Я пытался уйти от любви...

Повинуясь какому-то негласному договору они пытливо искали точки соприкосновения, и не находили их. Музыка, компьютерные игры, фильмы, книги, спорт и даже еда — их вкусы не совпадали во всем категорически. Эрни, словно не замечая этого, продолжал радостно трещать. Морщась от режущего ухо «Джен», Гена заставлял себя не дергаться всякий раз, когда Эр хватал его за руку или касался плечом, локтем, бедром. Это беспардонное нарушение личного пространства вызывало у Гены два совершенно противоречивых чувства: сильный дискомфорт от близости чужого тела и не менее сильное желание вжаться в это самое тело, окончательно снеся все границы. И все же он сдерживался, безотчетно понимая, что оттолкнет Эра и тем и другим. А этого Гена и не хотел. Ведь именно Эрни и оказался решающим аргументом в пользу его переезда в Штаты. Против самого замужества Эллы и этого Доминика Гена особо не выступал — видел, какой счастливой становилась мать после визитов здоровенного мулата, похожего на негра из «Зеленой мили». И то, что тот смотрел на нее как ребенок на Снегурочку, Гену тоже устраивало. Особенно, если вспомнить немца, который разглядывал их обоих так, будто покупал. Или того плешивого австрияка, пытавшегося его облапать практически на виду у Эллы. Однако у американского жениха тоже имелся серьезный изъян — Гену непомерно доставало то, что все разговоры в итоге сводились к похвалам его сыночка. А ведь подразумевалось, что будущий Эллин муж должен боготворить только ее. Но мама не только не понимала возмущения Гены, но и сама поощряла Дома, расцветая от комплиментов не себе, а неведомому Эрни. И все же Гена хотел, чтобы мать попробовала устроить свою жизнь, пусть и в Пиндостане. А сам собирался остаться: он уже взрослый, справится, ну и Элла, в случае чего, всегда сможет вернуться. Поэтому и заявил, что ни в какую Америку не поедет: мало того, что там он будет белой вороной, оставаясь геем (а Штаты — это вам не Голландия, в лучшем случае, Москва), так еще придется жить вместе с каким-то дебилом-спортсменом-отличником. Без сына Элла ехать отказывалась категорически, и бедный мулат не знал, как ее уговорить. И кто его знает, как бы у них тогда сложилось, если бы доведенный до отчаяния Доминик не вывалил перед будущим пасынком фотографии, на которых стоял, сидел, прыгал, бросал мяч младший Уортли. Их было много, очень много этих фотографий, и одну Гена потихоньку стянул. На ней Эрни сидел вполоборота в вагончике «русских горок». Он не смотрел в камеру, возможно не догадываясь, что его фотографируют, и бесхитростно радовался предстоящему приключению. Почему-то Гена был уверен, что кадр был сделан до того как аттракцион запустили. Ничего уж такого особенного не было ни в это фотографии, ни в самом Эрни, но Гена постоянно ее доставал и рассматривал. Чисто внешне Эрни и не очень-то был похож на Доминика. Смуглый, но не черный. Широколицый, курносый. И губы полные. Но не вывернутые как у негров, а такие, нормальные губы. А вот улыбка у него была отцовская. С ямочками на щеках, детская, искренняя. Та, что покорила Эллу, а теперь и самого Гену. Плюс еще и эйфория мечтаний о самостоятельной жизни настолько далеко от матери рассеялась быстро. Он привык думать о ней со снисходительностью взрослого мужчины, но в душе все равно оставался ребенком, которому нужна мама. И подзабытая мечта о большой семье тоже никуда не делась. После недели раздумий и метаний Гена великодушно благословил мать, соглашаясь на все. Но, кровожадно поглядывая на жениха, пояснил: «Не отпущу же я тебя одну неизвестно куда!» Имущество они продали быстро, в сумасшедшем темпе оформили все бумаги. Да и вообще три месяца пролетели «гоу, гоу, гоу». Очнулся Гена в самолете, и пока они летели, по-разному представлял себе встречу со сводным братом. Но ни в одном из придуманных вариантов не предполагалось, что Эрни не то, что не согласен — он вообще не знает о них… о нем. Вот это оказалось неожиданно больно. И Гена накинулся на будущего брата, словно сорвался с цепи. Не лучший способ знакомиться, но спасибо Эрни, он реально оказался нормальным парнем. Оставалось не угробить зарождавшееся взаимопонимание своим бешеным характером. «А это будет тяжеловато», — подумал Гена, честно признавая, что совершенно не умеет себя контролировать. Но ради матери, Эра, и, наверное, ради Доминика, он должен был этому научиться.