My own private Hollywood

The Neighbourhood – A little death #nowplaying Тэхён сжимает в ладони лямку спортивной кожаной сумки и отпускает палец с кнопки вызова лифта. В голове ворочаются бессмысленные предположения о том, что Чонгук, будь он на месте Тэхёна, обязательно сейчас посмотрел бы на циферблат наручных часов, прикидывая, сколько у него осталось времени. Он бы нервничал, зажав кулаком эту несчастную кнопку, ругался бы, что лифт спускается слишком для него медленно, сел бы в машину и вдавил педаль газа в пол. Ему еще никогда не было так спокойно. Откуда-то снизу из шахты доносится мерный механический шум поднимающейся кабины с зеркальными стенами – Тэхён надевает наушники и выкручивает громкость почти на максимум. Матовый шар на потолке брызжет холодным светом. Капюшон черной толстовки откидывает густые тени, и кажется, что под ним нет лица. Тэхён поправляет воротник пальто, холодного и не по сезону, и засовывает руку в карман: он похож на Смерть двадцать первого века – в этих черных джинсах с дырками на коленках и в черных поношенных конверсах. Быть Смертью – это, наверное, здорово. По крайней мере, бояться нечего. Когда Тэхён поднимает глаза, двери лифта открыты, а перед ним стоит Чонгук. Если у злости есть запах, то это любимый его аромат из черно-серебристого флакона. Тэхён разворачивается сразу и молча, но не успевает поставить ногу на ступеньку, чтобы убежать по лестнице, – запястье сжимают пальцы в холодной кожаной перчатке. Чонгук не говорит ни слова, дышит ровно и мирно, только Тэхёну кажется, что он даже через многослойный музыкальный гул в наушниках слышит, как у Чонгука колотится сердце. Три поворота ключа, и Тэхёна силком затаскивают в квартиру двумя резкими толчками – наушники выпадают из его ушей; тяжелая металлическая дверь закрывается со звонким хлопком, отрезая коридор от света с лестничной площадки, и становится совсем темно. Почти удар – и он влетает спиной в стену так сильно, что перед глазами образуется беспросветная густая пелена; это унизительно, больно и еще больнее, потому что чужие руки, обтянутые тонкой английской кожей перчаток, прижимают его кисти к стене. Тэхён открывает глаза из чувства противоречия и толком ничего не видит, только чувствует, что Чонгук слишком близко. Еще немного ближе – и чужое лицо попадает в тонкую полосу темно-серого света, бьющего из огромного окна в комнате. Он изучает, как в первый раз, злые, черные, как смоль, чонгуковы глаза, и эти жалкие секунды растягиваются до бесконечности, потому что Чонгук смотрит в ответ. Следит, наблюдает и ждет: в его взгляде, помимо неприкрытой злобы, сожаление, страх и великое множество знаков вопроса. Болят запястья и холодеют кончики пальцев, но Тэхён не пытается вырваться. Музыка шипит из наушников: обкуренная андерграундная электронщина – не самый лучший саундтрек к этому фильму. Он шумно сглатывает, приоткрывает губы, не успев выдохнуть, и воздух стопорится у него в горле, когда Чонгук оказывается непростительно рядом и целует – глубоко и мокро. Если бы поцелуем можно было убить, то этот был бы у Тэхёна последним. Чонгук прижимает его к стене всем своим телом и медленно разжимает пальцы на тонких запястьях, а Тэхён поверить не может, что все это ему не снится. Или снится. Тэхён выдыхает сбивчивое «я не хочу» и тихо стонет, когда Чонгук крепче вжимает его лопатками в стену, держит под ребрами и шепчет злое «закрой рот», снимает капюшон с тэхёновой головы и тянет ворот толстовки вниз, дышит в шею, дергано расстегивая одну за одной пуговицы на чужом пальто. Тэхён слушается и не издает больше ни звука, подается навстречу, подставляется, закидывает голову и тает, как кубик льда в стакане газировки, пока его раздевают, и это огромным красным крестом перечеркивает все шансы на попытку следующего побега. Убежать хочется, но руки Чонгука сильнее, когда он стаскивает с Тэхёна футболку и больно закусывает плечо. Тэхён мелко дрожит, перехватывает ладони Чонгука на своей талии и стягивает кожаные перчатки – у него безумно горячие кисти, Тэхён и представить не мог, что они такими бывают. Когда Тэхён валится на кровать, на нем уже нет футболки, а у Чонгука расстегнута рубашка. Это страшнее, чем лежать в луже крови на автобусной остановке рано утром в четверг. Страшнее, чем приходить в сознание в незнакомой ванной вне времени и реальности, страшнее звука капающей с кончика носа разбавлено-красной воды. Страшнее феназепама, упаковки замороженного зеленого горошка и бесконечной заботы взрослого мужчины, которого Тэхён так ждал все те три недели и еще восемь с половиной часов. Нет ничего страшнее, чем его злость на грани с ненавистью, и вкус его губ, когда он целует, а Тэхён вцепляется в его шею пальцами и тянет на себя, чтобы между ними не осталось и тончайшего слоя воздуха. Все те, кто смотрел на Тэхёна и говорил, что хочет его, должны подавиться собственными кишками, потому что Тэхён знает точно: никто и никогда не хотел его настолько, насколько хочет Чонгук; он прикасается беспардонно и почти грубо, проходится по каждому сантиметру голой кожи, трогает, будто режет по самым нервам, – в первый раз так нагло и откровенно. Истории имеют свойство повторяться, и Тэхён невольно вспоминает, как шесть дней назад они целовались в этой постели, и как ему было стыдно от своего возбуждения, когда по его трусам расползалось липкое пятно. Звякают тяжелые пряжки ремней, лязгают молнии на ширинках, рубашка, брюки и джинсы летят на пол, хлопает ящик прикроватного столика, и Чонгук останавливается, смотрит сверху, зажав в руке флакон смазки и презерватив в плотной фольговой упаковке. Дает минуту на размышление, сомневается сам, и в его взгляде почти не осталось былого отчаянного гнева – у Тэхёна почти не осталось сил ждать. Он смотрит в ответ и за последние секунды находит в глазах напротив ответы на все свои вопросы. Где-то разваливаются, как карточные домики, города, трещит по швам земная кора, плещется раскаленная лава; время замирает, а Чонгук касается шеи, и каждый его поцелуй равен тысяче смертей в секунду. Тэхён полузадушено стонет, скребет ногтями по широкой спине и тычется пересохшими губами в бледное плечо. Было бы проще, если бы это случилось глубокой ночью после бутылки виски (джина/рома/водки со спрайтом) напополам, чтобы проснуться наутро с похмелья и оправдаться тем, что был слишком пьян и весел, «детка, ты же понимаешь, я даже не помню твоего имени, может, увидимся еще – Земля круглая». Чонгук не раз так делал, но под ним, в его кровати, Тэхён – обнаженный, горячий и сумасшедший, такой красивый, что Чонгуку впервые за многие годы хочется заплакать. Острые локти, тонкие лодыжки, мягкие коленки – все, что раньше виделось неправильным и странным, все то, что Тэхён, стесняясь, всегда скрывал под мешковатой одеждой, выставлено напоказ, и Чонгук не может не смотреть на него, когда ведет ладонями по внутренней стороне гладко выбритых бедер. Тэхён отзывается на каждое прикосновение, двигается и гнется со всей своей танцевальной пластикой, глубоко и прерывисто дышит и старается спрятать глаза под взмокшей уже челкой. У Чонгука за эти два почти месяца накипело. У Тэхёна – тоже, и он тихо всхлипывает, раздвигая зажатые ноги под напором чужих рук. Возмутительно стыдно и невыносимо больно, когда Чонгук пытается смазать его изнутри, медленно входит пальцами, разминает и растягивает, зацеловывая выпирающие ключицы; Тэхён жмурит глаза, шипит, нервно втягивает плоский живот, но терпит, потому что терпеть – это единственное, что ему остается. Терпеть, цепляясь за белоснежную простынь, сжимая пальцами шершавую ткань и ожидая, что станет еще в сотни тысяч раз больнее. Больнее становится. Больнее настолько, что темнота под веками взрывается калейдоскопом цветных пятен, и Тэхёна подбрасывает на кровати, когда Чонгук входит в него сам – глубже, чем стоило бы, резко дернув на себя за коленки. Чонгук валится сверху и еле открывает глаза, дышит короткими толчками, смотрит сквозь – а Тэхён прячет лицо под ладонями и терпит по следующему кругу. Он так много падал, ушибался, тянул мышцы, резался, обжигался, но эта боль ни с чем не сравнима и не подвластна контролю, она, великая и мощная, раздирает на атомы. Дробит Тэхёна, ничейного безработного стриптизера, в мельчайшую крошку, а потом, с каждым медленным, тягучим движением внутри, собирает из него чонгукова любовника. Растет, разбухает, как весенние почки на ветках под прозрачным солнцем, раскрывается и цветет гигантским, захлестывающим потоком чувства. Тэхён отрывает руки от лица, притягивается, обхватив жилистую шею Чонгука, выгибает спину и громко, неприкрыто стонет прямо в ухо, жмется, льнет и толкается навстречу; скрещенные на пояснице щиколотки, неразрывный контакт кожа к коже, неровные вдохи и выдохи из губ в губы, исчерченная рыхлыми полосами спина, колкий космос ощущений, непередаваемая близость, которую невозможно вынести, – Тэхёну так болезненно и так хорошо, что он кричит и плачет, смазывая слезы по чонгуковой щеке. Кричит еще и не успевает себя остановить, когда выговаривает, захлебываясь воздухом, его имя. Делить оргазм с живым человеком – сильнее любого наркотика. Тэхён кончает, как-то по-девичьи сжавшись каждой клеткой тела, с протяжным и влажным гортанным стоном. Чонгук – следом. Падает сверху, обессилев, и долго не решается открыть глаза, потому что там, по ту сторону сомкнутых век, мягкий, мокрый, дрожащий Тэхён, отдавшийся с потрохами в его Чонгука, руки. Тэхён, дышащий слабо и сбивчиво своими кошмарно нежными губами. Посмотреть на него – страшнее всех семи смертных грехов, но Чонгук приподнимается на локтях и смотрит в темную бездну чужих глаз. Смотрит – и сдается.