Мы могли бы жить у подножия горы
— Знаешь, — говорит Якоб, — есть такая теория — мол, время — оно как река. И какие бы камни мы туда не бросали — что бы не предпринимали! — мы не сможем изменить свою судьбу — ни будущее, ни прошлое, как не можем изменить течение реки.
— Можно простроить дамбу, — хмыкаю я.
— На своей жизни тоже можно построить дамбу. В виде надгробного камня, — меланхолично откликается он.
— А еще можно прорыть новое русло.
Якоб пожимает плечами.
Мы кормим чаек.
Эти непомерно большие, наглые птицы дерутся за каждую несчастную крошку хлеба.
Мы с Якобом сражаемся за каждое несчастное слово, пока он крошит заплесневелую горбушку птицам.
Океан спокоен; мы — тоже. Предполагается, что мы смирились. Но я, все равно, почему-то так не могу. А Якоб просто плевать хотел.
— Мы не насытимся напрасными надеждами, понимаешь? Теперь будет так.
— Как будто я не знаю.
Он снова пожимает плечами. Мне отчаянно хочется что-то для него сделать.
И мне почти хочется стать настоящим.
Горбушка Якоба не кончается. Чайки дерутся за хлеб. У меня не получается поддержать разговор, Якобу хочется плакать. Мы сидим так еще минут десять.
Я кладу ему ладонь на плечо.
— Я в порядке. Честное слово.
— Ты уже не маленький. Притворяться бессмысленно, знаешь же.
Якоб сует плесневелый хлеб в карман, встает с песка и плетется к автостраде, ограничивающей песчаную береговую линию. Я за ним — а куда я денусь?
Между делом, он все же отвечает:
— Знаешь, если бы от меня хоть что-то зависело...
— А что НЕ зависит от тебя?
Якоб снова замолкает, и я не виню его.
— Прости.
Он кивает.
Якоб не идет домой; там его поджидает властитель его персонального ада. Его нервов никогда не хватало надолго. А теперь и вовсе отчаялся.
Еле поспеваю за ним, пытаюсь кое-как поддержать разговор:
— Куда мы идем?
— Никуда.
— Ты снова хочешь напиться?
— На какие шиши?
Якоб останавливается, ждет меня секунд десять и продолжает свой путь вдоль автострады. Говорит:
— А ведь я готов свернуть чертовы горы на условиях хотя бы небольшого послабления.
Жму плечами:
— Сворачивай тогда.
— Понятия не имею, с какого конца браться за это дело.
— Если бы я был тобой, то для начала я б не напивался при всяком удобном случае.
— Ты и есть я.
— А, да. Постоянно забываю. Но все же. Что-что, а это делу не поможет.
— Но, знаешь ли, и не помешает.
Коэффициент деревьев на квадратный метр резко увеличился, что свидетельствовало о том, что мы входим в парк. Или лес. Какая разница.
— С другой стороны, ты прав. Мне бы лучше пытаться что-то сделать, но на трезвую голову это все как-то особенно невыносимо.
Вдалеке был слышен шум большой воды. Я удивился: мне казалось, что мы шли в противоположную океану сторону. Мне не хотелось здесь заблудиться, но Якоб, очевидно, не разделял моих стремлений.
Он идет вперед; мы говорим о чем-то.
Он выглядит тошнотворно тоскливо. Чем дольше мы идем и говорим, тем больше он напоминает похоронную процессию — всю, целиком. Подбадривать его нет смысла.
— Какая я отвратительная, слабая тряпка, — он с чувством сплевывает. — Ною и ною. Говорю какую-то херню, мол готов горы свернуть, а на самом деле не готов даже отказаться от превращения в законченного алкоголика.
— Ну вот, гораздо лучше. Считай, это первый — ну, не шаг, шажочек.
Мне не хочется улыбаться, но для Якоба я стараюсь. Он остается удовлетворен моей попыткой.
— С другой стороны, я свой ад честно заслужил: тоже мне, мировая звезда. Признаю, я был придурком.
Мне остается только продолжать упорно хмыкать в ответ. Наконец-то он понял.
— А помнишь, когда два месяца назад звонила эта.. Ну...
— Кровлесски?
— Да, она самая. Это ведь был шанс.
— Ну да. Ничего, с точки зрения избалованного мудака ты правильно поступил. Только не обижайся.
— Ничего. Я им был.
— Ты им остался.
— Ты существуешь специально чтобы напоминать мне о всем том дерьме, которое я из себя представляю?
— Тебе виднее, для чего я там существую, — Якоб умолкает. Дальше идем в тишине.
— У меня осталась наша музыка, приятель, — он внезапно разворачивается и поднимает брови.
— Ты что, взял с собой гитару?
— Да нет, не эта наша музыка.
Он возится со своей сумкой и наконец извлекает оттуда плеер.
— Посмотрим, что у нас здесь есть...
— Show must go on, иначе — не по правилам, — бормочу я.
Но плеер Якоба в правила не верит.
Keep your clever lines,
Hold your easy rhymes.
Silence's everything.
Я всегда считал эту песню особенной. Она что-то значила — не для меня, а вообще — была предзнаменованием. Несомненно добрым. Но я никогда не знал заранее — предзнаменованием чего? Думаю, Якоб чувствовал к ней нечто сходное.
Я не знаю, применимо ли к ней слово сочетание "любимая песня".
Мое сердце привычно-приятно замирает, когда я слышу
But we could live by the foot of the mountain
We could clear us a yard in the back
Build a home by the foot of the mountain
We could stay there and never come back.
И я снова решаю, что это добрый знак. Просто потому, что он нам чертовски нужен.
"Теперь все наладится," — загадал я.
— And see, how it ends, — ну да, посмотрим мы, как это кончится, думаю я, пока мы выходим к реке.
— Надо прекращать пить. Сколько у нас осталось?.. Неважно. Ставлю все, здесь никогда не было реки.
И он, несомненно, прав.
Не просто ручеек или другая узкая полосочка воды. Самая настоящая, широкая, огромная река.
Но с мостом. А потому мы двигаемся дальше. Якоб выключает музыку.
Мы долго бредем по мосту в гробовой тишине. Мне кажется, что он уходит в бесконечность. Мне-то все равно, а Якобу того и надо. Вечное путешествие по мосту с плеером на крайний случай — лучший способ сбежать, когда твоя жизнь размеренно катится в тартары.
Время идет, и я наконец решаю, что мне хочется, что этот мост уже кончился, причем немедленно. Он слишком настоящий — понимаю я. Сделан из плотной, тугой реальности. Такой густой, что можно протянуть руку и нащупать воздух — он синеватый и горчит.
А в реальность ненастоящим людям путь заказан.
Чем дальше мы идем, тем ближе я ощущаю, как в затылок мне дышит какая-то невнятная угроза.
Я замираю, крепко держась за перила, будто на таких условиях меня способен унести первый же порыв ветра. Ну а что? Никогда не знаешь, чего ждать, играя не на своей территории.
— Ты идешь? — Оборачивается Якоб.
— Кепка, — строго говорю я. — ты кепку на пляже забыл.
— Ну и что? Я не каждый день нахожу реку в давно знакомом и изученном городе. А что кепка? Кепка подождет.
— Нет, мы идем за кепкой.
На его лице читается недоумение. Я и сам не ожидал от себя такой твердости в голосе.
— Слушай, я клянусь, мы найдем это место и непременно узнаем, что находится по ту сторону реки и как глубока эта кроличья нора. Но сначала. — кепка.
— Черт с тобой, пошли.
И с каждым шагом мне все яснее: я едва не исчез, но теперь в полном порядке.
И это — самое лучшее.
Стоило Якобу сойти с моста, из-за плотных грозовых туч выглянуло солнце. Я вновь решил, что это добрый знак — ибо опять отчаянно в нем нуждался.
— Они обещали отвратную погоду всю неделю, — говорит Якоб.
— Ну и что. Вчера тоже было солнечно. Почему бы и сегодняшнему дню не стать исключением?
Я делаю буквально пару шагов перед тем, как оказываюсь на пляже. Песок был мокрым от ночного дождя, когда мы уходили. Теперь он по-вчерашнему сухой.
Возле большого камня, метрах в трехстах от нас, сидит и увлеченно целуется какая-то парочка, нежно держась за ручки. Я помню этот эпизод — только вчера мы сидели с Якобом здесь и обсуждали кошмарную слащавость момента — просто чтобы не молчать. Теперь же я просто сомневался, что ребята делают это здесь каждый день.
Мое ненастоящее сердце сжимается в смутном предчувствии. Я бросаю взгляд на электронные часы на своем запястье.
Так и есть. Время: 14:37. Дата: 19.09
Я только с утра смотрел. Было двадцатое.
Он тоже что-то чувствует.
— Что за херня? — завороженно спрашивает Якоб.
— Ну, душа моя, ты же хотел свернуть горы? Вот ты их и свернул — и твое время потекло в другом направлении. Реки текут с гор, Якоб.
— И что?
— И все. Сегодня — вчера. А завтра будет позавчера.
Мы оборачиваемся.
И, конечно же, нет там никакого леса.
