***
Тэхён делает шаг в широкую полосу света, бьющего с лестницы через открытую дверь, вдыхает воздух, который ничем не пахнет, который за все это время утратил свою знакомость, аккуратно ставит сумку на пол у порога и щурит глаза, когда Чонгук щелкает кнопкой выключателя. Ничего не изменилось. Мебель на тех же местах, то же расстояние от шторы до края окна, те же чистота и лоск, рационализм и сдержанность; Тэхёну становится немного грустно и страшно погружаться снова в чужое «как обычно», ставшее за три недели далеким, посторонним и почти забытым. Его мысли поровну делятся на две стаи: «ты не решился даже подвинуть стол на пару сантиметров после всего, что здесь произошло» и «в любом случае, ты бы ни за что не привел меня в бардак и горы пустых бутылок». - Обычно в такие моменты говорят что-то в духе «чувствуй себя, как дома»? – спрашивает Чонгук, легонько дернув застывшего на месте Тэхёна за лацкан пальто. - Понятия не имею. - Кажется, как-то так. «Добро пожаловать» звучит еще хуже. - Да уж. Тэхён стягивает с плеч пальто, снимает кеды, на все вопросы про чай, кофе, кушать и выпить отвечает коротким «нет, спасибо» и угадывает в глухом бормотании Чонгука «опять ты за свое». Садится за стол на прежнее место и закуривает от той же «Zippo» в матовом металлическом корпусе, смотрит по сторонам и цепляется взглядом за скомканное одеяло на незаправленной кровати. «А сказал, что не разбудил». Тэхён смотрит на кровать долго и так внимательно, будто там сокрыто что-то бесценное и безумно важное; он смотрит и кожей чувствует остатки чужого тепла на постельном белье, вспоминает белоснежную ткань, расчерченную смазанными полосами его крови, и как он прятал глаза за краем одеяла, когда следил за Чонгуком по утрам.***
Чонгук безуспешно возится с чистым пододеяльником, а Тэхён молчит, не решаясь предложить помощь, – его постоянно отшивали с такими вопросами – докуривает и сбегает в ванную. Это даже не слабость, скорее, некий чонгуков дефект, несерьезный и незначительный, но эффективный в своей способности спускать с небес на землю (или возносить с земли на небеса – Тэхён еще не определился): одна крохотная деталь, и Чонгук становится самым обычным человеком. Еще Чонгук не может вымыть посуду, не вымочив насквозь полы рубашки, и не умеет ровно открывать вакуумные упаковки кофе – Тэхён думает об этом, пока стоит под душем, и трижды шлет себя к черту за то, что слишком намертво всё запомнил. Когда Тэхён возвращается в комнату, пододеяльник лежит скомканной горой отдельно от одеяла, а Чонгук, уставший, сонный и сердитый, курит, отвернувшись к окну. - Знаешь, я лучше посплю на диване. - Нет, - отвечает Чонгук резко и тем самым своим тоном, от которого стыдливо сжимаются внутренности, тихо прокашливается в кулак и оборачивается на Тэхёна. – Где твоя пижама? Тэхён приподнимает брови и смотрит на себя сверху вниз, не вникая, что от него хотят и чем плохи боксеры, – такого элемента гардероба, как пижама, у него с детства не было. Он всегда спал максимум в майке и трусах, а после переезда от родителей приучил себя спать обнаженным. - Впрочем, это не так важно, - продолжает он после многозначительной паузы, успев за несколько секунд сосчитать темные следы от синяков на теле Тэхёна и предположить, что он ни разу за эти три недели не натирался мазью, которую Чонгук на всякий случай подкинул ему в сумку. – Ложись спать. Тэхён коротко кивает, стягивает с шеи полотенце и повязывает на бедра, сгорая от смущения, идет к постели нерешительно, как приговоренный к смертной казни шел бы к электрическому стулу. Он справляется с пододеяльником в два счета - Чонгук язвит про «теперь ты этим будешь заниматься» и представить себе не может, как у Тэхёна от этих слов затрепетало под ребрами. Чонгук гасит свет, ставит будильники на полчаса позже, чтобы подольше поспать, переодевается на ощупь и ложится на свою половину кровати, наглухо заворачивается в одеяло и прислушивается, пытаясь уловить хоть одно чужое движение – но Тэхён сидит на краю и не шевелится, даже, кажется, почти не дышит. Может быть, собирается заплакать – Чонгук знает, что сейчас ему наверняка хочется. - Ложись, а? Тэхён шумно сглатывает и все-таки укладывается, накрывается одеялом по самые глаза, ткань, пахнущая кондиционером для стирки, липнет к еще влажной после душа коже. Чем дальше, тем сложнее Тэхёну дышать и сильнее хочется срочно убежать в ванную; его кроет ни с чего, безо всякой на то причины, отрубает рассудок и парализует до кончиков пальцев. Тэхён явно, совсем явно чувствует, что у него стоит, как той ночью в гримерке. Тогда он ошибочно думал, что ничего хуже быть не может. Хуже уже было – будет еще. Как минимум, потому, что рядом – рукой можно дотянуться – спит Чонгук. Тэхён трогает себя поверх боксеров, закрывает глаза, кусает губы, сжимает колени и мелко дрожит от мучительного напряжения и стыда, такого, что впору выть, и почти воет, когда засекает движение за своей спиной: - Тэхён? Он молчит и жмурится, задержав дыхание, тыкается лицом в подушку и натягивает одеяло на голову. - Ты плачешь, что ли? - Чонгук двигается ближе и кладет ладонь ему на плечо. Тэхён мотает головой и весь сжимается, всхлипывает, пытается увернуться от прикосновения и оттолкнуть чужую руку. Это опасно, больно и до безумия стыдно, невыносимо и, блядь, очень плохо; Тэхён ворочается еще несколько минут, перевернувшись на спину и цепляясь ладонями за простынь, стягивает одеяло с лица и коротко смотрит на Чонгука: у него в глазах – тревога и жалость, он, наверное, думает, что Тэхён заболел, и поэтому от него так шибает жаром, что Тэхёна лихорадит от стресса, усталости, голода или недосыпа. Чонгук осторожно гладит его по руке, надеясь, что это поможет ему успокоиться и быстрее заснуть, спрашивает что-то про стакан воды и обезболивающее; Чонгук говорит голосом, которого Тэхён еще никогда из его уст не слышал. Мягким, пористым и чуть сиплым, как будто песком натертым голосом. Тэхёну очень хочется выжить. Чонгук прикасается, словно он имеет на это полное право, трогает тэхёново голое плечо и думает, что на его ладони расцветут красные обожженные пятна – настолько Тэхён горячий. Чонгук прикасается и не оставляет ни малейшего шанса на выживание: Тэхёну плохеет с каждой секундой, он трется задницей о матрас, и от контакта с плотной тканью постельного белья из глаз сыплются искры. - Поцелуй меня, - Тэхён рывком переворачивается набок, подползает вплотную, хватает Чонгука за локоть и сжимает пальцы, останавливая чужое движение, спутанным шепотом повторяет своё «поцелуй меня, умоляю» и покорно, но беспокойно ждет, пока Чонгук сделает хоть что-нибудь. Время шинкует его мелкими ломтиками, топчет, растирает в порошок; Тэхён закрывает глаза и почти плачет, когда чувствует губы Чонгука своими, вцепляется ногтями в его широкие плечи, когда его переворачивают на спину и впечатывают в кровать. Чонгук целует сразу глубоко, проникая языком в мокрый распаленный рот, наваливается сверху и придавливает всем весом; Тэхён пробует на вкус чужую слюну и тонет в своем личном Аду, где существуют только он, Чонгук и что-то неправильное, целостное и жаркое между. Плавится, как свечка в алюминиевой гильзе, от давления и ощущения тотальной безвольности в этих сильных руках. Чонгук целует долго, будто в последний раз, будто Тэхён – единственный во Вселенной человек, которого можно целовать, держит его за шею и сжимает тонкое запястье, погибает, понимая, что готов целовать его еще целый десяток вечностей. У Тэхёна сердце бьется в горле, а в животе разгорается белое африканское солнце – Чонгук не жалеет его губ и кусает, вымещая всю свою злобу, усталость, беспросветную тоску и то чувство, которое они оба боятся в себе обозначить. Тэхён никогда не думал, что так бывает от поцелуя. Он стонет громко и неприкрыто, успев оторваться и откинуть голову назад, дергается, проскребая ногтями по чужой спине, и его замыкает короткой оргазменной судорогой. Вязкая сперма пачкает белье и растекается темным влажным пятном; одышка – почти до обморока, дрожь – как от удара током. Солнце внутри не гаснет, только глаза безнадежно мокнут, и Тэхён не находит ничего проще, чем спрятать лицо у Чонгука на груди. Хуже уже было – но дальше, кажется, некуда. Тэхён не запоминает, что перед тем, как заснуть, он на самом краю сознания услышал тихое, смущенное и едва различимое «я так скучал».