Двадцать зим тишины

Вот уже двадцать зим и двадцать одну весну Морт писал о том, как он снова обретет голос. По вторникам, когда в Дом приходила жена Часовщика, Горничная, его рабочий кабинет словно съеживался и вздрагивал от ее тихих вздохов. Морт, всегда в этот день перебиравшийся в гостиную и сидевший в кресле у камина, тревожно оглядывался на дверь кабинета. Он знал, что Горничная позволяет себе читать отрывки из того мусора, что скапливался за неделю на полу под печатной машинкой. Кипы листов, сплошь покрытых узором его сумбурных мыслеобразов. Сотни вариантов, тысячи предположений. Ни одно из которых не смогло бы воплотиться в реальность. Морт протягивал руки к весело полыхавшему за стальной перегородкой пламени, и, под аккомпанемент все еще шелестящих в кабинете страниц, подкручивал рычаги тяги. Огонь разгорался жарче, заслонку приходилось передвигать, а Горничная тем временем неслышно выскальзывала из Дома через черный ход, прихватив с собой бумажные испражнения отчаявшейся души. Морт лишь сдвигал свой цилиндр ближе ко лбу, и, тяжело дыша, вцеплялся в ручки кресла длинными, побелевшими от напряжения пальцами, выглядевшими на ореховой кожаной обивке, словно гигантские пауки-альбиносы. Он был благодарен Горничной за то, что каждую неделю она освобождает его от этого груза, позволяя заново начать фантазировать. Прошедшие годы будто бы и не коснулись Морта. Только волосы чуть поблекли, перестав отливать живой медью. Он старательно брился каждое утро и лицо его оставалось гладким и все таким же молодым, как в день, когда Морт сознательно обрек себя на вечное заточение в Доме. В день погребения его голоса. И каждое утро, застегивая кнопки на потертом кожаном камзоле, он видел в зеркале отражение того, прежнего человека. Того, кто жил в этом теле до Морта. Они оба были странными. Явно чуждые своему миру, братья казались чудаками и маргиналами, несмотря на то, что родились и выросли здесь. У каждого, кто окружал их, было свое призвание и дело. Часовщик всегда был Часовщиком. Горничная - Горничной. После того, как мать ушла в Тень, братьев растил родной дядя, уважаемый в округе Механик. Но и он вскоре покинул город, предоставив юношей самим себе. И они выросли другими. Не так часто, как можно было ожидать, но все же слышались за порогом их Дома призрачные шепотки и насмешки. За глаза их называли Мечтателями, не понимая и не признавая столь возвышенных и бесполезных наклонностей. Спеша по своим делам, люди то и дело натыкались на старшего из братьев, когда тот в очередной раз направлялся к границе города. Широко распахнутыми лазурными глазами глядел он на все, что окружало его, будто снова и снова удивляясь мелочам. Он был Путешественником. Юноша часто пропадал на несколько дней, а то и недель, а по возвращении спешил домой, к брату, запираясь с ним внутри на ближайшие сутки. Он спешно, не заботясь о красоте слога, рассказывал младшему о том, что увидел в свое отсутствие, пока руки того плясали над печатной машинкой, едва поспевая за потоком образов, возникающих во взбудораженном сознании. Темноволосый юноша так погружался в работу, что даже не замечал, когда поток этот терял свой источник и продолжал бурлить уже лишь в его голове, тогда как брат снова тихо покидал комнату. Будто каким-то чутьем старший знал, когда ему стоит вернуться. И каждый раз по возвращении он обретал свою вторую сущность, превращаясь в Слушателя. Голос, чистый и звонкий. Мелодичный, как журчание ледяного родника по весне, но более глубокий и размеренный. Брат мог часами слушать его, задумчиво накручивая на палец свой локон, в мерцающем электрическом свете отливающий червонным золотом. Лопасти непрерывно вращающейся под потолком медной конструкции, приводящей в действие механизмы динамо-машины, прокручивались с глухим скрипом, и каждый их поворот бросал красноватый отблеск на светлые волосы старшего. Он неотрывно следил за движением четко очерченных губ, рождавших новые и новые слова, губ, повелевающих этим удивительным голосом. Младший любил зачитывать свои новые рассказы вслух, но только лишь брату. Никому больше он не позволил бы узнать о том, что же печатал он днями напролет, пока брат пропадал где-то на улицах. Он описывал мир таким, каким видели его глаза старшего. Не грязно-серым, полным машинного скрежета и запаха прогорклого смазочного масла, а ярким, светлым и чистым. Не механическим и бездушным, построенным на безобразных стальных каркасах, а просторным и красивым. Стук молотов в кузнице или шипение расплавленного металла в литейном цеху в удивительном воображении брата Писателя сменялись тяжелой поступью невиданных животных и пеньем птиц. Стальной купол над городом и мрак, клубившийся на границе Тени, на бумаге превращались в безграничный небесный простор и влажные утренние туманы. Эта метаморфоза околдовывала старшего. Когда из Путешественника и Писателя они становились Слушателем и Рассказчиком, когда светловолосый молодой мужчина почти что наяву видел образы, придуманные им самим и отшлифованные, ограненные братом до совершенства, именно тогда он терял голову. Он слушал, слушал, слушал... А потом начинал смотреть. Следить за губами брата, ловить их движения, вглядываться в до боли знакомую мимику самого родного лица. Настойчивый шепот рождался глубоко внутри, разрастаясь и обретая силу с каждым словом младшего, с каждым созданным им фантазийным, нереальным образом. Этот шепот и клубящиеся в воздухе видения сливались во что-то неведомое и яркое, во что-то, норовящее поглотить старшего целиком. Они бесновались и пузырились незримо вокруг двоих фигур в пустой комнате огромного Дома. Бесновались до тех пор, пока старший не уступал им. Снова. Наверное, между ними не было любви. Оба просто не знали этого чувства. Их настойчиво тянуло друг к другу, словно нити рассказов, начатых воображением одного и обретших жизнь в мыслях другого, оплетали их невидимыми побегами, сближая, приманивая... Старший сходил с ума от страсти, слушая голос брата, погружающий его в тот мир, где он так мечтал бы оказаться. Желание выплескивалось из него мощными потоками и младший никогда не противился ему. Даже распятый на ледяном металлическом полу, пригвозжденный к нему яростными движениями сильного тела брата, юноша продолжал говорить. Он не замолкал ни на минуту, и как-то так выходило, что губы старшего, скользящие по телу, в жарком шепоте младшего превращались в капли дождя на примятой траве после ливня. Что пальцы, блуждающие по покрытой испариной коже становились вдруг солеными волнами бескрайнего океана. Что слезы восторга, хлынувшие из глаз, внезапно оказывались брызгами водопада в нетронутой заповедной чащобе... И никто, даже сам Писатель не знал, что же на самом деле значил для него брат. Ему, никогда прежде не покидавшему Дома, суждено было узнать это лишь в тот день, когда он поддался на уговоры Путешественника и в первый и последний раз переступил порог, зная, что мир за ним не похож на мир из его рассказов. Рассказчика лишили голоса, а через пять дней и Слушатель покинул его, не вынеся молчания. Тогда-то и родился Морт.