Согрей мою душу, растопи мое сердце

Торин лишился покоя, как только отряд остановился у кромки леса. Гномий король и до этого подозревал, что переход через Лихолесье не будет простым, но при первом же взгляде на непроницаемую серую стену, которая тянулась в обе стороны до горизонта, уверился в этом окончательно и бесповоротно. Зрелище засыхающих на корню деревьев с преждевременно осыпавшейся листвой удручало и наводило на нехорошие мысли. Лихолесье ничем не походило на зеленый лес, наполненный жизнью и светом, который простирался от Каррока до жилища Беорна. Оборотень не раз говорил им, что Лихолесье отравлено неизвестным злом и умирает, но видеть это вживую было нелегко даже гному, не испытывающему особой любви к деревьям и травам. Лихолесье выглядело застывшим, безжизненным и холодным, как и дождь, уныло заморосивший к вечеру, и совершенно негостеприимным. И здесь было настолько тихо, что любой случайный звук резал уши, и разговаривать хотелось исключительно вполголоса, будто бы страшась разбудить неведомое зло, что ждало за серой стеной мертвых деревьев, опоясавших лес. Они покинули поместье Беорна на рассвете и скакали весь день без передышки, но всё равно пришлось потратить целый день, один драгоценный день из тех, что оставались до наступления Дня Дурина, чтобы достичь леса. Торин был раздосадован тем, что этот отрезок пути занял так много времени, его настроение заметно ухудшилось к вечеру, но потом оказалось, что это не самое неприятное, что могло произойти на этом этапе путешествия. Растрескавшиеся узловатые стебли полусухого плюща причудливо переплетались, образуя живую завесу из увядающих на излете лета звездчатых побуревших листьев. Вход в лес был обозначен аркой из склонённых друг к другу сухих деревьев, стволы которых от времени лишились коры и побелели. Рейневен протянула руку, чтобы потрогать гладкую поверхность, отполированную ветром, дождями и солнцем до блеска, но кто-то взял её под локоть и мягко отвел руку в сторону, не позволив девушке прикоснуться к похожей на старую кость поверхности. — Не стоит, — тихо сказал Кили, серьёзный и немного нахохленный, как встрепанный воронёнок. — Я не знаю, как объяснить это, но в них прячется зло… странно, что я это вообще чувствую, да? Рейневен, не собираясь спорить, отступила на шаг и встала рядом с молодым гномом. У них под ногами, обрамленные зеленым мхом и усыпанные опавшими листьями плюща, белели прямоугольные плиты. Выложенная этими плитами тропа тянулась вглубь леса, сначала совершенно прямая, но вскоре уже заметно петляющая, и темно-серый, с редкой прозеленью, давящий сумрак, сгущался над ней. — Этот лес болен, — негромко произнесла Рейневен, полностью соглашаясь с Кили. — Ему явно плохо, этот лес умирает в муках. Нам придется там нелегко. Шурша подолом хламиды по опавшей листве, мимо прошел Гэндальф. Пройдя под аркой, волшебник остановился возле густо оплетенной плющом статуи невдалеке от входа. Морщинистые руки мага осторожно распутали плети растения, позволив рассмотреть статую ближе и обнаружить, что сделана она руками эльфийских мастеров. Это была искусная работа, изображающая женщину эльфийской расы практически без одежды, если не считать таковой распущенные волосы, увенчанные искусно выточенной в камне тонкой диадемой, да полуспущенное с мраморных плеч мраморное же покрывало. Кили оценивающе цокнул языком, чем заслужил удивленный взгляд Рейневен и неодобрительный — Глоина. Последний, отпихнув младшего принца и со всем усердием пристыдив его взглядом, остановился возле невысокого постамента, безо всякого уважения оттеснив Гэндальфа в сторону. — Это ж надо было так прекрасный мрамор испоганить, — заворчал Глоин, похлопывая ладонью по камню. — Сотворили такое непотребство! Как же можно женщину изображать почти без одежды? Не мрамор, а срамор теперь какой-то! Эльфы! Что с них взять, с бесстыдников? Глоин обошел вокруг, хмыкая и ворча на все лады, игнорируя оторопевшего от такой бесцеремонности Гэндальфа, а Рейневен прыснула в кулак, ибо картина была весьма забавной. Беспокойное ржание лошадей отвлекло девушку. Пребывание вблизи леса пугало рыже-белый табун Беорна. Кони встревоженно всхрапывали, нервно переступали с ноги на ногу, пританцовывая на месте, уворачивались от рук пытавшихся усмирить их гномов. В больших лиловых глазах животных явственно читался испуг. — Кили! Глоин! — зычно окликнул обоих Торин, сбросив поклажу со своей лошади на землю. — Не время и не место сейчас рассматривать всякие эльфийские вольности! — сказал он, поморщившись. — Освободите коней от поклажи и отпустите их в обратную дорогу… Нет, мы не можем оставить их себе, Оин. Я дал слово Беорну, что лошади вернутся к нему, когда мы доберемся сюда. Не раз за минувший день гномам довелось видеть огромного медведя, наблюдающего за их процессией то с гряды холмов, то скрываясь в прозрачном перелеске. Злить зверя не хотел никто, поэтому все без лишних разговоров взялись за работу. На лицо Рейневен упали первые холодные капли. Небо затянуло сплошной серой пеленой, не оставляя никаких сомнений в том, что дождь будет по-осеннему нудным и долгим. Девушка поёжилась и обхватила себя руками. Мокнуть и мерзнуть совсем не хотелось. Тело ещё помнило тепло широкой груди Торина, к которой она прижималась спиной всю дорогу — ввиду нехватки лошадей подгорный король усадил девушку впереди себя, и Рейневен бы хотелось сохранить это ощущение тепла и надежности как можно дольше. Вдобавок внутреннее чутьё подсказывало ей, что торопиться со входом в Лихолесье не стоит, и она, пожалуй, была единственной в отряде, кому минувший день показался коротким. Под усиливающимся дождем она прошла мимо увлеченных приготовлениями к дальнейшему пути гномов. Освобожденные от тяжелого груза лошади отбежали на небольшое расстояние от леса, и теперь пощипывали травку в ожидании остальных, а посреди полянки вырос невысокий курган из тюков с провизией. Рейневен вытянула из сумки плотный серый плащ — подарок Беорна, и накинула его поверх полученной от него же шерстяной безрукавки неопределенного цвета, связанной вручную из хитро переплетенных между собой длинных волокон овечьей шерсти. Гэндальф, пробыв некоторое время под пологом зачарованного леса, вернулся к гномам хмурым и мрачным, погруженным в свои мысли. Но стоило волшебнику узреть, как Нори движется к его лошади с намерением освободить её от уздечки и мешка с провиантом, он немедленно оживился: — А ну-ка оставь мою лошадь, Нори! — воскликнул Гэндальф, довольно-таки резко выхватывая поводья из рук гнома. — Она мне ещё понадобится! — Ты куда это собрался? — выпалил, не задумываясь, рыжий пройдоха, изумленно взирая на волшебника снизу вверх. Гном успел удобно устроиться на трухлявом полене, чтобы с комфортом снимать экипировку и груз с лошади. Торин понял всё за какие-то доли секунды, Гэндальф даже фразу не успел закончить. Гном даже не удивился, не говоря уже о более глубоких чувствах, хотя не так давно он бы мгновенно вышел из себя и впал в гнев. Более всего Торин ощущал себя преданным, и горький вкус этого внезапного предательства теперь явственно определялся во рту. Торин поморщился — он превосходно знал и узнавал теперь эту омерзительную горечь. Его столько раз предавали, что к этому наверное кто-то бы смог привыкнуть, но Торину это никак не удавалось. Король гномов медленно развернулся и смерил мага тяжелым взглядом. Сказать ему было нечего, да и не хотелось. Торин не видел смысла что-то говорить Гэндальфу. В создавшейся ситуации, это могли бы быть только упреки или просьбы не оставлять отряд, но Торин не хотел ни упрекать, ни просить. Упрекать судьбу в лице Гэндальфа было глупо, просить — унизительно. Они справятся сами, без мага, раз уж тому в очередной раз приспичило бросить экспедицию, затеянную им же самим. — Ты бросаешь нас? — охнул Бильбо. Не подозревая о творившемся в душе у короля гномов, он выскользнул из-за спины Серого мага и оказался между ним и Торином. Хоббит, с горячей надеждой на то, что Гэндальф под своими словами имел ввиду совсем другое, обеими руками вцепился в полы серой хламиды и с отчаянием всматривался в морщинистое лицо старика. — Я бы остался с вами, — мягко, почти извиняясь, но скорее вкрадчиво, будто уговаривая, молвил Гэндальф, глядя при этом на одного Бильбо и совсем не замечая гномов, которые успели обступить его со всех сторон. — Но меня ждут, и моё присутствие там необходимо. — Можно подумать, здесь ты не необходим, — едко молвил Двалин, подойдя к Дубощиту. Гэндальф бросил короткий взгляд на дерзкого воина и усмехнулся одним уголком рта. — Я бы предпочел остаться с вами, друзья мои, но Белый Совет и Владычица Галадриэль призывают меня, и, я думаю, это будет не прогулка, а битва, — сейчас голос волшебника был совсем другим. — Мы сами прекрасно справимся, — Торин глянул с вызовом. — Это всего лишь лес. Не дракон, не орочья армия. Лес. Мы пройдем его и без тебя. — Тогда встретимся на отрогах Эребора, — кивнул Гэндальф, вскакивая в седло. — Но только помните: нельзя сходить с тропы! Лес полон дурмана и ядовитых испарений, он может напустить морок, чтобы сбить вас с пути. Не сходите с тропы, не теряйте друг друга из виду, не ешьте ничего из того, что растет в лесу, и не вздумайте пить воду из Черной реки! Даже не прикасайтесь к зачарованной воде, она погружает в сон-забвение. Через реку есть каменный мост, по нему и перейдёте на другую сторону. Будьте внимательны и удача вам улыбнется. Последние слова волшебник произносил уже сидя на нервно гарцующей лошади. Закончив наставления, старик пришпорил животное, и оно быстро понесло его к гряде холмов, испытывая явно выраженное облегчение от того, что покидает нехорошее место. — А может в обход? — робко пискнул Бильбо, но его никто не услышал. *** Дни в лесу были настолько похожи друг на друга, что с трудом можно было припомнить, что же происходило вчера или позавчера. Ничего не менялось: всё те же умирающие деревья, та же паутина, серебряными вуалями растянутая между лесными гигантами, неизменная духота и запах гнили и сухой листвы, которая монотонно шуршала под ногами. Если поначалу под густой полог леса изредка проникал снаружи одинокий солнечный лучик, то потом и этого не стало. Постепенно всеми завладело безразличие. Даже не унывающий ни при каких обстоятельствах Бофур перестал сыпать шуточками и посмеиваться, а на лицах Фили и Кили появилось то же мрачное и сосредоточенное выражение, каким отличался их дядя. Гномы не ждали ничего хорошего от этого леса, а неприветливая, зловредная, злопамятная природа платила им сторицей. Они запинались о коряги и мшистые корни. Берущиеся из ниоткуда кривые крепкие ветки наотмашь били по лицу, исподтишка вцеплялись в волосы и бороды, грозя выколоть глаза, и портили одежду. Каждый встречный куст мстил непрошеным гостям, как кровному врагу. Столько забористой ругани разом Рейневен не слышала за весь предыдущий путь с гномами. Страшный Старый лес между Широм и Бри, который она когда-то обходила по самой кромке, не рискуя слишком сильно углубляться в чащу, теперь казался самым безопасным местом в мире. Лихолесье выглядело мертвым и пустым, даже прозрачным, благодаря серому туману, но эта мертвая пустота была наполнена кем-то, кого пока никто не видел и, признаться, не горел желанием познакомиться в скором времени. Хватало неприятного, тяжелого чувства, будто кто-то со всех сторон, даже сверху, скрываясь в глухой серости мертвых и угасающих деревьев, ведет наблюдение за непрошенными гостями, выжидая удобный момент для нападения. Лес был серым. Всегда серым, когда бы Рейневен ни открыла глаза, и всегда — серым по-разному. И тусклым настолько, что хотелось тереть веки, чтобы избавиться от ощущения жирной пленки, которая лишила мир красок. Дунадейн не понимала, почему этот лес некоторые называли Черным. Тут не было черного цвета, как не было белого, зеленого и коричневого. Высохшие серебристо-серые стволы начинались на темно-серой земле, покрытой серыми сухими листьями и мертвыми ветками, и уносились ввысь, к затянутым прочной паутиной кронам. Небо оказалось пойманным в серую сеть густой листвы, а воздух был ощутимо серым от сухого, мутного как не осевшая пыль, тумана. Туман не может быть сухим, но иного слова для того, что придавало воздуху серый цвет, Рейневен подобрать не могла. День отличался от ночи только изменением оттенка господствующего здесь серого цвета. Можно было только предполагать, что где-то высоко, за сплошным ковром переплетенных намертво ветвей и листьев светит солнце, делая жизнь внутри леса светлее. Ночами же вокруг путников смыкалась черная мгла, глухая, беспросветная, на пути к которой дневной светло-серый с каждым ударом сердца, с каждым шагом, угасал, темнел, и постепенно проваливался в непроглядно-чёрный, будто солнце наверху гасили, как свечу. В первую же ночь компания оказалась застигнута врасплох. Спать пришлось лечь прямо на тропе, устроив перекличку и для верности ощупав ближайших соседей. В дальнейшем таких ошибок не повторяли и понемногу собирали хворост в течении дня, пока шли по тропе, а наступление ночи научились угадывать и становились лагерем незадолго до того, как на лес накидывали черный полог. Но костер создавал проблем больше, чем решал. На свет налетали полчища мошкары, которая так и норовила забиться в ноздри, уши и рот, прилипала к ресницами и волосам, и едва слышно, но очень назойливо пищала в ушах. Вслед за мошкарой, по мере углубления в Лес, появились огромные серые мотыльки, мохнатые и уродливые. Шурша полупрозрачными, но сильными крыльями, они слепо кружили вокруг, врезались, тяжело падали на землю и снова взлетали. Попадая в костер, мотыльки с омерзительным звуком лопались от огня и сгорали, источая неприятный резкий запах, от которого першило в горле и начинался кашель. Когда огонь тушили и глаза вновь привыкали к темноте, становилось понятно, что лес обитаем не только назойливой мошкарой и вонючими мотыльками. По обеим сторонам тропы во мраке черной ночи то и дело загорались чьи-то глаза, желтые и зеленые, немигающие, круглые. Они не двигались с места и не моргали, наблюдая за отрядом из ночи в ночь, не нападая, но внушая страх. Только с течением времени путешественники смогли немного смириться с их присутствием, но Торин продолжал выставлять парные дозоры. Бильбо, измученный пристальным вниманием неизвестных существ, спасался тем, что начал представлять себя где-то в Шире, словно бы на приличном отдалении, будто бы издали наблюдая свет в круглых окошках хоббитских нор, иначе в голову настырно лезли образы неведомых клыкастых зверей, которые только и ждут, чтобы разорвать путников на части. Воздух уже давно не был свежим, а стал густым, каким-то вязким, приторным. Дышать им было тяжело, он с неохотой вливался в легкие, от частых и глубоких вдохов кружилась голова, часто билось сердце и неприятно ныло за грудиной. Рейневен опасалась, что если так продолжится и дальше, если они вскоре не выйдут из леса или хотя бы не повеет маломальский ветерок, она не сможет сделать ни шага. В придачу к головокружению и слабости её почти постоянно мутило. Тошнота изматывала ещё и сопровождающей её липкой испариной. Через несколько дней девушка едва могла терпеть саму себя, хотя ей было совсем не привыкать к дорожным неудобствам. Но упрямство родилось прежде неё, и, украдкой подъедая засушенные хлебцы из своих запасов — это оказалось едва ли не единственным средством спасения от неприятного состояния, Рейневен шагала наравне со всеми и ничем не выдавала своего состояния. Дунадейн с отвращением переступала или обходила скопления белесых гладконогих грибов, растущих прямо на тропе между расколовшихся от времени плит: кажется, это был Бофур, кто пнул одну такую кучку, когда им встретилась первая грибница. Она с громким хлюпаньем развалилась в осклизлую труху, выпустив в воздух облако серых спор, которое запачкало обувь и одежду тех, кто оказался поблизости. Вскоре после этого начало рвать Ори и Бифура, чуть позже — Кили, да и остальным, даже Торину было нехорошо. Опасные грибы стали обходить с осторожностью, а Рейневен бросила переживать, что чем-то больна: судя по осунувшимся и крайне бледным лицам некоторых гномов и Бильбо, мутило не её одну. Ядовитые грибы видимо отравляли воздух даже если их не трогали, раз тошнота не прекращалась, и оставалось лишь надеяться, что они когда-нибудь закончатся. Беспокойство Рейневен, что её нездоровье будет замечено, оказалось совершенно напрасным. Углубляясь в серый умирающий лес, гномы менялись на глазах, и вскоре им ни до чего вокруг, кроме самих себя, и неудобств, что они вынуждены были терпеть, не стало дела. Их начала раздражать любая ерунда, не говоря уже о более серьезных проблемах пути. Тяжелые сумки, которыми они были навьючены, неровные плиты, вдруг ставшая неудобной одежда и натирающие ноги любимые старые сапоги, которые прежде не причиняли проблем; духота, спёртый воздух, затхлый запах плесени и гнили, неровные потрескавшиеся плиты, подлые коряги, цепкие ветки, вечная липкость на лице, пропотевшая одежда, от которой чесалось тело, острое желание покурить и невозможность это сделать, потому что дышать тогда становилось вовсе нечем — дым словно бы оставался вокруг курильщиков и не собирался рассеиваться; лезущие в ноздри назойливые мошки, пищащие в уши комары, укусы которых нестерпимо зудели и долго кровоточили; чересчур громкое сопение идущего рядом и совершено невыносимый храп соседа по ночевке, подозрительное шуршание чьих-то многочисленных ножек в сухой листве, тошнотворные запахи, темнота, в отместку недавним жалобам и нытью по поводу тяжелой ноши — пустеющие прямо на глазах сумки и, как следствие — голод и жажда. Помимо изнуряющей духоты, вездесущей пыли и необходимости экономить еду и питьё, первые дни в лесу не запомнились ничем, кроме неприятного знакомства с ядовитыми грибами и мерзкими насекомыми. Всё также пристально следили за путешественниками ночами чьи-то круглые глаза, но никто не нападал. Тропа всё так же укладывалась белыми плитами под ноги, предсказуемо петляя между деревьями и сухими кустарниками. Загодя настроенные в любой момент отразить нападение неведомых обитателей леса и ставшие невероятно чуткими к любому колебанию того, что звалось здесь воздухом, гномы почти допустили крамольную мысль о том, что все не так плохо, как им обещали, когда Лихолесье начало свою игру. Двалин сменился под утро и последние два часа до подъема оглашал лес звучным похрапыванием, чем не давал провалиться в тяжелый муторный сон сидящему на посту старшему брату, но ему не потребовалось больше короткого тычка в плечо от Балина, чтобы проснуться и резво вскочить на ноги. Ещё с первой ночевки в лесу повелось, чтобы идущий во главе отряда укладывался спать головой в ту сторону, куда следовало продолжить путь наутро. Всякое могло произойти, и лес был до невозможности одинаковым, куда ни глянь, а случайно отправиться обратно не хотелось никому. Двалин с хрустом размял кости и зевнул, затем нагнулся, чтобы выудить из мешка несколько сухариков — завтрак и обед сразу, да так и замер. Там, где накануне были засыпанные бурыми звездчатыми листьями узкие плиты, — Двалин не мог ошибиться, он же разглядывал сетку трещин на белом камне, слушая краем уха перешептывание перед сном Торина и Рейневен, — сейчас была едва различимая под опавшей листвой тропинка, многократно прорезанная выпирающими наружу, как гигантские ребра, корнями деревьев. Двалин потер ладонью лицо, царапая веки сухой кожей на подушечках пальцев. поморгал, постоял с закрытыми глазами и посмотрел снова. Шагнул вперед, разгреб ногами палую листву, да так и застыл, глядя на бросившихся врассыпную по сухой почве мурашей. Плиты исчезли. Много дней спустя, когда тропа терялась с завидной регулярностью и находить её стало привычным делом, Двалин чётко помнил краткий миг паники, который ему пришлось пережить тем утром. Он до бесконечности мог вспоминать, как старался выискать взглядом, не вертя головой, проклятую эльфийскую тропинку. Как гулко, отдаваясь эхом прямо в ушах, стучало его сердце, а во рту резко пересохло. Как безуспешно пытался найти подходящие слова, чтобы донести случившееся до короля, и успел посетовать, что не способен быстро придумывать умные ответы, как Балин. Помнил, как мимо, задевая его полами плаща, решительно прошагал Торин, заподозривший неладное по долгому молчанию. И глаза Торина Двалин тоже хорошо помнил. Их яркая синева померкла, сливаясь с окружающей серостью, а вокруг залегли темные круги, но это только еще больше подчеркивало колючее злое выражение и нездоровый блеск. — Куда эта балрогова тропа делась? — зло бросил он сквозь стиснутые зубы, потоптался на месте, выискивая пропажу сначала взглядом, тоже разгреб ногами листву, а потом решительно бросился прямиком в лес, благо уже достаточно рассвело, чтобы можно было потерять его из виду. Кили дернулся следом, но послушно остановился когда Торин рявкнул сначала на него, а потом и на остальных: — А ну ни с места! Все! Стойте там, где стоите! Я сейчас вернусь, не смейте даже один шаг сделать куда-нибудь! Он взбежал на небольшой пригорок, влез на поваленное дерево, покрытое серым мхом, постоял там, оглядываясь, потом спрыгнул на другую сторону и пошел дальше. — Торин! — не выдержал Бильбо, от волнения до побеления костяшек сжав полу сюртучка. Все происходило очень быстро, никто не успел опомниться и задержать Дубощита, пожалуй Кили был единственным, кто хоть как-то среагировал, остальные словно спали стоя. Двалин затылком почувствовал, как закаменела в ужасе Рейневен, может потому, что и сам был близок к тому же чувству. — Двалин, не дай ему уйти, — прошептала она хрипло, и так тихо, что услышал только он, отчаянно искавший малейший повод, чтобы нарушить приказ короля. Оглядываясь на друзей, наверное, каждые два шага, и всякий раз ожидая, что они, обескураженные, притихшие и толком не проснувшиеся, вдруг растворятся в серой душной дымке, Двалин так же старался не упустить из виду и широкую спину Торина, который то скрывался за серыми стволами, то снова оказывался, как на ладони, но так ни разу и не оглянулся назад. Он догнал короля очень быстро, но чтобы оказаться рядом, Двалину пришлось кое-как перебраться на другую сторону оврага, дно которого было устлано круглыми, сточенными водой небольшими камнями, между которыми пробивались стебли растений и трава. Когда-то здесь протекала река, но, по всем признакам, вода ушла уже много лет назад.  — Откуда это тут взялось? — спросил Торин, когда Двалин, задыхаясь, выкарабкался со дна бывшей реки. — Когда я шел сюда, этой ямы не было. Двалин сперва решил, что друг бредит: глаза у Торина были словно пьяные, то ли от недосыпа, то ли от духоты. Проследил взгляд, оборачиваясь, и обомлел: за его спиной теперь была самая настоящая яма, глубокая и темная, а никакой не овраг, и уж конечно не русло высохшей реки. Были бы у Двалина на макушке волосы — они бы точно встали дыбом. Но Двалин был твердо уверен в ясности своего рассудка. Он на глаз прикинул глубину зияющей чернотой дыры у своих ног и присвистнул. — Проклятый лес, он морочит нам голову! — сипло выдохнул Торин, зыркнув исподлобья и теребя ворот давно расшнурованной рубашки. Ему не хватало воздуха: здесь, в глубине леса было гораздо душнее, чем на тропе. — Ты вообще зачем сюда пошел? — задал Двалин самый естественный в сложившейся ситуации вопрос и на всякий случай отступил подальше от края. — Нам нужно немедленно вернуться, Торин. — Ищи тропу! — приказал тот, не сходя с места. — Мы должны найти ее и продолжить путь, иначе мы не успеем до Дня Дурина достичь Горы. — Сейчас поищем, — кивнул младший Фундинул. — Будем искать и потихоньку возвращаться. Спускаться в черную яму никому не захотелось, и мужчины, не сговариваясь, отправились в обход. Их постоянно окликали по именам, чтобы не дать заблудиться, а когда до цели осталось меньше десятка шагов, Торин неожиданно нашел искомое. Белые плиты, частично раздавленные упавшим стволом могучего дерева и щедро засыпанные гнилой корой и перегноем, знакомой лентой убегали прочь от двух ошалевших от происходящего гномов. — Дорогу будто бы за хвост поймали, — хмыкнул Торин, влезая на преграду. Это оказалось непросто: поваленное дерево достигало груди гнома. — Видимо, сбежать хотела, а тут её и прижало. — Похоже на то, — спрятал в усы улыбку Двалин — после того, как он догнал Торина и нашлась тропа, настроение улучшилось. — Ты видишь, она продолжается или обрывается? — Тропа ведет на северо-запад, — сообщил Торин и обратился ко всем. — Перебирайтесь сюда, но будьте осторожны и крайне внимательны. Рейневен пока не знала, какую каверзу сотворил лес с Торином и Двалином, но не позволила обрадованным и остающимся в таком же неведении товарищам опрометью устремиться к тропе. Она бросилась наперерез быстрее, чем они успели о чем-то подумать, и преградила им путь. — Ступайте след в след! Держитесь на расстоянии вытянутой руки! — выпалила дунадейн в лицо недовольного такой задержкой Глоина и, поймав Бильбо за плечо куртки, втолкнула его в середину строя. Ори, попытавшегося сократить дорогу и ринувшегося в лес напролом, Рейневен остановила, схватив за рюкзак и едва не сбив с ног неожиданным рывком назад. — След в след, Ори! След в след! — буквально рявкнула она на ухо летописцу, и Ори, вжав голову в плечи, почти что перепрыгнул расстояние, разделяющее его с требуемым местом. Упавшее дерево можно было и обойти, но Торин предпочел трудный, но надежный вариант зыбкому мороку леса, и весь отряд безоговорочно повиновался, преодолев поваленного исполина без единой жалобы. Что-то было в выражении лица Торина, замершего наверху, что исключало любые возражения. Рейневен оказалась самой последней и ей пришлось немного подождать, пока наверх вскарабкаются Оин и Ори. Торин втягивал на дерево каждого, а Двалин, стоя по другую сторону, помогал спускаться. Задрав голову, Рейневен следила за движениями короля и дивилась его физической силе — складывалось впечатление, что увешанные провиантом, оружием, облаченные в тяжелые одежды, да и сами по себе имеющие немалый вес, гномы, только внешне кажутся неподъемными и неповоротливыми, как запросто он справлялся с взятой на себя заботой. Но Торину все же приходилось нелегко и девушка заметила сбившееся дыхание и заблестевший на его лице пот. Рейневен задумалась и не заметила, как он присел на корточки и протянул ей руку: — Живо давай сюда, — резким тоном скомандовал мужчина, легко втягивая дунадейн наверх. Здесь он одной рукой обхватил её за талию и задержал возле себя. — Больше никогда не ходи последней, — хрипло выдохнул Торин, восстанавливая дыхание. С минимально возможного для этого расстояния, он рассматривал лицо девушки, покрытое тонким слоем серой пыли и едва заметной трухи от сухих листьев. Её высокий лоб и левую щеку пересекали широкие полосы, оставленные случайным прикосновением пальцев. Справа у виска красовались несколько тонких царапин от встречи с ветками. Каждого в отряде украшали подобные отметины, но на лице Рейневен они вызывали совершенно противоречивые эмоции. С одной стороны, для него она и в таком виде была красивой, с другой — Торину хотелось немедленно убрать следы плохого леса с её нежной кожи. Рейневен трудно сглотнула. Воду приходилось экономить с первых минут пребывания в лесу и во рту всегда теперь было сухо. От пристального взгляда гномьего короля вдруг нестерпимо захотелось спрятаться, да хотя бы просто прикрыть глаза, но она отчего-то не могла заставить себя сделать это. — Лес начал ворожить, — совсем тихо, чтобы наверняка услышала только Рейневен, произнес Дубощит. — Я это видел. Нужно быть крайне осторожными и больше не терять тропу. С тех пор, как он попал в лес, внутри будто все зачерствело, закаменело, и Торин уже не раз ловил себя на том, что перестал испытывать какие-то чувства, кроме раздражительности и желания постоянно понукать всех идти быстрее. В сердце не теплело при виде притихших и посерьёзневших племянников, не успокаивалась мятущаяся и беспокойная душа, когда он смотрел на верных и старых своих друзей, память словно укрылась от него среди мертвых деревьев и воспоминания о былом терялись в сером тумане, словно бы проникшем в его сознание. И даже находясь рядом с любимой, Торин не чувствовал ровным счетом ничего. Все, что наполняло его и делало цельным и живым, осталось за кривой аркой, знаменующей вход в лес. Последние дни Рейневен не узнавала Торина. С ними всеми происходило что-то, меняющее их незаметно для самих себя и, порой, для окружающих, но видеть пустоту в любимых и всегда таких живых глазах, было странно и больно. Торин стал замкнут и холоден, почти всё время молчал, а его нетерпимость к слабостям и требовательность ко всем без исключения, и особенно к себе, превысили все допустимые пределы. С момента пересечения границы леса для него будто бы потеряло важность всё, кроме единственной цели — успеть к Одинокой горе до Дня Дурина. Рейневен понимала, что Торину в любых испытаниях, выпадающих на долю их маленького отряда, приходится тяжелее всех. Кому-то не доставало ума, чтобы понять и оценить происходящее, кому-то — опыта, другим — ответственности. На его же долю хватало всего, даже с избытком, и Торин ревностно оберегал своё право нести эту ношу в одиночку. Ношу ответственности за вверенные ему жизни, за принятые решения, за собственные, личные ошибки, за каждое слово, за непродуманные маневры и неправильные стратегии, за неверный совет и за излишнюю самоуверенность. Глядя на него, усталого, взволнованного, но старающегося это не показывать, Рейневен всё сильнее укреплялась в своих подозрениях, что Торин с Двалином скрывают нечто, случившееся с ними во время поисков эльфийской тропы. Мужчины всё это время были на виду всего отряда и уж из поля её зрения не пропадали точно. Когда Торин сказал, что лес начал ворожить, сомнений у дунадейн больше не осталось. Как и в том, что и Торин и Двалин никому ничего не расскажут. И отчего-то Рейневен не была уверена, что хочет это знать. Повинуясь внезапному порыву, девушка взяла Торина за руки и мягко отвела их от себя, чтобы приблизиться к нему. Вопреки обыкновению, мозолистые пальцы гнома, выглядывающие из наручей, были холодными, как и его губы, которых Рейневен коснулась легким поцелуем. Ей показалось — еще чуть-чуть и Торин начнет дрожать от холода. — Буду идти рядом с тобой, — заверила она, следом коснувшись губами бледной щеки на границе с бородой и согревая кожу дыханием. «Буду идти рядом и согревать» — подумалось, но не сказалось. — И ты, прошу, не бросайся безрассудно вперед, — договорила Рейневен уже вслух. Торин помолчал, жадно пожирая ее глазами, и хмыкнул в бороду, прежде, чем подтолкнуть девушку к Двалину, который ждал внизу, и теперь бережно подхватил её на руки и поставил на землю. Торин шумно спрыгнул на землю следом за ней, сапоги гулко лязгнули железом о пыльную плиту, заставив некоторых обернуться. — Вперед, пока тропа снова не улизнула от нас. Будем идти без остановок! — хрипло приказал Торин. — Не теряйте друг друга из вида ни при каких обстоятельствах! О завтраке никто даже не вспомнил.