Ghost of flowers

Молчание в салоне явно угнетало Лесли, но не меня. Тишина — незаменимая составляющая одиночества, которое вечным спутником следовало за мной всю мою жизнь, я привык к ней, как привык к Лесли, другим детям, воспитателям, учителям. Но никто из них не был со мной настолько близко, как было близко Одиночество. Я никогда не знал своих родителей, и, став старше, смирился с тем, что мне никогда не доведется получить чью-то поддержку, прижаться к кому-то. Но еще ребенком я любил представлять своих родителей. Я никогда не был обделен фантазией, и придумывал, где сейчас мама или папа. Сюжеты всегда были разные. Иногда они были агентами, иногда — супергероями, спасающими жизни. И даже если они и спасали мир, то явно забыли о своем сыне. И тем не менее мои родители были самыми лучшими людьми на свете. Так я думал, пока старшие ребята не рассказали истории о брошенных и покинутых распутными матерями детей. Им это доставляло некое удовольствие: смотреть, как ребенок ломается, его огромные глаза наполняются слезами, и в них что-то тускнеет. Тогда, улыбаясь, они тушили сигареты и уходили, оставив маленькую душу разбираться с тем "мусором", который они принесли. Воспитатели и учителя были скупы на рассказы о родителях, поэтому верить приходилось только в этот единственный, и, к сожалению, достоверный источник информации. Я никогда не говорил младшим правду, за что часто получал темно-фиолетовые синяки с красными подтеками, которые подобно какой-то заразе появлялись то на моих плечах, то на ребрах, а то и вовсе на лице. Но абсолютно всем было наплевать, что на твое физическое, что на моральное состояние. Лучшее — если на тебя просто не обращают внимание, худшее — если на тебя смотрят с презрением или еще отвратительнее — с жалостью. С того дня, как мне стукнуло десять — тот возраст, когда усыновить или удочерить уже не могут, все вовсе пошло кувырком. Я думал лишь об одном: найти своих родителей, посмотреть, какие они, и уйти. Но вскоре и эта идея казалась абсолютно глупой и бессмысленной. Видеть людей, что бросили меня, словно ненужную вещь, поставив на моем существовании клеймо "второсортного человека" и вовсе не хотелось. — Приехали, — сказала Лесли, прерывая поток моих мыслей, и удерживая меня за руку, когда я намеревался уйти. — Мы видимся с тобой в последний раз. Найди работу, плати за общежитие, иначе через два месяца тебя выкинут отсюда, ты понял? — Должно быть, она, давая краткие инструкции по выживанию в реальном мире, надеялась на дружеские объятия или хотя бы на улыбку, но получила лишь короткое "спасибо", которое я говорил во второй раз за день, мечтая быстрее расстаться с ней, как с последним воспоминанием о прошлой жизни. Сколько я себя помнил, Лесли всегда была рядом, пыталась пристроить меня к очередным родителям. Первое время она относилась ко мне тепло, но со временем, глядя на то, как меня каждый раз возвращают, Лесли охладела. Когда-то ласковые, почти материнские проглаживания по плечу стали резче, а вскоре и вообще прекратились — лишь нотации каждый раз по пути к новой семье. Лесли вела книжечку, куда записывала все мои недостатки, считая это чем-то вроде терапии, что, увидев их, написанные ее неаккуратным почерком, я исправлюсь. Агрессивный. Грубый. Дикий. Недоверчивый. Каждый раз список становился длиннее, ровно как и нотации о моем поведении. Но меняться я не собирался, и даже после стольких разочарований Лесли не отказывалась от меня— лишь укоризненно качала головой. Я вырвал руку, по телу прошла дрожь от неприятного для меня контакта, и я вышел на улицу, несильно хлопнув дверью, как бы завершая наш разговор, нашу встречу, наше знакомство. Это был последний раз, когда я ее видел. Ее поддержанный легковой автомобиль скрылся за следующим поворотом. Разумеется, она сделала все, что могла. Обнаружив на своей сумке приклеенный стикер ярко-зеленого цвета с номером ее телефона, я отклеил его и повертел в руках. Арм назначили моим "контактом на всякий случай", так что я мог звонить ей в любое время. Я разорвал стикер пополам и позволил холодному октябрьскому ветру отнести его остатки в неизвестном направлении. С максимальной уверенностью я прошагал до двери одного из маленьких аккуратных домиков, составляющих все общежитие, и постучался, перекидывая сумку на другое плечо. Но открывать дверь мне никто не спешил. Я постучал еще раз и уставился на носки своих порванных кед, которые на фоне коричневого, недавно покрашенного крыльца смотрелись совсем негармонично. Я уже сейчас понимал, что мне тут совсем не рады, потому что я вытесняю прошлого жильца, с которым мои будущие соседи наверняка имели более лучшие отношения, чем будут иметь со мной. За дверью послышалась возня, и я отступил чуть назад, чтобы косяк двери не стукнул меня по лбу. Передо мной стоял кудрявый парень, опираясь на косяк. Выглядел он весьма грозным и совсем не выспавшимся. Он окинул меня хмурым взглядом. Его можно было сравнить с огромной грозовой тучей, что вот-вот прольется ливнем. На нем была растянутая футболка с Человеком Пауком, будто он стащил ее из детского магазина, и мешковатые джинсы, которые болтались на его худощавой заднице, как мешок с картошкой. Несмотря на его сальные патлы, от парня пахло детским мылом, какое обычно выдают в приюте. Этот запах нельзя спутать ни с чем, слишком часто он щекотал мой ноздри, когда я утыкался носом в подушку после очередных побоев. - Новенький, - произнес он неожиданно высоким голосом, и это был даже не вопрос, скорее, он констатировал факт, - Проходи, - он отошел, освобождая мне путь, и я ящеркой проскользнул внутрь темного дома, чуть не споткнувшись о высокий порог.