О фонарщике, комнатах, солнечном кофе и прочих слогах жизни

Я скучаю Есть места, по которым я скучаю.  Например, в моем детстве имелся парк. Я ни разу не помню себя гуляющей там. Мне разрешали ходить где угодно, но я упорно не ходила нигде. Парк был под окнами моей комнаты, и долгими-долгими вечерами, особенно летом, когда темнело поздно, я сидела у окна и просто смотрела вниз, на парк. Я могла видеть, как мимо него по аллее идут люди и собаки, но ничего больше. И все равно созерцала парк днями и часами. А потом мы переехали.  Я больше никогда не пыталась вернуться к этому парку.  В юности, у моей любви было вполне конкретное место жительства.  Я обитал в Копенгагене, что само по себе страшно романтично, как я думал. К сожалению, в науке страсти нежной это мне ничуть не помогало, ибо, как бы очевидно это ни звучало, все в этом чертовом городе жили в Копенгагене! Но иногда, когда мне попадалась несведущая в лириках и занудах девушка, я непременно тащил ее в один из городских открытых дворов. Это место находилось в Вестербро. Сквозь этот двор почти никто не ходил, особенно по вечерам, и мы оставались одни. И магия творилась совершенно самостоятельно.  В другие дни я приходил один в этот двор, и ничего не требовал. Я приходил, когда мне хотелось, чтобы все вокруг в один момент замолчало, и мои мысли замолчали, и сам я перестал существовать. В моей жизни не было моментов лучше этого сладостного опустошения.  В один день я вернулся в этот двор. В проходе висела огромная цепь.  Когда мне было лет четырнадцать, мой лучший друг умер. Его сбила машина. Я не знала, как буду жить дальше. А потому решила броситься с моста.  Мост выбирала долго. Наконец нашла идеальный. Небольшой, на окраине. Там не ходили люди. Скромно, непафосно, чудесное самоубийство.  В выбранный день я очень долго смотрела на свое отражение в грязной воде. А потом сказала себе, что не хочу этого делать. Вернее, хочу, но не стану. Ни за что. И ушла, чтобы вернуться на следующий день. И я каждый день возвращалась. Я не любила это место, но приходила, потому что нас с мостом связывала общая тайна.  Прошло время, и я перестала приходить. Так просто получилось.  После парка в моей жизни появился целый город. Под моим новым окном не было ничего, что можно было бы продолжительно созерцать. В итоге, я приняла стратегическое решение стать более активным членом социума. Так я выползла из своей бетонной коробки. Стокгольм оказался в моем распоряжении.  У этого города из-за островов, вообще-то, довольно сложная планировка, но уже за пару месяцев у меня в голове была готова самая точная и подробная карта. Как сейчас помню, куда идти и где свернуть.  Шведский давался мне нелегко, уж не знаю, почему. Но в итоге язык был выучен, и, удивительным образом, тоже не забыт.  Стокгольм оставался позади, жизнь закидывала меня дальше, уже взрослую.  В один момент я понял, что действительно держу в руках ключ от гостиницы в Гааге. От самой дешевой, что я смог найти. Когда я срочно бежал, я не знал, как быстро мне надоест Голландия, а потому нуждался во временном жилье в лучшем понятии этого слова. Это потом я остался там на несколько лет.  Несмотря на это, остался жить в маленькой дешевой комнатке, где развернуться-то было трудно. Что-то особенной связало меня с этой гостиницей. Там не было копенгагенской магии, но был особый уют, который продержал меня в Гааге почти пять лет. Затем у меня произошел тяжелый внутренний кризис, связанный с неудачным, но очень пылким романом. Я послал все к черту и съехал. Был ослом, ничего не поделаешь.  Прошло много лет с моей попытки самоубийства. Я наконец начала чувствовать, как вдали от дома затягиваются старые раны.  Я встретила его в переходе. Лишь на секунду поймала взгляд, — мне показалось, что он был близорук — но все поняла. Я почти рассмеялась от неожиданности. Он совсем не был похож на моего друга детства, нисколечко. Но я уже все о нем знала. Он был так же одинок. Он совсем недавно, только вот-вот потерял что-то важное. И я вспоминала себя.  Он мог быть для меня кем угодно. И все, чего я желала — это знать, что он почувствовал то же самое. Но мы были просто людьми в переходе. Таким нельзя разговаривать. И мне не хватило духу завести с ним разговор.  Этот случай задержал меня в Копенгагене. Я ждала его в переходе каждый день, как когда-то стояла у моста.  Мне не удалось полюбить и это место. Возвращаясь туда, я каждый раз думала, что здесь, вот прямо здесь, потеряла что-то очень важное.  Затем пришло время двигаться дальше.  После этого у меня появилась крыша. Как-то я встретила на улице парня, он просто подошел и спросил, не хочу ли я погулять с ним, и я сказала, что хочу. Сначала мы шли молча, потом он сказал, что покажет мне открытую крышу.  Мы поднялись на девятиэтажку. Так я впервые увидела город с воздуха. У него был термос с кофе — мы согревались. Потом я подумала, что ну и пусть он незнакомец — глупо его просто так отпускать — и поцеловала, отрывисто и очень осторожно. Он улыбнулся и я поцеловала его еще раз.  Так мы просидели на крыше до утра. Затем он взял с меня обещание как-нибудь вернуться. Я подумала, что не спросила его имя.  Я была на той крыше еще два раза. Тот замечательный парень не объявился. Мне было даже как-то не очень жаль. Напротив, было отрадно, что я использовала свой шанс с ним.  Тот парень оставил мне самые счастливые воспоминания.  Выбраться из гаагского кризиса мне помогла новая любовь. Я скитался по Центральной Европе в поисках самого себя и нашел ее. Она была с севера.  Она научила меня жить заново. С ней. Снова поверил в очевидные, казалось бы, вещи, в которые верил до Гааги. Я прожил с ней два года. Затем сбежал.  Это случилось из-за другой девушки. Я даже не любил ее, просто тем летним днем она сидела в кафе с оранжевыми зонтиками и пила золотистый чай.  И все. Я знал, какими глазами смотрел на нее — так когда-то давно, еще в своей романтичной копенгагенской юности, на меня взглянул кто-то в переходе. Я не нашел в толпе этого человека, но просто не мог не чувствовать его взгляд — тяжелый и полный непонятной скорби. Я не хотел расстраивать солнечную девушку своим взглядом и исчез. Я понимал, что нашел что-то важное. Но не притронулся.  А моя милая была оставлена одна и в полной растерянности. Но, уверен, ее-то судьба сложилась самым лучшим образом. Не то, что бы я был из тех, по кому очень тоскуешь.  Но это я так, к тому, почему покинул лучший в своей жизни дом. Мне было жаль оставить свою милую именно из-за ее жилья, которое возвращало мне мою потрясающую, уже почти забытую магию. Внутри красного домика с окраины в два этажа всегда пахло корицей и не бывало жарко или холодно. Это все было настолько прекрасно, что я даже считал себя едва ли достойным проживания в этом удивительном помещении.  Через много лет я оказалась в Инсбруке.  Это было, вероятно, худшее время в моей жизни. Вернее, работа-то была отличная — за нее платили действительно много — а более ничего и не требовалось. К слову, именно в Инсбруке один из коллег рассказал мне о том, что свою работу можно еще и любить, а не просто делать. Это оказалось удивительной новостью.  Платили хорошо, но город был ужасным. Раньше мне удавалось жить прошлым и согреваться воспоминаниями. В Австрии не было ничего, что бы я знала – и так никогда и не появилось.  И я ждала выходных.  Каждую неделю я садилась на автобус и ехала в Вадуц. Вадуц был единственным местом, которое я смогла полюбить в течение своей жизни.  Долгое время я жила и работала в разных городах. Вставала по утрам в четыре, чтобы к первой электричке уже быть на станции. В поезде спокойно досыпала еще полтора часа. Жить так было сложно, но терпимо. Ложиться рано я так и не научилась.  Зато в те времена я поняла, насколько сильно люблю станции. Самой главной ловушкой было застояться, засмотреться на уходящие поезда и пропустить свой первый. Если я садилась на второй, то уже опаздывала.  В электричке я старалась занять позицию у окна. Там часто мелькали другие составы, а в них лица. Порой даже знакомые. Там ехали такие же, как и я — пленники положения с работой в другом городе. Я любила придумывать им истории.  Вскоре привычка спать в транспорте исчезла. Жить так, без этого часа с половиной, было совсем тяжко, но я держалась. "Бедолага", — говорили друзья. Я думала: "Все, ради работы в другом городе. Ради станций." В одно утро кто-то взял меня за руку в электричке. Я обернулась. Там меня ждало важное.  — Мы знакомы? — Безусловно, — он отвернулся, продолжая сжимать мои пальцы.  Один раз мне приснился небольшой город. Он стоял на реке, через которую был всего один мост — но и речка была совсем небольшая. Правый берег, левый берег — вот и все, все как во всех городах. Обычный такой городочек — как вся старая Европа. В меру пустынный, ровно настолько, что "все свои".  Первое время в этом сне я думал, что шальная память вернула мою копенгагенскую юность. Я стоял рядом с небольшой аркой, она вела во двор. Цепи не было. Я пробыл во дворе несколько минут и двинулся дальше. Так я понял, что это был не Копенгаген, город был даже не похож. Зато в кармане у меня позвякивали ключи. Я не знал, где там искать нужную дверь, но знал, что она будет носить номер пятнадцать.  В этом городе не было дома моей бывшей девушки или кафе, где я впервые встретил конопатую. Но это было не все. Дождь там отливал теплыми оттенками осени, некоторые дома норовили пожелать доброго дня прохожим, а жители играли свою музыку на закате.  Одним словом, этот город зачаровал меня. Я подумал, что есть в нем нечто знакомое мне давным-давно, хотя и взятое совсем не из воспоминаний. И что-то бесконечно любимое.  Когда я проснулся я знал, что этого города нет на карте. Я не раз пытался снова увидеть сон про него, но ничего не выходило. Правда, иногда, закрыв глаза в полной тишине, я по-прежнему слышу музыку, которую жители этого города играли на последних закатных лучах.  Я прожила в Инсбруке около десяти лет, когда начальство отправило меня в роковую словацкую командировку.  Там, на улицах Нитры, я впервые встретила детей, рисующих на асфальте обычным мелом солнце. А потом снова и снова. В разных местах. Солнца вскоре рисовали не только детишки, но и взрослые люди останавливались, просили мел у малышей. Те охотно делились, и серьезные дяди и тети рисовали небесные светила, кто как умел.  Каждый день я шла по улицам, где люди от безысходности лезли на шоссе, чтобы и их солнца были. Я шла назад — и не было никаких людей, никаких солнц, будто кто-то все разом стер.  Через неделю людей с солнцами стало меньше, а к концу моей затяжной командировки они вовсе исчезли. В последний день я вышла из гостиницы и собиралась заказать такси. Тогда я увидела последних людей, рисовавших солнце на асфальте. Тогда я подошла к одной из групп и спросила, зачем они это делают. Дети долго смотрели на меня, как на совсем глупую, но затем маленькая девочка подала голос: "Как — зачем? У всех уже есть чудеса. Мы тоже хотим." Я кивнула, а затем долго стояла и смотрела на них, едва не плача. Когда дети закончили и собрались разбредаться, я сказала им: "Тогда дайте мел и мне." Все та же маленькая девочка протянула мне мелок. Я присела на теплый асфальт и нарисовала солнышко. Маленькое, глазастое, конопатое и очень улыбчивое. Мне нужно было совсем немного чудес. Посмотрела на солнце и не заказала такси.  И будь, что будет.  Мест, по которым я скучаю, много.