О фонарщике, комнатах, солнечном кофе и прочих слогах жизни

Без названия Закат играл в моем бокале с рыжим коньяком. Я смотрел на умирающую осеннюю природу. Там тоже все было рыжим. Я всегда ненавидел этот цвет. Он нагонял на меня то смутное, тошнотворное чувство ностальгии, от которой — хоть вешайся! — не сбежишь, не спрячешься, и она грызет душу, как стая голодных собак. Я глотнул жгучую рыжину из бокала и меня захватило.  Свой третий десяток я менял с одной рыженькой. Она была хорошей. Мы познакомились в университете, уже через месяц снимали одну жилплощадь и случайно прожили вместе одиннадцать лет.  Она была старше меня на три года и в ней спокойно умещалось двое, трое, миллиард людей сразу. У нас не вышло бурного романа, роковой любви или великой страсти. Это мне так никогда и не наскучило — забавно.  Она очень любила людей и любила их любить. В этом мы были совершенно единодушны. Систематически друг другу изменяли и знали об этом. Правда, мне было плевать, с кем она еще спит помимо меня, да и у рыжей было сходное отношение к ситуации. Порой я даже любил поболтать с ней о новой интрижке за чашкой чая. Едва взглянув на нее я знал, что никто никогда не поймет меня лучше. Остальное прилагалось и не имело значения.  Кроме людей она любила длинные, обстоятельные разговоры. Даже если они состояли из одних ее монологов. Я любил слушать и проблем с коммуникацией у нас не возникало. Еще она любила алкоголь — а мне пришлось его полюбить.  С ней легко жилось. Мы друг другу не мешали и даже приносили некоторое удовольствие. Она правда мне нравилась. Но в один день я нашел ее на диване. Она не откликнулась, когда я ее позвал. Весь день она провалилась там. Ее глаза были закрыты, а пальцы так и не выпустили горло бутылки с водкой, которая все еще плескалась на дне. Было похоже, что она спит, в надежде пережить жестокое похмелье — и я не решался ее потревожить. К следующему вечеру я наконец понял, что произошло.  Я съехал уже к концу недели.  Ненавижу вспоминать ее, как ненавижу оранжевый. Романы с рыжими всегда самые ужасные, они, как дешевый портвейн, оставляют ужасное послевкусие, долго не проходящее, но оставляют глубоко в душе; а от затяжных и вовсе годами болит голова и перед глазами мутно, словно в похмелье. За те одиннадцать лет у меня были десятки других — я спал со всеми, кто был не против. После было еще больше. Но рыжая оказалась бессмертной в моей душе, навсегда забрав с собой какую-то важную часть — не души даже — меня самого. И клянусь, отдал бы все остальное, если бы она вернулась.  Я допил коньяк и рыжий цвет вновь покинул мою память.