Память

— Я люблю тебя. Просто помни об этом. — Это невозможно забыть. — Надеюсь...

Последствия травмы головы оказались серьезнее, чем предполагал врач. Амнезия. Давид не помнил, кто первым сказал ему об этом: уставший после ночной смены доктор, улыбчивая медсестра, которая упорно пыталась подобраться поближе, приобнять и погладить по плечу совершенно растерянного Давида, или же Себ, глядящий с сочувствием, но без жалости, за что Давид был ему особенно благодарен. Каждый день Давид приходил в больницу, приносил фотоальбомы, играл на гитаре, рассказывал Матье о каких-то мелочах, незначительных, но интересных или забавных случаях из жизни труппы. Он старался не касаться тех тем, которые Матье должен был вспомнить самостоятельно, а иначе все лечение пошло бы насмарку. Давид заново учил Матье петь, принес ему либретто мюзикла и диск «Караважа», помогал вспомнить мотивы и ноты всех песен, учил играть на гитаре и иногда Карно вспоминал. Мелочи. Эпизоды. Но вспоминал! Медиаторы на столе, пальцы на грифе гитары, счастливую улыбку и лучащиеся светом глаза... Но все эти картинки ни в какую не хотели складываться в единый образ, в общую историю его жизни. И только во снах приходил образ просторной светлой студии, чем-то напоминавшей маленький концертный зал, но такой милой и уютной, что Матье не задумываясь согласился бы там жить. А может, это была не только студия? — Зачем ты возишься со мной? — однажды спросил Матье. — Почему? У тебя же есть свои дела, друзья, дом. Почему ты все время проводишь здесь?! В конце концов, я просто беспамятный инвалид, который даже не может вспомнить, была ли у него девушка, и если была, то почему не приходит! Наверное, я та еще сволочь, раз кроме тебя никому не нужен. — Просто врач не пускает к тебе больше никого, — Давид пожал плечами. — А тебя, значит, пускает? Ты что, какой-то особенный? Подожди... Только не говори, что я гей! — Матье в ужасе отшатнулся от Давида и скривился от отвращения. — Фу... — Ты не гей. Ты би. И да, до твоей травмы мы жили вместе. Давай не будем об этом, ладно? Продолжим с вот этого места: ты выходишь на сцену, там стоят двери, на них танцоры. Двое держат Ронана, а ты должен его допросить... И только несколько часов спустя, выйдя из палаты, Давид позволил себе резко, рвано вздохнуть и сжать кулаки. Кажется, сегодня у него уже не осталось надежды, но, может быть, Матье все-таки вспомнит? И, если вспомнит, сможет заново полюбить его? — Кто такой Элиас? И почему с ним и, кажется, с Сашей что-то не так? — спросил Матье пару недель спустя, едва Давид переступил порог палаты. — Ты вспомнил их? — Давид удивленно посмотрел на Карно, но тот только неопределенно пожал плечами. — Это мои дети. Элиасу семь, Саше пять. С ними... С ними все так, просто моя бывшая жена после развода увезла их из Франции, и теперь я не скоро их увижу. Ты, кстати, по ним скучал... — Я помню, — удивленно протянул Матье. — Я помню, что скучал по ним и почему-то хотел вернуть их как можно скорее, но не для себя. Черт, не помню! Но Давиду и этого было достаточно: он улыбнулся Матье и снова достал либретто. — Продолжим? Через несколько часов Матье устало потер глаза. — Я вспомнил уже, наверное, все, что было в детстве. Я помню родителей, помню Гренобль, помню «Караваж» и первые записи с Карлом... Но я не помню ничего, что было с момента моего переезда в Париж! — Карно раздраженно сложил руки на груди. — И ты ещё! Таскаешься сюда каждый день, на что-то надеешься, чего-то ждешь! Чего, Давид? Я инвалид, который даже сценарий не помнит! А по твоим словам, я больше сотни раз играл это на сцене, несколько сотен раз пел эти песни. И ни-че-го! — Я надеюсь только на то, что ты в конце-концов вспомнишь, и Дову не придется в срочном порядке искать замену, — не менее раздраженно ответил Давид, слишком устав от этой бесконечной круговерти, чтобы сдерживаться. — Ах, вот оно что, — Матье прищурился. — Можешь передать Дову, что я сыграю. Даже если не вспомню — выучу заново. И вали уже отсюда! Тоже мне, наставничек... Карно отошел к окну и оперся на подоконник: почему-то от слов Давида о Дове стало больно и очень захотелось так же больно сделать в ответ. — Не дождешься. Сначала ещё раз прогоним эту сцену. — Не хочу. — Надо. — Да пошел ты, — Матье резко развернулся, и Давид отшатнулся, встретившись с ним взглядом: снова то темное пламя, что преследовало его раньше. Снова острый изучающий взгляд, которым можно испепелить на месте, и никогда не знаешь, о чем думает этот человек. — Одна сцена — и я уйду. — Черт с тобой, — Матье закатил глаза и уже наизусть начал говорить свой текст. — Все, на сегодня достаточно, — Давид потянулся, разминая затекшую спину. — Завтра продолжим. — Зачем? — То есть? — от неожиданности Давид замер, все ещё потягиваясь. — Какой смысл нам продолжать, если я все равно не вспоминаю того, что надо, а текст уже выучил по новой? Спасибо, в твоих услугах я больше не нуждаюсь. Так Дову и передай. И можешь больше сюда не ходить, не мучай себя обязаловкой. — Дебил, — выругался Давид. — Ты что, думаешь, я сюда хожу только из-за Дова? Только из-за того, что тебе надо выучить заново текст?! — Ты сам так сказал. — Когда?! — Сегодня. Ты сказал, что надеешься на то, что я все-таки все вспомню, и Дову не придется искать мне замену. — И ты подумал, что я ради... только ради спектакля мотаюсь сюда каждый день? — Давид не верил собственным ушам и, переспрашивая, пытался понять, когда все пошло не так. — Конечно, а зачем же ещё? — Матье отвернулся к стене и сделал вид, что увлечен пересчитыванием яблок на обоях. — Я не нужен тебе, так же, как и ты мне. — Да люблю я тебя! Люблю! И ничего не могу с собой поделать! Вот такого ни черта не помнящего, злобного, циничного, ехидного, всякого люблю! И ты обещал, — вспышка гнева прошла так же быстро, как и появилась. — Ты обещал, что никогда не забудешь об этом... Давид горько усмехнулся и вышел, оставляя Матье одного. — Я помню, — тихо сказал Матье. — Я помню, что ты меня любишь. Это невозможно забыть...