Клятва

Странным было то, что Максим не мог сказать со всей уверенностью, было все это на самом деле, или уставший от работы мозг нашел себе странную отдушину во сне, нисколько не связанном с реальными событиями его жизни. Он знал, так бывает, когда утомленное и воспаленное сознание путает реальность и вымысел. Однако ни на что подобное права он не имел. Не сейчас, когда работы было столько, что даже обедать приходилось не выходя из кабинета, не отрываясь от бумаг, и только в том случае, если кто-то особо заботливый напоминал Робеспьеру, что питаться время от времени необходимо. Впрочем, нет. Куда более странным было то, что погрузиться в работу с должной добросовестностью не получалось. Да, разумеется, вряд ли он вычитал бы что-нибудь новое и оригинальное в очередном доносе, но не настолько же, чтобы буквы сливались в вереницу крючков и загогулин, в сущую бессмыслицу, требующую быстрого росчерка пера внизу прилагающегося указа. Казнить. Казнить. Казнить. Без разбора, без суда и следствия, без толики живых переживаний. Почему-то определение подлинности собственного сна (или все-таки воспоминания?) занимало Максимилиана куда больше. Так, словно судьба подбросила ему фрагмент головоломки, скорость решения которой являлась важнее любых государственных дел. Какая-то часть его сознания, конечно, понимала, что в такой расстановке приоритетов есть что-то неправильное. Будто в стройный и отточенный механизм мышления закралась ошибка, отчего все пошло наперекосяк. Вот только в какой момент эта ошибка была совершена? И насколько осознанно? И действительно ли можно считать ее ошибкой, или же до этих самых пор он, Максим Робеспьер, строитель светлого будущего, а точнее – мрачного и безрадостного настоящего, – заблуждался. Казнить. Казнить. Казнить. За то, что своровал, умолчал или болтал слишком много. И вон того – тоже казнить, просто потому, что не нашел себе занятия лучше, чем толкать на плаху собственных соседей, не слишком приветливых лавочников и девушек, не ответивших взаимностью. Казнить бы всю страну. За неблагодарность, за нежелание воспользоваться предоставленным шансом начать новую жизнь, по новым правилам. Куда более честную, намного более счастливую жизнь. Жизнь, в которой всего-то и требовалось, что жить по продуманной, спланированной схеме, просчитанной разумным политиком, человеком, любящим свою страну и народ так, как любить, кажется, просто невозможно. Революции требовалась жертва, и Максим принес ее без колебаний. Так почему же теперь, когда все, что он был способен сделать – сделано, а все, что он был способен отдать – отдано, страна катится в тартарары? О, будь великий революционер прозорливее, он бы заранее представлял себе размах трудностей, с которыми предстояло столкнуться тогда, когда первые цели были достигнуты. Но нечто странное, неуместно-романтичное застилало его глаза, затмевало разум. А затем, как и полагается всем романтичному и странному, – исчезло, оставив народного любимца на растерзание собственному народу. Когда это произошло? Не в тот ли момент, когда косое лезвие гильотины коснулось шей преданных соратников? Казнить. Казнить. Казнить. Всех казнить, потому что нельзя прощать предателей. Ведь каждый в этом прогнившем обществе – предатель, изменивший родине, замыслу. Свободе, будь она неладна, равенству и братству. «Ты похож на обезумевшего пса, сорвавшегося с цепи, – рука Максима совершила привычное движение, оставляя замысловатый росчерк собственной подписи. – Топишь в крови этот город, душишь его, обезглавливаешь. С маниакальностью Кроноса, пожирающего своих детей. Как долго еще они будут терпеть твою слепую ярость? Как долго ты будешь оставаться в безопасности?» Очередная служанка принесла очередной безвкусный обед, наградив Робеспьера взглядом, полным не то сочувствия, не то брезгливости. Тот бы, пожалуй, и не заметил ничего, не оторвись он от бумаг в эту секунду. Но волей судьбы, или волей чего бы то ни было в данном случае – Бога ли, провидения, Максим откинулся на спинку жесткого кресла, чтобы привести мысли в порядок и позволить глазам немного отдохнуть. Скрип пера о бумагу, кажется, был способен свести с ума любого, а уж если посвящать этому сутки, причем не одни к ряду – в самый раз окончательно и бесповоротно помутиться рассудком. И вот, когда организм затребовал отдыха от этого звука и от многочисленных букв, теряющих смысл, он наткнулся своим взглядом на этот, и сердце его болезненно сжалось в предчувствии. – Что это? – механическим голосом поинтересовался Робеспьер, не отводя взгляда от лица девушки, кивнув на принесенный поднос. – Это… ваш обед, – растерянно ответила служанка и пожала плечами. Похоже, своими реакциями и вопросами он, Робеспьер, только укреплял ее опасения по поводу душевного здоровья политика. – Что-то не так, мсье? – Он отравлен? – так же спокойно поинтересовался он, будто уточнял, достаточно ли посолена пища. Честно говоря, Максимилиан и сам поразился собственной хладнокровности, не узнав свой голос. – Нет, – глаза девушки округлились, и та отчаянно замотала головой. «Она боится меня. Боится, потому, что в чем-то виновата? Или потому, что я совершенно потерял рассудок, превратившись в величайшего палача за всю историю Франции?» Мужчина поднялся на ноги и прошелся по кабинету. Остановился у окна, глядя вниз невидящим взглядом. Он чувствовал, точнее, был уверен, что чувствует, как помещение наполняется густым запахом страха. И ненависти. «Наверняка, она сейчас вспоминает все свои грехи и отчаянно молится Богу. Она знает, что завтра может умереть. Каждый тут – потенциальный смертник. А что терять смертнику, если тот осознает свою неизбежность». – Унесите, – вырываясь из оцепенения, из незримого кокона собственных мыслей и зарождающихся подозрений приказал Максимилиан, не оглядываясь, не желая видеть выражение лица ни в чем не повинной, или же, напротив, виновной во всем служанки. – Я не голоден. И больше не тревожьте меня во время работы. Это может быть чревато. И снова работа. Столько работы, что становилось дурно. Неужели во всем Париже, во всей Франции есть столько людей, сколько доносов приходилось ему читать? Начинало казаться, что в один прекрасный день, выйдя на улицу, Робеспьер не встретит ни одного прохожего. Район, а следом и город пустеют. И со временем он останется совершенно один. В звенящей кладбищенской пустоте. «А хоть бы и так, – скрипело перо, а вместе с ним скрипел зубами величайший революционер, борющийся некогда за благо для всех и каждого. – Хоть бы и так! Я давно совершенно один. Стоило бы понять это раньше. В своем служении благим целям я давно стал юродивым, прокаженным в глазах всех и каждого. На меня смотрят с ужасом и жалостью, мечтая прикончить, как взбесившееся животное. Я знаю это. В конечном итоге, это было бы достаточно логичным для всех тех, кто способен купить собственную жизнь ценой чужой. Так что же делать мне? Уничтожить под корень эту зреющую в людях проказу, вместе с самими людьми?» Казнить, казнить, казнить. Время, как и всегда за работой, шло незаметно. Ощущение его терялось, секунды сливались в минуты, минуты – в часы, и, не щадящий себя Максим, не мог определенно сказать, сколько прошло времени с того момента, как он сел за письменный стол. Доносы не заканчивались, а после складывалось впечатление, что до сих пор он не подписал и трети: как ни поднимет взгляд, чтобы потянуться за очередным десятком бессмысленных бумажек, так и видит неубывающую стопку. «Сизифов труд как он есть», – ухмылялся Робеспьер, и было в этой ухмылке что-то недоброе. Что-то попахивающее безумием. И снова его рука тянулась к доносам. Сперва он и вовсе старался брать нацарапанные и, зачастую, малограмотные письма не глядя: отчего-то мужчину смущал вид этой бумажной горы, которая не менялась, как ни старайся. Внутреннее ощущение мистичности происходящего вызывало раздражение и приступы не то, чтобы паники, но тревоги, вплоть до тошноты. Но затем в нем поселилось не вполне здоровое любопытство, заставляющее, то и дело вскидываться, с недобрым прищуром разглядывая собственный стол. «Наверное, все дело в бессоннице. Мне просто кажется, что я ничего не успеваю делать. Кажется, что проклятые «бумажки смерти» все прибывают и прибывают. Так сходят с ума? О, нет. Только не я. Со мной этого просто не может происходить. Я куда более здраво мыслю, чем сотни, тысячи, миллионы. Это просто усталость… Усталость». Однако сомнения скапливались колючим ледяным комом где-то за грудиной, не позволяя сосредоточиться на работе. Любопытство, пожалуй, было подсознательной и нерешительной попыткой переключиться, отвлечься от чтения и подписей, подписей и чтения. Монотонная работа, не требующая умственной активности, заставляла разум конвульсивно цепляться за любую попытку найти себе занятие более подходящее. А потому вопрос возникновения новой порции кляуз становился самым актуальным, превращаясь в навязчивую идею. Максимилиан обещал себе, что этой ночью обязательно отоспится. Потому что работать так невозможно, потому что организм подводит, потому что состояние, в котором он находился сейчас, даже на его вкус было патологическим. Все ведь имеет свою логику развития, и ничего необычного и сверхъестественного просто не может происходить. Уж он-то, реалист из реалистов, должен был это понимать. Если бумажки откуда-то берутся, значит, их кто-то приносит, а сам он, Максим, слишком погружен в работу, чтобы замечать такие мелочи, как чей бы то ни было приход и уход. Вполне вероятно, на тихий стук в дверь он даже отвечает механически «войдите», и сам уже того не замечает. Вот и в этот раз он чуть не упустил собственное «да». Дверь приоткрылась, и на пороге появился молодой человек со стопкой бумаг в руках. Робеспьер моргнул пару раз недоуменно. Казалось, он должен знать всех тех, кто бывает у него в кабинете. Не проходной двор, в конечном итоге. Но припомнить этого лица мужчина не мог. То есть… Что-то определенно знакомое угадывалось, но при всем желании Максим не стал бы утверждать, что ни с кем его не путает. Под взглядом Максима молодой человек поежился и очень аккуратно двинулся внутрь кабинета, чтобы опустить свою ношу на письменный стол. Правда, казалось, что если сейчас Робеспьер сделает хоть одно движение, не обязательно резкое, парень бросит бумаги на пол и выскочит отсюда как ошпаренный кипятком. – Доносы? – уточнил Максим, подавляя желание сокрушенно вздохнуть. Только переносицу потер устало и зажмурился на секунду, чтобы дать глазам отдых. – Так точно, – осторожно ответил юноша. – Именно их я тебе и таскаю целый день. Не статьи же со стихами. – Ч…что? – переспросил мужчина, открыв глаза и приподняв бровь. Почему–то казалось, что никто не решится отвечать ему таким образом. Тем более на «ты» и с таким непростительным градусом неподдельного издевательства. Кажется, вопрос застал юношу врасплох. Он замер, ошалело моргая, прокашлялся и осторожно повторил. – Да, мсье Робеспьер. Доносы. Сегодня их как-то неожиданно много. – Вы только что сказали именно это, я не ошибся? – «Это уже диагноз. К чертям все. Пора отдохнуть. Подождут новые смерти. Сегодня или завтра – велика разница!» – Да, мсье Робеспьер, – повторил молодой человек, медленно пятясь в сторону двери. Кажется, уже второй человек за сегодня окончательно уверился в его, Максимилиана, невменяемости. Паршивая, однако, тенденция. – Спасибо, – сухо ответил мужчина и перестал обращать внимание на пришедшего, тупо уставившись в очередную бумажку. Перечитать пришлось раза три, чтобы уловить суть. Очередной господин булочник не нашел сдачи для очередного господина ябедника. И господин ябедник решил, что этого достаточно для того, чтобы обвинить человека в жульничестве и денежных махинациях. Замечательно. Значит, булочника казнить, а доносчик пусть живет. Пусть съест себя заживо за то, что обрек ни в чем не виноватого человека на верную гибель. «И на этом хватит. На сегодня – хватит, – Робеспьер устало прикрыл лицо руками и закрыл глаза. – Статьи, значит. Со стихами. На вычитку и в подарок. Дожили». Нужно было уснуть. Как можно скорее. Хоть тут, в кресле, хоть на четверть часа. Если разыгравшуюся паранойю можно было хоть как-то объяснить и простить себе, то галлюцинации не входили в планы никоим образом. Совесть? Да какая к дьяволу совесть? Он, Максимилиан Робеспьер, всегда знал что делает, всегда был уверен в своих решениях и всегда был честен с собой и прочими. Так с чего бы совести вгрызаться в его горло с неистовостью взбешенной суки? Значит, и это от бессонницы. Но не хватало только, чтобы покойники, пусть и самые близкие покойники, врывались в его мир, мир живых. «А живых ли? Каждый из нас уже умер. На самом деле умер. Осталось только согласовать вопрос с излишней подвижностью тел». Захотелось напиться. Напиться и не думать ни о чем. Подобные мысли никогда и никого не доводили да добра. Потому нужно было срочно от них избавиться. Чем скорее, тем лучше. Родные стены должны успокаивать, так ведь? Даже если стены чужие, но привычные до зубовного скрежета, до ненависти к каждой потертости и трещине – они просто обязаны успокаивать разбушевавшееся воображение и напряженные нервы. Так правильно, так нужно... Но сегодня все шло наперекосяк: начиная со странного сна-яви про полузабытое уже детство и заканчивая стойким ощущением нереальности происходящего, которое преследовало Максима весь день. – Спать, – пробормотал Робеспьер, ни к кому не обращаясь, а лишь проговаривая вслух необходимые действия. Так тоже было правильно и нужно. – Надеюсь, хотя бы этой ночью, я смогу отдохнуть... Сон пришел мгновенно: стоило голове Максима коснуться подушки, как его окутала мягкая пелена сна. И вновь, как и прошлой ночью, невозможно было отличить сон от яви. <div align="center">***</div> Открываю глаза и еще с минуту прихожу в себя. Слишком резкая смена обстановки и странный, неуловимо-туманный сон. Трясу головой, прогоняя даже мысли о неизвестной далекой стране и тоннах бумаг с единственной резолюцией: казнить. Это не я, я здесь, реальный. А тот человек… Сон, наваждение, кошмар. Не я. Окончательно просыпаюсь и наскоро разминаю затекшие мышцы. Без этого – никак, закостенею. Подбираю рюкзак, кидаю в него связку свечей, несколько коробков спичек, фонарик и запасные батарейки. Я отвык уже от чего-то, сложнее факелов и свечей, да и редкость они у нас. Война откатила общество на несколько веков назад, но оружие и шпионаж продолжали совершенствоваться. На улице темно. Ночь давно вступила в свои права, и я стараюсь ступать как можно тише, тонкой тенью скользить мимо руин. Открываю дверь и захожу в полуподвал, освещая себе путь свечой. Едва спустившись, задуваю пламя и сажусь у окна: слабого лунного света не хватило бы для глаз человека, вот только для них – лучше не придумаешь. Слабый шорох, на грани слуха, раздается отовсюду. Они неторопливо подходят ко мне, стараясь не задевать друг друга; окружают, изучают… Молчат. Отрываются даже от любовных игр, не то что от других забав, и все до одной приходят и обхаживают гостя, садятся на самой границе тусклого лунного света, выжидают... Смотрят на меня блестящими бусинами глаз, почти не моргая, произнося шепотом свои неслышимые человеческому слуху речи. Странный они народ, рыси. Непонятный. Гордый и слишком независимый, но вместе с тем не найти и более верных слуг, чем они... Более преданных и выносливых. "Что ты нам принес?" – спрашивают они, перемурлыкиваясь между собой, переглядываясь, словно решая, кто первым будет держать ответ. Делаю себе мысленную пометку: они говорят, каждый в отдельности, не "что ты мне принес?", а "что ты нам принес?". Рыси эгоистичны, конечно, индивидуалисты и временами не прочь уничтожить ближнего своего, но сейчас они голодны... Кроликами и грызунами уже невозможно прокормиться, и голод объединяет их в общую стаю. Хоть это и неправильно. – Какие вести вы принесли? – спрашиваю я. Они смотрят на меня своими яркими, горящими в темноте глазами, тихо напевая что-то по-рысьи, на самой грани слуха, а потом, словно бы нехотя, начинают отчет... – Был недалеко от входа в рудники. У входа спокойно, но от самих рудников веет бунтом, – отчетливо начинает первый, как ни странно, не Леста. Именно Леста обычно первой держит слово. А это что за незнакомец? – Ходила на границе Тилура: туманно, мрачно и неуютно, – недовольно добавляет другая кошка. – Зверей нет, людей нет, корма нет. Одни ястребы сторожевые. Но высоко, не достать. – Забавно. Граница близка к рудникам, видимо, запах бунта становится все отчетливее. Спасибо, – благодарю за ценную информацию и достаю лакомство: хлеб из особой муки, единственной, которую жалуют рыси. Надо бы смочить его в молоке, тогда еще слаще, но пусть, пока повременю... Рысь тихо уплетает хлеб... Не доедает, делится с остальными. Как их сплотил голод, надо же... А вы скажете, рыси – индивидуалисты... – Ну-ка, скажи что-то еще, сестра, – и как у меня язык поворачивается такое слово говорить не-человеку? – Все мне интересно. Она молчит. Оценивает. Думает, что бы сказать. – Собрались тучи, и грянула буря. Небо стало багровым, как костер, и вихри носились взад и вперед по его простору. Огромная туча зависла над Тилуром, она завинчивалась сама в себя и перемещалась над безмолвной степью, – в его наречии почти поэтические фразы звучали буднично, как и всегда у рысей. – А потом туча извергла пламя, и вновь, и вновь... Пока буря не прекратилась и не ушла восвояси. – Ты всю ее видел? – Я испугался и убежал после, но пламя я запомнил точно. Надо же: и не врет, и старается не выдать, что говорит не всю правду... Рыси смотрели на меня еще внимательнее. – Это все? – Да, господин, – и не нужно никакой клятвы... Она назвала меня сакральным именем. Напомнила о своем долге и заставила больше не задавать вопросов. Что ж, за такую – пусть даже не вполне полную, как мне кажется, – информацию следует наградить... Достаю из заплечного мешка миску, наполняю ее молоком и подвигаю к рысям. Те замолкают. До сих пор пение не прекращалось ни на миг, только звуки его становились все ниже и тише. Несмотря на свой голод, рыси с достоинством принимаются за трапезу. Отличие их в том, что они во всем остаются такими... – Благодарю, Леста. Ты отлично понаблюдала. По правилам, я не обязан более их слушать, а они – не обязаны более говорить. Человек узнал нужное ему – он может уходить... Но я-то не всегда ухожу сразу из этого подвала в старом доме, куда можно проникнуть только сквозь тесное окно вровень с землей, да и то не без помощи чар. Я ведь имею и свои интересы, я, маг и соратник Халента... Я сидел, прислонившись к стене, и все глядел, как снуют в призрачном свете единственной лампы серые и белые тени – гибкие, неуловимые... Истинно сказано: верткий, как кошка... И вот и я ныне – среди них. Я ничего не могу им рассказать взамен. Это было бы оскорблением достоинства короля людей – рассказывать нечто вассалам, делиться информацией в обмен... Рыси делятся с нами только за плату. И кров. И больше ни за что. Да и что еще мы можем им дать? У нас нет ничего, что могло бы заинтересовать рысь. Кроме крова и пищи. А надо ли большее? Рыси – не люди... Но от того и более притягательны для меня сейчас. После того, как пропал Камиль. Потому я неподвижно сижу в углу и наблюдаю, как рыси неспешно перемурлыкиваются о своем, напевают котятам сказки о старом мире, когда были кров и пища в лесах, утробно урча, трутся друг о друга, показывая интерес и договариваясь о спаривании... Рыси продолжают жить своей неспешной и не всегда понятной мне жизнью. Той жизнью, которой когда-то хотел жить и я. А утром я уже буду спать. В своей кровати из сушеных папоротников: единственного уцелевшего растения. А затем... Затем, как и всегда, я пойду во Дворец: отчитаюсь о проведенных переговорах, запасусь мукой и хлебом для рысей на кухне, переброшусь парой слов со знакомыми, рассказывая и узнавая последние известия. Рыси не возражают против моего молчаливого присутствия. Я все еще размышлял. Кто бы мог подумать... Что они будут когда-либо поставлять вести нам. От кого мы зависим! От каких-то животных. Неужели мы не могли найти лучших прислужников? И лучших соглядатаев? Пожалуй, нет. Не с крысами же заключать союз! А союзы с людьми слишком опасны, чтобы рассматривать этот вариант. Я могу говорить с ними давно, почти с рождения. С тех самых пор, как мать оставила меня, совсем еще пацаненком в одном подвале с рысями и летунами на тринадцать дней, а сама ушла на поверхность, в бою отстаивать свое право быть вольной. За это время пало одно царство и образовалось другое. Мечи тогда звенели где-то совсем близко, и мне оставалось лишь сидеть, дрожа, в темном закутке, и ждать смерти от этой звенящей стали. Позади было все: и сгоревший дом, и убитая сестра, и бегство в ночи по Туманному морю Малтана, и проклятия магов, отдающие серой и гарью, где-то совсем близко, почти за спиной… Рыси приходили ко мне, садились на колени, терлись пушистыми боками и молча уходили... Но скоро, сходя с ума от ужаса и одиночества, я стал слышать все, о чем они говорили между собой. Они разговаривали о том, как пахнет этот пришелец из мира света наверху, как странно, что он сидит здесь днями и ночами, и как пахнет убийством от людей сверху. Они даже не видели их, они их просто чуяли. Они никогда не подойдут близко к человеку, который имеет такие намерения. А потом я попытался с ними заговорить. И они меня поняли. Странно, правда? Говорят, что если ты попробовал заговорить по-рысьи, и с первого раза у тебя ничего не вышло, то не стоит и пробовать дальше. Этот талант дан не так уж многим, и я попал в число не только понимающих язык рысей, но и довольно сносно на нем говорящих. Дар, талант, благословение – как только не называли это впоследствии те, на кого я работал. Поначалу я с трудом складывал понятия в предложения, самые простые и незамысловатые... И каково было удивление пушистых сестер, когда я вполне осмысленно начал отвечать на их недоуменные вопросы. Они не могли понять, как воспринимать меня: как огромную, в три их роста, рысь или как человека, довлеющего над ними. А потом они стали приносить мне вести. Еще одно полезное свойство рысей, которое так удачно использовал потом наш Правитель... Хорошо, что я не умер от голода в те страшные дни. В поисках еды я все-таки вышел наружу, на поле боя. Искал еду долго, по всем домам, углам и подвалам, которые были настежь открыты и разграблены. В одном нашлась мука. Непригодная, естественно, в пищу. В другом – орехи, объедки орехов, но было и несколько целых. Я расколол их и ел так, будто это было лучшее, что я видел в жизни... А потом нашлось и питье. Вода в бочке. Простая вода... И почти все мне показали вездесущие рыси. Я никогда бы не узнал об их присутствии, если бы не их болтовня, которую, как они считали, я не слышу. Впрочем, они никогда не говорили между собой просто так, для удовольствия. Всегда с умыслом, даже полагая, что я не услышу или не пойму их. Вот и тогда... Они умышленно показали мне путь на волю. Они умышленно сохранили мне жизнь. Нужен ли им был я или же они просто играли, как с новой игрушкой? Разумной, говорящей игрушкой. До сего дня я не знаю ответа, но... – …я должен им до скончания моих дней. – Да? А что тебе ближе – говорить со мной или со своими рысями? – Мне близки и они, и ты, Камиль, – отвечал я тогда, три года назад, сидя на нагретой весенним солнцем крыше, свесив ноги и пытаясь приобнять парня из Поселения, который сводил меня с ума вот уже несколько месяцев… И который, кажется, отвечал взаимностью. Подобные отношения не поощрялись, но и не порицались, а потому мы могли, не скрываясь, проводить рядом дни и ночи напролет. Считалось, что человек волен сам выбирать свой путь. Где-то внизу очень тихо, на самом пределе слышимости, перешептывались две рыси. Они были не видны обычному глазу, да я их тоже не заметил, сколько ни всматривался в тень внизу. Но они бесстыдно глазели из укрытия на сидящих высоко над ними людей… Они искали новые вести для своего господина. А я никак не мог решить, что мне дороже: вездесущая работа на вассала или Камиль, тепло и ощутимо льнущий ко мне прямо здесь и сейчас. Так отрадно было сидеть на крыше под палящими лучами солнца, не знать и не думать о бесконечных интригах, стычках, ножах и заклинаниях… Забыться и отвлечься, забыть обо всем рядом с этим парнем, рядом с самой жизнью, дающей тепло… Как отталкивающе представлялся мне сейчас Дворец с его полутемными переходами и молчаливыми стражами, с его атмосферой, пронизанной ложью, хитростью и коварством. Мне надоело все это в один прекрасный день… И я вновь пришел к Камилю. Я не могу больше без него. Я не смогу продержаться ни минуты во Дворце, если я сейчас об этом Дворце не забуду! Краем сознания я понимал, улавливал на пределе слышимости болтовню рысей. Они шептались где-то на вечерней улице и обо мне, и о людях вокруг, и обсуждали сегодняшние события, и вчерашнюю ночь. А потом я отвлекся. Я снова заговорил с Камилем о чем-то и забыл на долгий сладостный час обо всем, кроме него и своего счастья. Утром опять начался поход. Объявили сбор, и за мной прислали гонца. – Ты же вернешься? – спросил тогда Камиль, глядя на меня серьезными пронзительно-голубыми глазами в обрамлении пушистых ресниц. <div align="center">***</div> Сон закончился так же внезапно, как и начался. Робеспьер распахнул глаза и невидяще уставился в потолок над кроватью: вот трещина пересекает угол и струится вниз по стене, а вот ее ответвление уходит вправо и почти достигает стены... Рассвет только занимался над Парижем, а Максимилиан Робеспьер все отчетливее осознавал, что его сны – это не про простое порождение измученного долгой бессонницей мозга. Но вот только что это тогда?