крысы ты откажешься от власти, которую дают тебе деньги? деньги…деньги…» «Он умер ради вас и воскрес и отказался от вас, чтобы иметь возможность заботиться о вас хотя бы со стороны…» «Любовь бывает разной», — раздавался в голове собственный голос. — Цель оправдывает средства! В любви нет правил, ради любимых идем на все! Даже отдаем их другим. И миримся с этим… Ради любви идем на все… на все…». На душе было тихо и светло, я снова любила Бласа. Мне снова все казалось красивым: и боль разлуки, и радость встречи, и дневной свет, и ночная ватная тишина, его лицо, его густые брови вразлет, его длинные ресницы и пухлые пересохшие губы. Но теперь в этом чувстве не было истеричности, ни экзальтации — словно я выстрадала это ощущение, и теперь оно настоящее. Я, кажется, впервые за все это время поняла, почему Блас каждый раз бесился, когда я раскрывалась перед ним. Я обрушивала на него град эмоций, среди которых ни одной не было настоящей. Мой гнев был праведным, моя ярость была истинной, потому что я прожила и пережила ее, я имела право на обиду и ненависть. Но на любовь и сострадание я не имела права, потому что не испытывала ни разу даже подобного тому, что досталось на долю Бласа. И лишь тогда, когда испытала хотя бы отчасти, я получила право на это чувство. Получила право говорить с ним лицом к лицу, от сердца к сердцу — сразу без посредников и даже без слов. Я ведь знала, что говорить ему не под силу, звериным чутьем ощущала, что он не способен выражать свои чувства. Знала — и мучила его, вызывая то и дело на откровенность, притворяясь, будто мне неизвестен волчий язык. Но он ведь мне прекрасно известен — я и сама когда-то говорила на нем, прежде чем мои друзья и любимые шаг за шагом научили меня языку человечьему. Нет, на самом деле, я вовсе не стремилась все прояснить, а наказывала Бласа за неумение сказать мне те слова, в которых я так нуждалась. Мне не довольно было его поступков, выражения глаз, я хотела полной над ним власти, а точнее, окончательного признания моей власти над ним. — Ты что здесь забыла в такой час, Линарес? — ворвался в мои размышления еще слабый, но достаточно твердый голос Бласа. — Ты очнулся? — я подскочила от неожиданности и рванулась, чтобы проверить его лоб, но в последний момент испуганно отдернула руку, наткнувшись на его настороженный взгляд. — Нет, я умер и явился к тебе в виде призрака, — скривился Блас и осторожно присел на кровати. Я вздохнула с облегчением, подметив, что ему и в самом деле стало гораздо лучше, раз он способен язвить. Хотя, кажется, Блас способен на сарказм даже в бессознательном состоянии. — Выспался? — в тон ему ответила я. Никакого участия или жалости. Я знала правила игры. — Судя по тому, что мы не в морге, — он деловито огляделся, — хуже, чем собирался. Сколько дней я был без сознания? — Четыре. — А Мендес…? — он споткнулся на полуслове, вскидывая настороженный взгляд на меня. — В тюрьме, — лаконично ответила я. — А Миранда? — В коридоре. Больше он ничего не спросил. Было ясно, что мы с Мирандой спасли ему жизнь, что это я выхаживала его все эти дни, но я не услышала от него ни слова благодарности. Впрочем, и он не услышал от меня ни слова — мы только смотрели друг другу в глаза, и в них я видела все то, что хотела услышать. Нам больше не нужны были слова. Мы понимали друг друга по взгляду, как волки. *** Бласа выписали через несколько дней. Он сам настоял — его выводили из себя мои бессменные паломничества и визиты моих друзей. Лишь Миранду он впустил в палату и долго проговорил с ним за запертыми дверьми, велев своей охране проследить, чтобы никто не смог их подслушать. Но мне это больше и не требовалось, я знала, что Блас расспрашивал Миранду о подробностях операции, о судьбе Мендеса, а может, и о своей дальнейшей судьбе. Об этом я больше не волновалась: я взяла с Миранды слово, что Бласу тюрьма не грозит, и успокоилась. Хосе был прав: никто не станет вновь открывать дело с истекшим сроком давности, а вот похищение, да еще и попытка убийства, автоматически обеспечивала Мендесу путевку в долгосрочное путешествие за решетку. Я решила не говорить Бласу, что виделась с Хосе. Я знала, что он придет в ярость, если узнает, что он все мне рассказал, и уж точно не станет ничего комментировать. Поэтому когда его выписали, я шла к нему на квартиру с пустыми руками, без всяких улик. Только горячая решимость и намерение не позволить ему уйти. Я знала, что теперь, когда мне ничего не угрожало, у него больше не будет уважительного повода оставаться возле меня. А значит, я должна была найти этот повод. Он долго не открывал, но я упрямо давила на звонок, пока, наконец, дверь не распахнулась, и на пороге не появился Блас. — Можно? — бросила я для порядка и, не дожидаясь приглашения, протиснулась мимо него внутрь. — Изящество твоих манер буквально сбивает с ног… — язвительно начал он, но я резко его перебила. — Потом про манеры, Блас! Мне нужно поговорить с тобой! Он прикрыл дверь и повернул замок на два оборота, не отрывая, впрочем, от меня настороженного взгляда. — Если ты пришла допытываться насчет Мендеса… — Плевать на Мендеса! — отрезала я и бесцеремонно прошла в гостиную. Он, видимо, был настолько заинтригован, что послушно последовал за мной и, обернувшись, сложил руки на груди в ожидании. Взгляд его был напряженным, и я не сомневалась, что он с самого начала понял, зачем я пришла. — Я весь превратился в слух, — невозмутимо хмыкнул он, но я чувствовала, что за сарказмом он пытается скрыть волнение. Мой взгляд упал на чемодан, разложенный на кровати. Рядом аккуратной стопкой лежали идеально выглаженные рубашки. — Уезжаешь? — ровным голосом спросила я, совсем не удивившись. Блас проследил за моим взглядом и молча кивнул. — Куда? — поинтересовалась я таким же будничным тоном. Блас пожал плечами. — Какая разница? Что тебя сюда привело? Я кивнула, но все еще была не в силах отвести глаз от чемодана. Наконец, мне это удалось, и, резко приблизившись к Бласу, я положила ладонь на его руки, скрещенные на груди. — Прости меня, — выдохнула я и вскинула голову, чтобы встретить его прозрачный, чуть удивленный взгляд. Он не двигался и не отвечал мне, а я смотрела на него, не отрываясь, словно надеялась удержать взглядом. Теперь я просила прощения не за поведение на вечеринке и не за то, что неоднократно выставляла его на посмешище. Я не просила прощение за все, что успела наговорить ему, за все свои глупые выходки, за детские, но порой очень жестокие попытки отомстить ему. За то, что хотела, чтобы он исчез из моей жизни. Я просила прощения не за свою слепоту и не за то, что столько времени не хотела видеть за всеми его многочисленными масками настоящее лицо. Кто знает, если бы я пришла с раскаянием или ради успокоения совести, может, Блас снова оттолкнул бы меня и не стал бы слушать. Но он пытливо смотрел на меня и напряженно думал о чем-то своем. Потому что теперь в моем «Прости» звучало «Не уходи». Я пришла не для того чтобы помириться. Я пришла, чтобы остаться. — Тебе не за что просить прощения, — подал, наконец, голос Блас, и его взгляд казался грустным. — И, — он помедлил, — это ничего не меняет. Он осторожно снял мою руку со своего предплечья, и она безвольно повисла вдоль моего туловища. Блас не стал привычно выкручиваться и не сделал вид, что не понял меня. Наверно, поэтому его искренний лаконичный ответ буквально прибил меня к полу. — Очень многое изменилось, Блас, — тихо заметила я. Блас снова смерил меня пристальным взглядом и коротко бросил: — Не для меня. — Почему? — тихо спросила я. — Мендес в тюрьме — больше никто не сможет тебя шантажировать. Ты все еще злишься на меня? Блас усмехнулся. — Линарес, — начал он и вдруг снова смолк, словно обдумывая. — Я никогда не перестану на тебя злиться, потому что ты ходячий кошмар. В его глазах заплясали искорки — кажется, впервые в жизни он действительно добродушно надо мною подшучивал. — Тебе это не мешало оставаться моим опекуном все эти годы. — Это не может длиться вечно. — Да почему не может? — я смотрела на него совсем беззащитно, как собака, которую хозяин оставляет на вокзале. Может быть, он снова решит, что я слабая, но мне было все равно. Он не знал, каких усилий мне стоил весь этот разговор. Блас не выдержал моего взгляда и, повернувшись, к чемодану, стал складывать туда рубашки, разложенные на кровати. — Не беспокойся, я договорился обо всем с юристами. Тебя удочерят Колуччи. — Я не хочу к Колуччи, — буркнула я. Блас замер, затем резко повернулся ко мне. — Линарес, ты издеваешься? Ты весь год трепала мне нервы, уговаривая передать тебя Колуччи. Чем теперь тебе Колуччи не угодили? Хочешь, чтобы опекунов тебе подыскал социальный отдел? — Нет, — мотнула головой я и выдавила: — Я хочу, чтобы моим опекуном снова стал ты. Вскинула нерешительный взгляд исподлобья. Блас был явно обескуражен. — А завтра ты чего захочешь? Еще вчера ты праздновала победу… — Так не честно, Блас! — перебила я его. — Я же не знала… — Чего ты не знала? — настороженно смотрел на меня Блас. Я заставила себя встретить его прямой взгляд. — Я не знала, почему ты поступал так со мной. — А теперь знаешь? — хмыкнул Блас. — Да, — смело ответила я. — Думаю, да. — Тебе думать вредно, Линарес. Уйди и дай мне спокойно собраться! Он вновь повернулся к чемодану и принялся деловито складывать одежду. Я резко развернула Бласа к себе, так что он даже пошатнулся. — Блас, ну какой же ты дурак! — с досадой воскликнула я. — Разве не понимаешь, что нужен мне! И я тебе нужна. Куда ты собрался? Разве может человек быть один? Каким бы сильным, каким бы взрослым он ни был, зачем жить, если ты один? Лицо Бласа оставалось невозмутимым, но я видела по глазам, что мои слова задели его. Наверно, потому что я снова говорила с ним прямо, лицом к лицу. Ему потребовалось время, чтобы придумать ответ. — Линарес, я бы с удовольствием с тобой еще пофилософствовал — у тебя очень забавно получается, но мне нужно собираться, — отозвался, наконец, он и красноречиво указал взглядом на дверь, снова отворачиваясь к своему дурацкому чемодану. Я завороженно следила за тем, как он складывает очередной свитер. — Блас, — вновь позвала его я. Он распрямился, но не обернулся. — Возьми меня с собой, — выдохнула я и замерла, сжавшись в ожидании очередного резкого ответа. Вместо этого Блас медленно обернулся и смерил меня недоуменным взглядом. — Что? — переспросил он. — Возьми меня с собой, — повторила я, смело встречая его взгляд. — Если хочешь, уезжай. Я не стану больше тебя останавливать. Но тогда возьми меня с собой. Блас сощурился. — Линарес, ты хорошо себя чувствуешь? — заботливо приложил он ладонь к моему лбу, отчего я невольно вздрогнула. Он, видимо, это почувствовал, и тут же отдернул руку. — Ты же не знаешь, куда я уезжаю, — тихо сказал он. — Тебе нечего делать со мной. Колуччи устроят твою жизнь. — Не хочу я, чтобы мою жизнь устраивали, — резко перебила я его. — Я прекрасно сама устрою свою жизнь! Но я хочу быть рядом с тобой. Блас всматривался в мое лицо, словно пытаясь понять, не очередная ли это шутка.  — Да что ты ко мне привязалась? У тебя же есть друзья — вот пусть они тебя и вытаскивают. — Меня всегда вытаскивал ты! — вырвалось у меня, и я вдруг замерла, от того, как звонко и ясно прозвучал мой голос в тишине полупустой комнаты. Я вдруг поняла, что вот оно. То, что я хотела ему сказать, когда пришла. То, что пыталась сказать ему перед аварией. То, что пыталась сказать ему все это время, но не могла подобрать слова. — Ты никогда не предавал меня, Блас, — тихо прибавила я. — И я тоже тебя не предам.  — И ты готова оставить своих друзей? И ехать неизвестно куда? Я пожала плечами. — После колледжа мы и так разбежимся. — Вот это да! — фыркнул Блас. — Знакомые слова… — Да, они твои, — легко согласилась я. — Я никогда не забуду друзей, буду писать им. Я не потеряю их, если уеду. А вот тебя потеряю. Если останусь. Блас не сводил с меня изучающего взгляда. Наконец, он глубоко вздохнул и провел рукой по лицу, словно пытаясь прийти в равновесие. — Хорошо, Линарес, если тебе так хочется, я тоже буду тебе иногда писать. Приятно, что Фуэнтес привил тебе любовь к эпистолярному жанру. А сейчас уходи. — И он снова стал демонстративно перекладывать одежду в чемодан. — Да оставь ты уже в покое свои рубашки! — не выдержала я и вновь силой развернув его к себе, вырвала у него из рук одежду. Блас опешил и, кажется, на пару мгновений решился дара речи. — Мне надоело говорить намеками, Блас! Ты постоянно упрекаешь меня в слабости, а сам бежишь, как заяц, стоит мне только поставить вопрос прямо. Имей смелость говорить со мной лицом к лицу! Не поворачивайся ко мне спиной! Поговори со мной прямо, я прошу тебя! — в бессилии выдохнула я и, опустившись на кровать, заплакала, зарывшись лицом в его рубашку. Пусть это слабость, пусть дальше унижаться некуда. Я враз растеряла все свое достоинство, представив себе, что он снова уедет, и я больше никогда его не увижу. Вдруг я почувствовала, как Блас медленно опускается рядом. Я в надежде подняла к нему залитое слезами лицо. — Куда уж прямее, Линарес? — вдруг очень тихо и как-то грустно уронил он. — Я уезжаю сегодня, и мы больше никогда не увидимся. Тебя удочерят Колуччи, и ты проживешь долгую счастливую жизнь, благодаря судьбу за то, что я вовремя исчез из твоей жизни, — он споткнулся и вдруг снова посмотрел на меня знакомым прозрачным взглядом. — Я больше не нужен тебе, Линарес, — тихо прибавил он. — Ты выросла и можешь сама за себя постоять. Сердце радостно заколотилось от этих простых и искренних слов. Он говорил со мной очень странно: прямо и просто, как будто думал, что я и так все понимаю, как будто слова — это излишняя формальность, которую он в силу какого-то обычая вынужден выполнять. Он спокойно и методично обнажил все не высказанное им раньше с помощью слов и не испытывал, кажется, никакого смущения. Он перестал прятаться и играть, и впервые я видела его настоящее лицо. Оно оказалось простым и непосредственным; обезображенным — да, грубым и жестким, но оттого не потерявшим своей первозданной красоты и мужественности. В тот день я впервые встретила настоящего Бласа Эредиа, потому что встреча не может состояться, пока не столкнешься лицом к лицу. Мне стоило огромных усилий вернуть свое лицо, ему — открыть свое настоящее. Но в тот момент встреча, которой я столько времени искала, наконец, произошла, и я знала: теперь все будет иначе. Теперь мы сможем говорить без слов, видеть друг друга насквозь и больше не бояться, что зрение нас обманывает. — Нет? — робко переспросила я, словно боясь спугнуть дикого зверя, и вгляделась в его лицо. — Но тогда почему? Почему ты отталкиваешь меня? — я судорожно схватила его за руку, а у самой сердце заходилось от того, насколько я осмелела. Блас несколько секунд смотрел на меня своим неотрывным напряженным взглядом, затем осторожно отцепил мою руку и бережно положил ее на мои колени. — Мне пора уходить, — глухо отозвался Блас. — Но… почему? — воскликнула я, чувствуя, как по щекам у меня катятся слезы. Блас молчал. Пауза затянулась, и я уже думала, что он не ответит, но он внезапно вновь подал голос: — Потому что ты становишься похожей на меня, — тихо уронил он. — А я не хочу, чтобы ты была похожей на меня. Я смерила его удивленным взглядом. — Что ты имеешь в виду? — Я вроде бы ясно выразился. Я не хочу, чтобы ты жила, как я. Мой отец сделал все, чтобы тебе не пришлось так жить. — Но ведь ты сам научил меня жить по-волчьи, — в растерянности пробормотала я. — Я учил тебя жизни. Но жить ты училась сама — мне наперекор. — То есть… — я запнулась. — На самом деле, ты не хотел, чтобы я так думала? То, чему ты учил меня… Ты не думаешь, что это правда? — Я — думаю, — отрезал Блас. — Потому что это правда для меня. Но не для тебя. Ты — это ты, и ты должна оставаться собой. У нас не может быть ничего общего. Я горько усмехнулась. — У нас и так очень много общего, Блас. Оба выросли на улице, у обоих никого нет, кроме друг друга. Мы с тобой одной крови. Блас усмехнулся и покачал головой. — Не обманывай себя: у тебя просто никого нет, и меня в том числе. А у меня есть враги. И так будет всегда. Я с любопытством склонила голову набок. — Ты боишься за меня? — вдруг осенило меня. Блас поморщился. — Я просто не хочу, чтобы история с Мендесом повторилась. Меня всегда будут окружать преступники и маргиналы — я уже завяз в этом мире, а у тебя еще есть возможность вырваться. Теперь твоя жизнь зависит только от тебя. — Ты тоже можешь вырваться, Блас! — воскликнула я. — Вдвоем мы многое сможем, а поодиночке нет. Блас покачал головой и, поднявшись с кровати, отошел к окну, задумчиво наблюдая за машинами, проносившимися по шоссе где-то внизу. — Ты не понимаешь, — наконец, произнес он. — Такие, как я, не имеют права на привязанность. Она делает нас слабыми и уязвимыми — у меня слишком много врагов, чтобы забыть об этом. — Нет, это ты не понимаешь! — я вскочила с кровати и сделала шаг к нему, оказавшись совсем близко. — Ты хотел, чтобы я выросла сильной, и я стала такой! Я их не боюсь, понимаешь? Я смогу за себя постоять. — Уже смогла, — едко бросил в сторону Блас. — Мы смогли, — твердо произнесла я. Блас устало вздохнул и покачал головой. — Ты должна понять, — жестко произнес он, — что жизнь – не диснеевский мультфильм. В ней нет хеппи ендов. Тебе всегда будет чего-то недоставать, всегда будет что-то мучить. Люди будут приходить и уходить - и совсем не обязательно на это есть причина или следствие. - И это жизнь называется? Как же можно так жить? - Да только так и можно жить! – воскликнул Блас. – Иначе это не жизнь, а вечные поиски лучшей жизни, которой априори нет. Так устроен мир, в котором ты живешь, Линарес, пойми это, наконец! Здесь все приходит слишком поздно, или рано, или не так как хотелось бы. Смирись с этим – и жизнь станет, по крайней мере, сносной. Ты всегда будешь одна, сколько бы людей тебя ни окружало. И будешь чувствовать себя несчастной до тех пор, пока не перестанешь ждать и требовать от жизни чего-то большего. Я не могу дать тебе того, что ты ждешь. Однажды мне все равно придется уйти, и я уйду. Лучше я это сделаю сейчас… — он смолк, так и не закончив фразу. - Так уйди однажды! Я обещаю, что не задержу тебя. Но не сейчас. У меня никого нет, кроме тебя, разве не понимаешь? - Это и к лучшему, - невозмутимо отозвался Блас. - Терять гораздо больнее, чем не иметь. - Ошибаешься, - горько усмехнулась я и покачала головой. – Терять означает быть счастливой хотя бы на короткое время. А не иметь – это ноль. Ничего. Блас молчал, отвернувшись к окну и продолжая делать вид, что увлечен пейзажем за окном. — Ты можешь трусливо бежать и прятаться всю жизнь — я не буду тебя больше останавливать, - сощурилась я, пристально разглядывая его лицо. - Но сначала реши, от чего ты бежишь? От преступников? Или от страха потерять? Блас вздрогнул и невольно бросил взгляд на меня. Наверно, собирался сказать кучу ненужных слов и привычно вывалить на меня фунт дерьма, пытаясь заверить меня, что потерять меня он будет только рад. Но он забыл, что слова нам больше не нужны: я легко читала его мысли по взгляду. И я видела, что попала в точку. И тогда я решилась на последний довод. Если и это не убедит его, мне придется уйти, потому что я поклялась, что смогу отпустить его, если он этого захочет. Я бросилась ему на шею с отчаянностью человека, которого однажды ударило током, но он снова дотрагивается до оголенного провода. Наверно, это выглядело забавно, но я вцепилась в него так крепко, что ему пришлось бы приложить усилия, чтобы оторвать меня. По этой ли причине или потому что никто не мог стать свидетелем этой сцены, я почти тут же почувствовала, как его ладони смыкаются на моей спине, и поняла, что он обнимает меня в ответ. Задохнувшись от изумления, я сжала его еще крепче, как маленький ребенок, и прижалась влажной щекой к его свитеру. Это безумие, но только тогда я по-настоящему поняла, как мне этого не хватало. Как мне хотелось, чтобы он хотя бы раз обнял меня, ответил на мою ласку, утешил, как утешала его я когда-то в минуту отчаяния. Только тогда я поняла, как же холодно мне было до сих пор без ощущения его ладоней на своей спине, без ощущения тепла и защиты. Я не была лишена объятий: меня часто обнимала Соня, изредка — Марисса, когда-то меня не выпускал из рук Маркос. Но вот этого ощущения мне еще не доводилась испытывать. Это были не объятия парня, не объятия подруги или старшего товарища. Впервые в жизни меня обнимал близкий человек, и хотя по нашим венам текла разная кровь, я чувствовала между нами нулевую степень родства. Не первую, не вторую — нулевую. За все эти годы мой опекун стал мне самым близким человеком в моей жизни. Я не знаю, сколько мы так простояли. Не хотелось думать ни о времени, ни о мотивах, ни о том, что будет дальше. Хотелось задержать мгновение и провести так всю оставшуюся жизнь. Однако в какой-то момент Блас стал мягко отстраняться. Я покорно отпустила его и застыла, заинтересовавшись мусором на полу. Он дотронулся пальцами моего подбородка и заставил поднять лицо. Я смело встретила его взгляд, но руки не сбросила. — Я сделала это не для того, чтобы удержать, — тихо сказала я, глядя в упор. — Уходи, если хочешь… Я тебя отпускаю, — решительно выдохнула я и замерла в напряженном ожидании, запоминая каждую черточку его лица. «Ты можешь уйти, но если хочешь, оставайся». Он всегда давал мне свободу от него отказаться. На этот раз я тоже давала ему свободу. Свободу выбора. Блас отпустил мой подбородок и крепко, но небольно сжал мое плечо. — Ты наивная дурочка, — уронил он, не сводя с меня грустного, пронизывающего взгляда. — Тебе кажется, что у тебя десять жизней, а у тебя одна. И она безжалостна. Она никому не дает второго шанса. — Это я уже слышала, — резко оборвала я его. — Ты такой знаток жизни, да? Но ты ошибаешься! Сколько раз я оплакивала твою смерть? Сколько? Но ты жив! Все еще жив. Жизнь дает тебе кучу шансов! Каждую секунду тебе дается шанс все изменить. И мне, — тихо прибавила я, опуская взгляд. Блас не отвечал. Он тоже не смотрел на меня, блуждая взглядом по щербатому полу. — Так кажется, — тихо произнес он, наконец. — Поначалу так кажется, но в конце все равно тупик — можешь отрицать, но от этого ничего не изменится. Помедлив, я кивнула. — Допустим, так. Допустим, в конце тупик. Но я хочу пройти путь до тупика с тобой. — А я не хочу, — просто ответил он, и меня вдруг прошиб холодный пот. Он не хочет, так почему же я все еще настаивала? Пусть я знала, как ему будет лучше, пусть была уверена, что без меня он так и останется в одиночестве, какое право я имела его останавливать? Я тогда поняла, что каждый человек должен непременно иметь право уйти. Даже если его забирает смерть. Даже если его уводит самолюбие или гордость. Даже если он делает сомнительный и во всех смыслах неверный выбор. Он имеет право на этот выбор. Я смерила его долгим задумчивым взглядом. — Ты будешь счастлив, если останешься один? — тихо спросила я. — Это сделает тебя счастливым? — Да, — не раздумывая, ответил Блас. — Я привык быть один. Я хочу быть один. — Тогда уезжай, — уронила я, не в силах поднять взгляд. Блас проводил меня в коридор и открыл дверь, приглашая меня уйти. Я сделала пару шагов, но снова остановилась, не решаясь переступить порог. — Только… — бросила я, не оборачиваясь. — Если вдруг когда-нибудь ты не будешь знать, что делать со своей свободой… Возвращайся, ладно? Помни, что тебе всегда будет, куда вернуться, Блас, — выдохнула я и оглянулась на него через плечо, стараясь сдержать вновь закипающие слезы. Блас покачал головой. — Я не вернусь, — отчетливо произнес он. — Не жди. Я с трудом кивнула и резко переступила порог, едва не споткнувшись. «Может быть, ты не вернешься, Блас», — думала я, быстро перебирая ногами ступеньки лестницы, спускаясь вниз. — «Но это не значит, что я перестану ждать».