Год Крысы. Дороги или Последний аргумент Хольги

Глава 18 «Загнанная в угол крыса кусает без предупреждения» Из наставления юным крысоводам Шарес довольно потер ладони. Пока все идет даже лучше, чем он предполагал. Удивительно, но за полгода он добился большего, чем отец за полжизни. Завтра тсарские глашатаи протрубят Унию Ринтара и Саврии. То, что еще год назад казалось невероятным, невозможным, сегодня – дело решенное. Молодой тсарь мимоволи погладил дорогой обручальный перстень: белого золота с крупным сапфиром в обрамлении чистейшего саврянского янтаря и алмазной пыли. Такой же, но изящнее и тоньше, украшает нежные пальчики его жены. Да, сегодня он имеет все, о чем мечтал. Но добиться желаемого мало, его еще нужно удержать. Кастий вошел, по обыкновению, тихо, как тень. Несмотря на возраст, шаг начальника тайной стражи Ринтара не утратил кошачьей вкрадчивости. А вот дыхание уже не то. Шарес усмехнулся краешком губ, но оборачиваться не стал. Пусть старик потешится. Несмотря ни на что, Кастий ему нравился. Даст Хольга, послужит еще во славу и Ринтара, и Саврии. Тсарь отвел тяжелую узорчатую завесь. За высоким стрельчатым окном простирался знакомый с детства сад. Сейчас пышные клумбы ринстанского двора завалены снегом, но молодой мужчина помнил, какое буйство красок тсарит здесь летом. Помнил, как поскрипывает под ногами песок многочисленных садовых дорожек, как звенит воздух от цикад по вечерам. Какой смысл скрывать – он хотел бы прожить свою жизнь здесь. И умереть, вдыхая неповторимый, единственный в мире запах Родины. Но объединенное тсарство потребует новой – общей – столицы. Шарес пока еще ни с кем не говорил на эту тему. Рано. Аристократия и так бурлит, воинственного дурачья хватает по обе стороны кордона. Кастий уважительно кашлянул и Шарес тут же обернулся. Некогда разводить церемонии, дел невпроворот. Приличия соблюли, и ладненько. Кастий поклонился тсарю и открыл свою знаменитую зеленую сафьяновую папку. В ней он носил только самые значимые, самые важные бумаги. Придворные прихлебатели не одну сотню анекдотов о ней придумали. Боятся, казнокрады, правильно делают. - Предложения по пошлинам лоэнскому купетству. Осведомители доносят: недовольны в Лоэни нашими уступками ванзейцам. - Хм, недовольны. Пусть вкладываются, как ванзейцы. Пошлите гончую Хельмуту, пусть прощупает почву. Намекнет кое-кому. - На кордоне с Большой Степью непорядок. Контрабандисты уже караванами ходят. - Я знаю. В семерик прибудет посыльный от кордонного воеводы. Подготовьте все, что у вас есть. Самое щекотливое дело начальник «хорьков» оставил напоследок. Кастия тревожила Ринстанская Пристань. Мало того, что путники не на шутку ополчились на сынка знатного саврянского посла, так еще и тайную стражу пытаются втянуть в свои шашни. Боса уверен, что община темнит о своих делишках. Что-то они задумали. Ростовщики доносят – за последнее время путники отозвали из оборота большие гроши. А на младшего Хаскиля устроили настоящую охоту. Плотину кордонную разнесли, убыток казне, опять же. Если бы Пристань по-тихому прихлопнула ослушника, Кастий, вполне может быть, даже помог бы замять скандал. Но позволить Пристани, как цыган солнцем, вертеть тайным сыском – это увольте. Не по Сеньке шапка. - Донесение наших осведомителей о возможном заговоре в Ринтарской Пристани. Ну и мои наметки, может Вашему Величеству будет интересно. Шарес удивленно поднял ровные, красиво прорисованные брови. - А этим что неймется? - Ну, у них там история была с младшим Хаскилем… - Хаскилем? Казалось, Шарес всецело занят шкатулкой из высшского малахита, но Кастий слишком хорошо знал своего тсаря, чтобы поверить его равнодушному тону. Тайна послания в Саврию так и осталась не раскрытой. И хотя последовавший за нею столь быстрый и неожиданный для многих тсарский брак многое прояснил, начальник тайной стражи все еще чувствовал себя уязвленным. И все еще хотел докопаться до истины. Уже не столько для дела, сколько из любви к искусству и порядку. В державе не должно быть нераскрытых им тайн. Даже тсарских. - Да. Он им крепко насолил. Пристань даже приговорила его к смертной казни. - Жаль. Я его помню. Хороший парень. И что, никак нельзя… ну вы понимает… - Шарес сделал неопределенный жест холеной, но крепкой рукой. Тяжелый перстень с сапфиром сверкнул в лучах зимнего солнца. – Тем более что сейчас обострения между Ринтаром и Саврией категорически не желательны. - Я понимаю, Ваше Величество, и подумаю, что можно сделать. Но дело не столько в Хаскиле. Как мы поняли из наших источников, ринтарская община пытается восстановить некий древний обряд, который даст им безграничную силу. - Вот как. – Тсарь прошелся по дорогому ковру золотисто-багряных оттенков. Поправил янтарные безделушки на каминной полке – подарок Исечки. – а Хаскиль тут при чем? - А Хаскиль, вроде, опять путается у них под ногами. Пристань пыталась втянуть нас в слежку за ним. Якобы, как за ослушником. Шарес встретился с добродушными, почти отеческими глазами начальника тайной стражи, понимающе усмехнулся. - Так пойдите им навстречу. В чем проблема-то. Кастий широко улыбнулся в ответ. - Именно этим мы и собираемся заняться, Ваше Величество. С вашего позволения. *** Кормильня выглядела как разбойничий притон, но выбора у Рыски не было. До Брбржисща еще не меньше двух дней пути, а в этой части Саврии городов не так много. Саврия, вообще, больше купетская держава, чем рыльничная. Большинство саврянских городов и крупных весек жмутся либо к морскому побережью, либо к Рыбке. Здесь же, в глубинке, все больше вески да хутора. А какие в веске кормильни? Так, наливайки с постоялым двором. Рыска вздохнула и потянула за кольцо скрипучую, тяжелую дверь. Та жалобно всхлипнула и дохнула на озябшую девушку спертым духом чужого жилья. Дар заворочался еще отчетливее и видунья на долю щепки замешкалась. Может, все же, прислушаться к проклятому? Извел уже всю. Рысь тоскливо поглядела на змеящийся в сумерках тракт. А где другое жилье искать? Местный говор она уже понимала без труда, а вот изъясняться пока так и не научилась. Обычно эту роль брал на себя Альк. При воспоминании о ненавистном имени, девушка сердито нахмурилась и что есть силы рванула дверь. Та от неожиданности чуть с петель не слетела и еще долго жаловалась вослед тихим ворчливым поскрипыванием. Кормилец, вопреки ожиданию, оказался вполне себе добродушным дядечкой. Он терпеливо выслушал невнятное блеяние странницы и понятливо кивнул. Рыска обрадовалась. Ей до смерти хотелось горячего, с пылу-жару жура. Она, как могла, пояснила это кормильцу, и тот вроде понял. Повесив кунтуш сушиться у жарко пылавшего камина, пристроилась в самом дальнем углу. Эта привычка сохранилась у нее с детства: тогда ей казалось – стоит мышкой забиться в укромный уголок и о тебе все забудут, и тяжелая рука отца не дотянется. Рысь прислушалась к себе. Дар все не успокаивался, но сейчас ее тревожил не он. Крыса. Рысь ее чувствовала, чем дальше, тем отчетливее. Теперь она понимала смысл сказанных когда-то Альком слов «она здесь». Крыса была здесь. Пока она никак себя не проявляла, но видунья была уверена – это лишь вопрос времени. Сейчас крыса растеряна и напугана, но рано или поздно она освоится и выйдет. И кто окажется в схватке первым – еще вопрос. В кормильне было тепло, но Рысь поежилась. Нужно как можно быстрее добраться до Боброграда, пока тело и сознание еще принадлежат ей, Рыси. А там, либо она убедит Крысолова, либо Крысолов окончательно сбрендит и заберет «свечу». Но лучше уж Крысолов, чем Альк. Крысолова она сможет просто ненавидеть. Возможно даже, улучив щепку, сподобится сбежать. Чтобы прожить короткую вольную крысиную жизнь и сгинуть где-то в земляном чреве Брбржисща, в бесконечной паутине пронизывающих его крысиных лазов. Кормилец, радостно выставив весь, надо сказать, изрядно поредевший на кормильничной стезе, зубной ряд, торжественно поставил перед девушкой миску с парующим варевом. Рысь потянулась в приятном превкушении… и чуть не покрыла мужика парой-тройкой словечек, доставшихся ей в наследство от белокосого. Вместо омрияного жура, в миске маслянисто поблескивал журек. Рысь его с детства терпеть не могла. От одного запаха мутило, но кормилец выглядел таким довольным, что Рыска, судорожно сглотнув, вымучено улыбнулась. Улыбка вышла более похожей на оскал, но толстокожий кормилец разницу не уловил. Продолжая тараторить, приволок два куска серого хлеба и мелко порезаный и приправленый конопляным маслом лук. Пожелав «смачнего», умелся, и Рысь, отодвинув журек на край стола, наконец-то смогла выдохнуть. Вот Саший! Грошей и так, крыса наплакала, чтоб еще так бездарно транжирить их в каждой захудалой кормильне. Поглощенная пережевыванием кисловатого, но, на удивление, вкусного хлеба, Рысь не заметила, как скрипнула дверь, и в кормильню ввалился мужик в дорогой, но изрядно потертой, явно не первой свежести одежде. Нетерпеливо и грубо окликнул кормильца. Не успел тот явиться, закатил свару. Обматюгав бедолагу и прихватив пару кружек пива, двинул к столикам. Припухшие то ли от ветра, то ли от разлития желчи глаза так и буровили зал, ни на чем, правда, надолго не останавливаясь. Пока не наткнулись на Рыску. Волосатые пальцы, сжимавшие щербатые кружки, вздрогнули, а в глубине глаз плеснулось нечто столь страшное и отчаянное, что у Рыси, случайно глянувшей на мужика, и без дара все внутри похолодело. Бежать было поздно – это Рысь поняла в ту же щепку. И некуда. Мужик хоть и потрепан жизнью, сильнее ее многократно. А главное, видунья с первого взгляда поняла кто перед ней. И что ему от нее нужно. «Свеча» облизала враз пересохшие губы. Судорожно проглотила непрожеванный хлеб. В носу закололо, а желудок словно сжало невидимой безжалостной рукой – это путник прощупывал новую «свечу». Свою крысу, видать, уморил уже давненько, вот и подрастерял сноровку. Рыска осклабилась – хочешь «свечу», придурок, ну так сейчас получишь. И не дожидаясь, пока путник ее «зажжет» отпустила дар. Путник почти сложился пополам и Рысь злорадно ухмыльнулась: кто, кто, а она прекрасно знала, каково это – когда дар накрывает. В следующую щепку девчонка, сметая на своем пути миску с журеком и недоеденные харчи, уже взлетела на стол, перепрыгивая с одного столика на другой, стрелой промчалась по кормильне, и, на бегу сорвав кунтуш, ринулась к двери. Тело работало словно само по себе, безошибочно соизмеряя расстояния и движения. И если бы не кормилец, вынесло Рыску за дверь. Но кормильцу полетевшие на пол миски, видимо, были столь дороги, что он, не раздумывая бросился их подбирать - навстречу несущейся «свече». Рысь среагировала молниеносно, но досадной заминки хватило, чтобы путник пришел в себя. На лицо мужика было страшно смотреть, и кормилец застыл посреди зала. А путник, одной рукой отгреб в сторону недотепу, а другую уже протянул в рыскину сторону, обращая ее дар против нее же. Рысь почувствовала, как в недрах ее тела тяжело заворочался отвратительный склизкий комок, всплыл кверху подкатывающей к горлу мучительной тошнотой. Сознание заволокло тяжелым туманом, парализуя, лишая сил, желаний, надежд. Словно во сне к ней приблизилась чужая ненавистная рожа, ухмыляясь, занесла руку… - И не стыдно девочку обижать, а? Вот ироды, прости Хольга! – раздался от двери далекий, еле слышный сквозь мутный туман, голос. Путник повернул голову в сторону странной старухи, и этого хватило, чтобы Рыска, отпрыгнув в сторону, юркнула в кухню. Затаившись за дверью, она жадно ловила каждое слово, веря и не веря своим ушам. А Фена меж тем, неспешно стянула плат и, пристроившись у камина, протянула к огню руки. Ошарашеный мужик с щепку молча таращил на нее глаза. Наконец, поняв, что перед ним не иначе, как чокнутая, с ревом завертелся в поисках потерянной «свечи». Фена с жалостью на него посмотрела и, вздохнув, проговорила с нескрываемой печалью: - Шел бы ты лучше домой. Дело себе по душе нашел. Молодой же еще. Но мужик ее не слышал. Взревел в отчаянии: - Где девка?! Где ты ее спрятала, видьма? - Очень мне нужно ее прятать, - фыркнула травница, - и не ори на старших. Взяли моду. И добавила совсем иным тоном, холодно, четко. - Я ведь могу силу дать, а могу и забрать. Так, что тебе уже не до «свечей» будет, поверь. Даже если путник и не поверил видьминым словам, он поверил ее глазам. Застонал как раненый зверь, громко, мучительно. Бедный кормилец аж затрясся и долго еще вздрагивал и пялился на хлопающую от ветра дверь, раз по разу осеняя лоб знаком Хольги. *** Рыска уже не плакала, так, хлюпала носом и иногда икала от долгого рева. Фена заварила в шершавом, рыжем кормильничном глечике только ей ведомую травку, потянула носом ароматный дух, довольно крякнула. Присела рядом с девчонкой. - На, попей, полегчает. Рысь похлебала отвара и вновь залилась слезами, но уже по-другому: выплакивая вместе с ними всю боль, все обиды и отчаяние последних дней. - Как он мог, ну, как, баб Фена? – причитала видунья, то и дело сморкая в дырявое конопляное кормильничное полотенце распухший покрасневший нос. – Ненавижу! Гад, сволочь! Фена уже возилась с постелью, пытаясь превратить скрипучий твердый лежак в пригодное для сна ложе. - Ну, не преувеличивай, бывают и посволочнее. Лежак не поддавался. Как Фена не укладывала на него продавленный тюфяк, набитый пыльным сеном, бугры все равно выпирали - то тут, то там. Видьма недовольно поджала губы, поскребла маковку и принялась прилаживать сверху свой кожух. Лучше уж помять одежку, чем бока. - Куда уж сволочнее, - буркнула мрачная Рыска. - Есть куда, поверь. – Видьма наконец-то добилась желаемой ровности, и теперь, отступив на шаг, любовалась хорошо сделанной работой. В дверь постучали. Кормилец, уважительно и боязливо косясь на Фену, пригласил «пани и панночку» отужинать журом. Жур оказался жидковат, но вкусен. Рыска время от времени горестно всхлипывая, старательно выбрала кусочки аппетитно умлевшей морковки и хрустящие шкварки. Она как раз доела последнюю, когда кормилец бухнул перед ними две кружки темного пива – от заведения. Рыска, которая пиву предпочитала медовуху, смущенно отказалась от подарка, а вот Фена с удовольствием потянула кружку, не забыв улыбнуться кормильцу с обычной своей благодушной веселостью. И лишь поздно вечером, уже укладываясь в постель, Фена вернулась к волновавшей их обеих теме. Присев на краешек рыскиного лежака, видьма поправила выбившуюся из девичьей косы темную прядку. - Я Алька не оправдываю. Мужик, он и есть мужик. Но дело ведь не только в нем? Ты ведь и сама запуталась, верно? Хольга одарила тебя таким даром, а ты бегаешь от него, как от чумы. И пока не разберешься с этим, дытынко, не будет в твоей душе покоя. Фена задула свечу и завозилась на своем лежаке. Проклятые бугры напоминали о себе даже через кожух. *** Соленопольский голова расстроено почесал крепкую лысую макушку. Эка, некстати, тучи нагнало. Завершальную Святочную ярмарку надлежит открывать шумно, ярко и солнечно, а не под хмурым серым, то и дело плюющимся противной колючей крошкой небом. Да делать нечего. Прогнивили, видать, Хольгу-то. Переусердствовали с контрабандой, не иначе. Здесь, на краю Большой Степи кордона, как такового, отродясь не было. Да и как его обустроишь? Степняки, народ кочевой, сегодня здесь стали, а завтра ищи их, свищи. В Степи вечна только Степь. А все остальное: кордоны, люди, караваны, даже вески и городки – все временное, непостоянное и текучее, как песок в ладонях. И то, что в Ринстане называют контрабандой, здесь – обычный обмен. Торжище. Соленополь испокон веков стоял и жил торгом. Через него в Ринтар шли воловьи обозы, груженые каменной солью, вяленым мясом, тончайшими кожами и тсецкими кольчугами ручного плетения. А в обратную сторону загорелые и шумные погонычи гнали лес, зерно, вина, тарань и высоко ценимые кочевниками мечи и сабли искушенных в оружейном ремесле саврянских мастеров. В этой пестрой круговерти существовал свой, веками установленный порядок. Свои правила торга и чести. Исправная уплата пошлин в местном кодексе чести, увы, не значилась. Голова надел шапку и оглянулся. В коровьем загоне гарцевали, шумно выдыхая пар, беговые коровы лучших степных кровей. Даже в блеклом зимнем свете крутые бока отливали вороным блеском. Вокруг загона, несмотря на рань, толпился народ. Голова тоже подошел, засмотрелся на коров – красавицы. Но и стоят, каждая, – состояние. Даже здесь, в Соленополе. А в Ринстане купчины своему товару вообще цену не сложат. И ведь берут, откуда только у людей такие гроши. Внезапно до ушей головы долетели слова, явно выбивающиеся из привычного разноголосого гула торжища. - А тсарь-то, наш, говорят, не настоящий. Витора-то, говорят, того, нонешний наш уморил. - Та Витор же, вроде, того, хворал. - Де хворал?! В самом соку был тсарь! Саврян воевать хотел! Славу Отества возродить! А этот прогнулся, за саврянскую юбку державу продал. Под ванзейцев лег, тварюка! - Та да, савряне еще куда ни шло, но ванзейцы – перебор. Страсти явно накалялись и голова поспешил ввинтится в толпу. При его появлении недовольный гомон смолк и толпа спешно поредела. К досаде головы, понять, кто бросил те, первые, слова про «ненастоящего тсаря» не удалось. А расспрашивать он не стал. Все равно никто не скажет. Кодекс чести, Саший его.