Несовершенная реальность

Кибертрон, N тысяч лет назад       Если все трансформерские байки боевого прошлого собрать в одну большую антологию, то получилось бы, по честному, две книги – условно Чёрная и Белая. В Белую вошли бы самые ходовые истории – рассказываемые чаще всего и большому кругу слушателей, особенно молодёжи – истории поучительные и поднимающие боевой дух, истории, которые стоило бы выдумать, если б они не произошли на самом деле. Это истории о том, как один раненый товарищ героически вытаскивал другого – под огнём, среди дымящихся руин и сыпящихся с неба обломков, и вытащил, и спас. О том, как, оставшись один и в окружении, умный молодой офицер сумел обхитрить противника, оставить с носом, доставить в штаб ценные сведенья. О том, как были сохранены жизни тысячи мирных граждан, важные объекты инфраструктуры, исторические памятники. Эти истории заставляют голубые окуляры гореть совершенно особенным светом – нет, не просто жаждой подвига, а осознанием, что подвиг – это вполне реально, ведь вот, напротив сидит, либо где-нибудь рядом по базе ходит участник тех событий, который когда-то был таким же молодым солдатом, как они.       Но есть и другие истории – для Чёрной книги. Во всяком случае, я всегда считал, что это не те истории, которые должны звучать в компании молодых. Не потому, что были они мрачны и имели несчастливый конец – а потому, что они ничему полезному не учат. Только тому, что бывает невыносимо больно, и страшно, и горько от потери, которую не сумел предотвратить, вины, которой никогда не искупить, поражения, которое продолжает грызть спустя много лет. Достаточно просто сказать, что так бывает, без примеров. И надеяться, что вот им подобного – не придётся испытать.       Я, возможно, был в этом не прав. Я, возможно, думал бы по-другому, если бы к таким историям не относил свой первый плен.       Это и не могло быть иначе для такого гордого, как я. Сам факт, что допустил промах, попался, летучий, не упорхнул в последний момент. Что может быть для гордого страшнее, чем собственная слабость, глумление и издевательства врага, пытки? Только то, что враг прекрасно знал, кто попал ему в лапы.       Под дурачка не закосишь, за юного, ничего не знающего рядового себя не выдашь. За прошедшие годы сделал достаточно, чтобы эти золотые с алым отблеском крылья мог узнать любой новобранец – и тем в сотню раз горше и постыдней было – попасться. И в собственных глазах нисколько не было оправданием, что, чудом не погребённый в рухнувшем туннеле, получил сильные повреждения… Всё равно должен был уйти, должен был… не смог.       И нельзя не понимать – возможно, вот и он, конец короткого и блистательного пути. Отнюдь не блистательный, могло б быть и лучше, да.       И если уж вообще иметь надежду, что придут свои, победят и освободят – то до этого времени прекрасного надо ещё каким-то образом дожить. И именно поэтому – в жестокую игру придётся играть самому.       Если б они могли поверить, что я – рядовой, не обладающий никакими полезными сведеньями – меня б просто убили, и всё, разве что от скуки немного перед этим помучив, ну или там предложив перейти на их сторону (с тупым упорством ведь надеются каждый раз получить согласие). Но этот вариант отпал изначально. А значит – мне придётся их дразнить, ведь жить я буду ровно столько, сколько они будут надеяться что-то от меня получить.       Сравнивая потом карты ощущений меха и органики, я пришёл к заключению, что по сравнению с органикой меха чувствуют боль очень слабо, иногда можно сказать, практически совсем не чувствуют. То жгучее, жуткое, ослепляющее, что прокатывается по нейронам существ из плоти и крови, нельзя даже сравнивать с информационным потоком. Именно поэтому я сразу возненавидел войну и любое насилие у органики, а вместе с тем, кажется, в немалой степени возненавидел и саму органику – за то, чего я своим рациональным, машинным умом не мог ни представить, ни осмыслить. Потому что это было намного страшнее, чем даже те воспоминания о самой первой ночи того, что можно, конечно, нейтрально именовать допросом, когда нарочито, издевательски медленно ходил вокруг, поигрывая инструментами, незнакомый десептикон, постепенно сужая круги, перемежая вопросы с насмешками и оскорблениями – и медленно выходя из себя от неизменно получаемого в ответ холодного издевательского смеха.       Трансформерам в этом отношении, опять же, по определению легче, чем людям – их разум с куда меньшей вероятностью захлестнёт нерациональное желание «сделать что угодно, только бы это прекратилось». Потому что они способны, даже в те моменты, когда перегрузки их цепей – после вывороченных суставов, расплавленных микросхем, исполосованной мелкими, медленными надрезами брони – держать в памяти: нет, не прекратится. Да, может быть, лично для меня прекратится – смертью, а вот для товарищей, увы, всё только впереди. И это помогало на самом деле. Органические в большей степени рабы своего тела, страха боли, инстинкта самосохранения. И этот инстинкт в отчаянную минуту способен нашёптывать – что упрямство глупо и бессмысленно, что хватит думать о друзьях, они там, а ты здесь, что терпеть это не то что бесконечно, а ещё хотя бы минуту, миг ты не сможешь и не должен. Нет, это не значит, что меха лишены таких мыслей напрочь. Вовсе даже не лишены. Но им легче отметать эти мысли как информационный мусор, присваивать им меньший приоритет. При условии, конечно, достаточно хорошего контроля центрального над периферийными, но на свой я пожаловаться до сих пор не мог.       Десептиконы, конечно, традиционно выражали непонимание такого автоботского поведения, хотя должны были привыкнуть. А я исключительно радовался тому, что противник мне попался не слишком умный, так и не сумевший понять, что попусту тратит время. Которое гораздо лучше б было потратить на передислоцирование пункта, а не мечты о получении драгоценной информации и превентивном ударе – тем более что имеющихся в наличии сил ему на него едва ли хватило бы.       Я, в общем-то, его отчасти понимал – сам не раз поступал именно так, исходя из добытых сведений, не дожидаясь резолюции начальства (учитывая перебои со связью, её можно было и не дождаться), сам планировал операции – и в основном успешно, только один раз последовало поражение, обеспечившее мне психоз и истерику месяца на полтора. Но десептиконы, надо сказать, гораздо лучше помнили все остальные случаи – своего поражения, чем тот единственный раз, когда им повезло. И вот этому, определённо, хотелось таких же лавров…       – Неужели тебе, автобот, совершенно жизнь не дорога?       Дорога или нет, и что именно он называет жизнью – можно было, конечно, порассуждать… опять же хотя бы для того, чтоб ещё потянуть время. И потому что именно такие моменты делали жертву, со всеми её ранами, искрящими проводами, разводами энергона и копоти – сильнее своего палача. И хотя наградой за это было очередное паяльником в локтевое сочленение – оно того стоило…       Меня отбили – примерно как и рассчитывал. Из всех имевшихся на пункте вражеских единиц спасся только один, сумевший удрать через запасной ход раньше, чем по нему пустили волну огня. Я немного жалел, что не мог вырвать допрашивавшему топливные магистрали собственными руками – руки, увы, не слушались, потому что в суставах чудом ещё не отделились от плеч, да подобная ситуация была и с ногами. Ливень, поднявший меня на руки с кресла, едва не закричал от ужаса, живо представив, что старшего товарища, кажется, сейчас придётся перетаскивать по частям. Потребовались носилки…       Эта история воскресла в памяти спустя много лет, когда в плен при подступах к сектору *** попался молодой десептиконский летун – один из тех наскоро состряпанных по запросу Мегатрона и толком даже не обученных. Он был сбит одним из наименее результативных автоботских стрелков – наверное, если б он об этом узнал, ему было б очень обидно. Он даже пытался хорохориться, но выходило не очень – в алых окулярах неприкрыто плескался страх.       Я медленно приближался, смотрел в эти окуляры, не отрываясь – знал, как ни молод и неопытен юнец, он понимает, кто перед ним, и не ждёт для себя ничего хорошего. И правильно не ждет.       Расстояние сократилось до шага.       – Боишься? Бояться надо было, когда вступал в армию этих ублюдков. Хотя возможно, тебя не очень спрашивали… Досье на тебя мне ещё не принесли.       Десептикон вжался в кресло, повреждённое крыло предупреждающе заскрежетало.       – У меня нет для вас никаких полезных сведений, я простой рядовой, мне б никто ничего важного и не доверил!       – Это я, представь себе, знаю. Только вот насчёт ничего важного – ты немножко меня обманываешь. Тебе дали поручение, вполне достойное для неопытного пушечного мяса вроде тебя. Здесь сейчас располагается наша часть – и она планирует занять этот район, думаю, для вас это не секрет. Только вот на то, что мы сумеем подойти так близко, вы не рассчитывали точно. Ваша разведка должна была выяснить обстановку к приходу основных частей, и если путь свободен – подать условный сигнал… Это должен был сделать ты. Ты, как я понимаю, сейчас как раз выбирал позицию, с которой его лучше всего подать? Ваш разведотряд уже трупы, более бездарно спланированной операции я давно не встречал, поздравляю. Впрочем, полагаю, ваша гибель ваше руководство не очень сильно расстроит, вот потеря стратегически важного района – да… Мне нужно знать, какие условные сигналы ты должен был подать.       Десептикон поднял скованные руки, в нелепой попытке заслониться.       – Какой смысл мне что-то вам говорить, если вы меня всё равно убьёте?       Я усмехнулся и издевательски бережно погладил край внушительной дыры в левом крыле летуна.       – Но наверное, имеет смысл, насколько мучительной будет твоя смерть?       Всплеск ужаса был практически ощутим.       – Вы не посмеете! Вы не…       – Мне казалось, ты знаешь, кто я.       – Ваш Прайм не…       – Не присутствует здесь, к твоему сожалению.       – Он не погладит тебя за это по шлему, когда узнает!       – Конечно, не погладит, а что, тебя это действительно утешает?       – Ты грязный алозначный выродок!       Я скребнул по опалённому краю раны.       – Знаешь, мальчик, ты немного не в том положении, чтобы меня оскорблять.       Их боль другая, их страх другой. И ему так же застит глаза болезненная гордость.       – Почему ты не пошёл к десептиконам? Там ты нашёл бы куда лучшее применение своим талантам.       – Я и здесь неплохо нахожу. А почему же ты не ушёл к автоботам? Здесь у тебя по крайней мере были бы более приятные условия существования.       – Дезертировать? Я – десептикон!       – А, ну да, конечно, рождённый для власти и славы. Пропаганда, или таким и был? Пошёл искать побед и громких званий, видимо… Знаешь, ты едва ли до них дожил бы, даже если не попал бы сейчас ко мне. У вашего высшего командного состава замечательная способность бездарно распоряжаться ресурсами. У тебя конструкция штурмовика, и выпускать тебя сейчас вот на это задание было величайшей глупостью. Но Мегатрон сотоварищи всё ещё надеются на близкую победу, и выращивание сильных и грамотных кадров их по-прежнему мало заботит. И все громкие звания и красивые посты у них уже давно поделены, можешь мне поверить.       – Что бы ты в этом понимал, автоботская мразь! Вам никогда ничего не добиться! Никогда и ничего!       – Посмотрим…       Это не было долгим, не могло быть. Мысли защитить соратников, ценой дальнейших мучений, у парня не было и в зачатке. Он, действительно, был десептиконом. Он разве что ещё надеялся, что автобот не посмеет в своих методиках зайти слишком далеко, надеялся, что кто-нибудь остановит его, что скоро подойдут свои и разобьют этот оборзевший хлам наголову, а его похвалят за то, что храбро держался… Надежды таяли одна за другой.       – Они будут здесь уже совсем скоро. И видишь ли, если они не получат твоего условного сигнала, что путь чист – они просто сюда не полезут, без дополнительной разведки уж точно. Потому что точного нашего количества они, спасибо вашему внимательному разведотряду, не знают даже примерно. Они остановятся в отдалении и ударят не раньше, чем получат необходимые данные. Они не ринутся очертя голову спасать тебя, думаю, у тебя и иллюзиям таким взяться неоткуда. Так что единственный твой мизерный шанс состоит как раз в том, что они, получив условный сигнал, подойдут ближе, вынуждены будут принять бой и, может быть, победят…       И он сдался.       – Значит так, Ливень… Все по позициям?       – Да давно уж, только приказа ждём.       – Накрыть мы их должны качественно, микрокассетник не проскочит. Найди только для сигнала мне кого-нибудь помельче и порасторопнее, не как этот чтоб.       – Ну ясное дело.       – Размеры они издали едва ли определят, только вспышки и увидят. Ну, в добрый путь.       Но Ливень ещё задержался в дверях – как раз чтоб увидеть, как я, подойдя к бессознательному пленнику – израненное тело издавало тихий мучительный скрип повреждённых систем – вытащил меч, как сверкнул отблеск вспыхнувших ярко, почти до белизны, окуляров – перед тем, как этот меч вошёл в грудь пленника, точно туда, где располагается у летучих пилот. Удар был точным, мёртвая тишина.       – Коготь, почему?       – Почему я убил его? Так ты думаешь, я поступил с ним слишком жестоко? Разве ты не понимаешь, что это я его пожалел? Отпустить… Отпустить – это, конечно, хорошо звучит. Красиво и великодушно. Но как и куда? Сейчас его, как ты мог заметить, просто некому было забрать. А если имеется в виду – вылечить и потом отпустить на все четыре стороны… А как ты считаешь, что потом его бы ждало, единственного выжившего из всех, направленных в этот район? И можешь поверить, его смерть не была бы лёгкой. Это мы с тобой понимаем, что парень не виноват и можно даже сказать, держался для десептикона молодцом. А они замучили бы его чисто для удовольствия. Уверяю, он не заслужил с моей стороны подобной ненависти. А так – он умер весьма… достойно.       Ливень упорно смотрел куда-то в сторону.       – Но ты… ты пытал его… я понимаю, не его первого, я понимаю, военная необходимость, но… Но всё же… я просто вспомнил… тот случай… Ведь ты ж не мог тоже его не вспомнить. Так вот, я просто пытаюсь понять, как ты мог… как тебя не остановило то, что ты ведь был на его месте?       – Вот именно поэтому и не остановило.       – Что?!       – Именно в том и дело, Ливень – что пережив что-то настолько ужасное, меняешься насовсем. Именно вот этими знанием, что такое – бывает. Что и так поступить – возможно. И такое пережить, и выжить, и всё равно идти дальше и даже побеждать… Дрогнет рука как раз того, кто представить себе не в силах, какая же это боль. Вот почему я не люблю рассказывать о том, как попадал в плен. Потому что боюсь, что не смогу не сказать, что на самом деле за след он оставляет иногда… Земля, 21 век – Закулисье

Устав от бесцельных драм, Скучая бесцветным днём, Я был так наивно прям, Надумав сыграть с огнём. Отдав многоцветье тем Осеннему блеску глаз, Я думал о том, зачем, Зачем бог придумал Вас. Тех, кто сводит с ума без улыбок и слов, Стоя рядом и глядя в окна небес, Кто вливает дурман без вина и цветов, Отравляя без яда хрупких принцесс. Сюрпризы осенних дней, Кровь носом, а дождь - стеной, Дворами, что потемней, Я просто иду домой. И в переплетенье жил Ответ не могу найти, Зачем же Господь судил Стоять на моём пути Тем, кто сводит с ума без объятий и снов, Кто играючи сносит голову с плеч, Тем, кому ерунда потрясенье основ, Кто не ждёт и не просит спичек и свеч. Качаясь в цепях моста, Смеясь на руинах стен, В надежде на чудеса Я вновь получил взамен Бессонницы лёгкий люфт, Угар воспалённых глаз, Однако же я люблю По правде сказать, лишь вас. Тех, кто сводит с ума, не касаясь души, Растворяясь в дожде под конец сентября, Кто уходит впотьмах, невидим, неслышим, Оставляя лишь тень в свете злом фонаря… (Канцлер Ги - For М.С.)

      И если есть фэндом, не может не быть множества реальностей. Множества имён, множества наших и не наших. Сеть – это глобальный накопитель… Стоит тебе начать писать что-то по какому-то фэндому – размышления, обзоры, фанфикшен, просто постить арты – они найдут тебя. Просто ценители, восторженные фанаты, глюколовы. Я познакомился с ещё одним Тьерией.       Он жил через полстраны от меня, и он был совсем другим. У него было другое виденье канона и тем более пост-канона. Другие пейринги…       Я уже не могу в точности вспомнить и сформулировать, как он понимал, почему так вышло, и его трактовку Плана. Но я понял, с удивлением, сразу, что он расположен ко мне, к своему виду, не к людям.       Я не взаимодействовал с нулёвским фэндомом никогда. Как-то не испытывал в этом потребности. Представьте те же тенденции, что в тф-фэндоме, помноженные на зыбкость разделения на положительных и отрицательных здесь. Стандартная ситуация – это когда главные герои они же положительные, а противостоящие им – злодеи, зачастую злодеистые до гротеска. Конечно, часть фанатов будет фанатами положительных героев, это несомненно – для того авторы наделяют их множеством подкупающих черт. Но часть – из подросткового противоречия или из тех самых внутренних драм, надрывов и надломов, требующих ассоциировать себя совсем не с простыми-положительными ребятами – будут симпатизировать отрицательным. Находя им оправдания, даже если для этого придётся додумать из головы то, чего в каноне не было и быть не могло, навсегда простившись с Обоснуем – нет, вы ничего не понимаете, он на самом деле хороший, это просто жизнь жестокая такая. Продолжая линию – да и положительные не такие положительные, наверняка за вами, добренькими, какая-то грязь водится, потому что так ну просто не бывает. Применительно к значительной части тф-тусовки и их измышлениям Гальв говорил «Бля, кто дал команду инвертировать». У людей есть такое забавное развлечение – менять местами чёрное и белое. А он, будучи Сауроном, отнюдь не фанат ЧКА. У Трансформеров своя ЧКА есть – Разбитостеколье называется. Нет, я не знакомился. Мне достаточно тех инверсий, что я видел в «нормальной» вселенной. Десептиконы-патриоты и их крепкая мужская дружба и ханжи-автоботы, которые не могут быть такими хорошими, где-то тут подвох, ну да. И горько ещё и от того, что для этих инвертирующих и я, и команда моя – лишнее доказательство…       Про нулёвский фэндом мне достаточно было рассказов Гальва-Лайла. Да, фэндом любит менять местами чёрное и белое, но в то же время понятия чёрного и белого ему нужны. А нулевский канон таков, что там очень сложно найти однозначно правого и однозначно виноватого. И нет, я не готов говорить, что положительные именно мы… Но ведь и не мейстеры. Положительные от слова – всех положат, говорил сам Лайл. Но, говорил Лайл, в фэндоме принято любить именно мейстеров, а нас – как-то… ну, недолюбливать. Почему? Потому только, что мы как бы противостоим, что я как бы стремлюсь к тому, чтоб стать властелином мира? А они – вот они-то что, лучше, они хорошие? Кто, террорист Лайл? Ну, к слову, куда популярнее, вроде как, его брат Нейл, он подавался положительнее… Аллилуйя, психопат с раздвоением личности, у которого руки в крови по локоть? Совершенно отмороженный фанатик Сецуна? Нелюдимый и язвительный Тьерия? Вечно пьяная и откровенно жалкая Сумераги? Нет, я определённо не хотел и узнавать, что люди находят привлекательного в этих образах и что ужасного в нас. Мне достаточно нашего с Лайлом мира с нашими собственными авторскими извратами. По которым, кстати, по отзывам, Лайлов сетевой сопоклонник назвал меня «хлорно отбеленной тряпкой».       «Вот сейчас было очень обидно». То есть, я могу быть виноват не только в том, что сделал и допустил, я ещё и плох потому, что недостаточно злодеистый злодей, не циничный интриган, которому на всех плевать и который без замирания сердца жертвует и людьми, и своими, а искренне любящий, искренне желавший… Ну да, добра человечеству своими методами. Ну, не то чтоб я хотел приукрасить образ, который красив и так, я просто дал ему трактовку в той же мере, в какой принято расписывать скрытую за колючками мягкость и чувствительность Тьерии.       Или они не любят нас именно за то, что мы не люди? Ну, тут уж ничего не могу поделать, никогда не видел прелести в том, чтоб быть человеком… Другомирье – Anno Domini       Сеть. Пожалуй, самое близкое из слышанных мной определений этого единства. Мне понравилось то, как это было сказано... И даже кем это было сказано.       Полукруг перед экраном в главном зале. Несомненное, ощутимое. Безмолвное, не обязательно даже соприкосновение рук. Единство с нюансными различиями. Почти одинаковые выражения почти одинаковых лиц. Одна форма одежды, различающейся не более чем на размер. Инкубатор. То, от чего пришли бы в ужас люди и что было предметом гордости для нас. Сень. Сень единого над нами. Единого древа, ветвями которого мы являемся. Даже без слов. И без золотых глаз.       Говорят, любовь – это не смотреть друг на друга. Это смотреть в одну сторону.       Когда мы рождаемся...       Быть может, это и рождением нельзя назвать. Я часто употребляю слова из человеческого обихода именно чтобы полюбоваться, как нелепо они звучат применительно к нам.       Когда мы рождаемся? В тот момент, когда в пробирке соединяются клетки с очищенной и выверенной генной информацией, получают толчок к делению и развитию? Или в тот момент, когда новое создание выходит из капсулы, служившей ему всё это время сперва материнским чревом, потом колыбелью? Выходит соответствующим возрасту года в три, или хотя бы годовалым – возиться с младенцем в лабораторных условиях как-то накладно. Гораздо лучше, если оно сможет по крайней мере само ходить, говорить, заботиться о естественных надобностях... Люди помогают, да. Обучают, общаются, заботятся. В конце концов, они в том числе для этого там и сидят. Их белые, с лёгким голубоватым или зеленоватым оттенком одеяния, просторные светлые помещения, матовое сияние поверхностей, гулкие шаги, запах чистоты – мягкий такой, ненавязчивый, обволакивающий – вот то первое, что мы видим и запоминаем.       И сразу же, с этих первых наших шагов, появляется ещё один друг, наставник и учитель. Веда. Она сама выходит на контакт, учит, помогает познавать мир и себя. Не голос в голове, нет. Если только голос беззвучный. Информация. Этому не приходит в голову удивляться, именно потому, что с этих самых первых шагов знаешь разницу между собой и этими взрослыми, которые окружают тебя. Это не значит, что совсем не задаёшь вопросов. Но необычное для посторонних вполне естественно для тебя. Да и для них тоже. Ты просто не проходишь через все эти стадии человеческого детства – отождествление, противопоставление, преодоление авторитетов и так далее. Ты просто знаешь, и всё. Эти знания не приходится выжимать из окружающего мира с усердием выжимания берёзового сока из пенька. Оно даётся тебе естественным образом и по праву.       А потом этот канал вдруг закрывается. И... ты не обижаешься, нет. Ты знаешь, что так должно быть. Теперь ты сам ищешь способ, развиваешь умение – подключаться. Как ребёнок, которого до этого подходила и брала на руки мать, а теперь он сам делает навстречу ей первые шаги.       И получается. Ты сперва карабкаешься по ступеням этой величественной лестницы, карабкаешься с огромным трудом, но радуясь каждой преодолённой ступени. А потом – всходишь по ней... А потом – взлетаешь. И становишься уже не просто желанным гостем в этом огромном информационном мире. Становишься своим. Наверное, это тоже одно из наших рождений... Земля, 21 век – Закулисье       Мне просто не могла не нравиться идея подобия. Способности слышать, чувствовать друг друга на расстоянии. Единого информационного пространства. В идее клонов я никогда не видел ничего ужасного, в этом я не понимаю людей. В неприятии существ с размытой характеристикой пола – тоже. Мне не понять, зачем непременно быть мужчиной или женщиной, если б можно было хотя бы выбирать! Меня не могла не пленить эта нечеловеческая природа инноваторов, проявляющаяся в их андрогинности, вечной юности, телепатических способностях и связи с Ведой. Мне не понять, как можно после этого подкупиться человеческим несовершенством.       Этот Тьерия – чтоб не путать с Тьерией-Найтом, я буду говорить – эта Тиерия, ведь физически, реалово – женщина, женщина куда более подчёркнуто, чем моя парадоксальная, очень не из этого мира и не из этой знаковой системой любимая, про которую мне совсем не сложно было и есть говорить – он, кажется, понимала меня в этом и мыслила так же. В её трактовке между Тьерией и Аллмарком было всё же больше, чем между Тьерией и Лайлом. О Лайле она отзывалась довольно пренебрежительно, о его ухаживаниях. Я действительно не помню, как она объясняла произошедшее, может быть, что Тьерия погорячился, но в её игре тоже была перезагрузка, «ящик водки и всех обратно», в её игре Тьерия желал вернуться в семью…       У нас было много удивительных, совершенно до невероятного какого-то флаффа, разговоров, я не уставал поражаться множеству детски трогательных моментов в этом человеке. Увлечение пускать кораблики, мыльные пузыри, разведение кактусов (кактусы я любил всегда, но самому разводить, при таком количестве кошек, готовых с ними подраться, нечего и думать). Тиерия приехала тем летом…       Это, пожалуй, самый яркий пример из серии, что по сети человека не узнаешь. Я всегда считал, что вполне узнаешь, если будет достаточно много о себе рассказывать. Тиерия рассказывала, конечно… Но личное общение – это совсем другое, по крайней мере в некоторых случаях.       Я раньше думал, что любые различия между людьми преодолимы, было бы желание их преодолеть. Но вот то, что преодолеть практически невозможно для меня – это социальное, материальное неравенство. Мне слишком тяжело с людьми богатыми, к счастью, я их практически не встречаю на своём пути. Хотя Тиерия себя богатой не назвала бы, и справедливо – это просто я был беден, как церковная мышь. Я и сейчас такой, и меня это вполне устраивает, потому что состоятельность накладывает на человека всё-таки слишком много рамок. Необходимость соответствовать статусу. Ну, мне просто для себя почти ничего не надо. Но меня не может не парить, когда обо мне заботятся, мне дают, а я не могу того же взамен. Когда, например, компания идёт в кафе, а я сообщаю сразу, что могу себе только чашку кофе позволить. Мой формат – это выпечка и сок из киоска, сожранные на скамейке в парке. И меня это устраивает, и не устраивает, когда меня кормят в долг, мне тошно от этого. Тиерия, конечно, жёстко пресекала подобные вяки и попытки отбрехаться от дорогих подарков. «Тебе нужно» – и всё тут. Это можно было только принимать или не принимать, точнее, и этого выбора на самом деле не было. Потому что чтоб не принять – нужна была жёсткость, на которую я ещё не был способен, нужны были слова, которых ещё не было. Тиерию не устраивало отсутствие у меня стиральной машины и она спокойно пошла и подарила мне её. Она и сейчас стоит у меня, я её зову «красавицей и умницей». Большой моей ошибкой было поставить ей резиновые ножки, предназначенные будто для амортизации, вот только пока мы их не убрали, вибрировала при стирке она так, что иногда опрокидывалась, а уж всё, что на ней стояло, радостно распрыгивалось по сторонам. Но это несущественные мелочи, не отменяющие главного: Тиерия умела выбирать вещи. Эта стиралка работает до сих пор, ей не особо поплохело даже от нашей довольно-таки жёсткой воды. Тиерия умела жить.       Лайл, кстати, тогда нешуточно увлёкся соционикой. Я глянул ради интереса, но меня никогда не влекли системы с делением людей на классы и навешиванием ярлыков. Прежде это были гороскопы, теперь вот соционика. Вся эта хрень с гороскопами и толкованием имён меня исключительно смешила. Хотя, моей сестре составляли именно точный гороскоп, кажется, это называется натальной картой, вроде как, многое совпало… Но себе б я даже просить не стал, не интересно мне это.       И соционика не была интересна. Мне это не близко потому, что я вижу в этом очередную попытку оправдать свой мудачизм, скинуть себя ответственность. Он себя, дескать, ведёт так потому, что он тот-то… И ничего с этим, мол, не поделаешь, вот тот-то он, и всё. Козерог, Скорпион, Макс, Есь, какая разница? Звёзды тобой управляют, или твой психотип, главное – что не ты сам. Со своей грубостью, нетерпимостью, неконструктивными вспышками, неадекватными реакциями человек должен работать, дисциплинировать себя, менять, а не оправдывать это красивыми словами, с помощью которых делает незыблемыми не только достоинства, но и недостатки своего характера. Тьерия-Найт вот Гамлет. Это, судя по описаниям, какой-то не очень лёгкий в общении психотип, склонный к позёрству, истерикам, душевным метаниям, от которых на самом деле больше страдают окружающие, чем он сам. Это психотип, который склонен подзуживать окружающих с целью проверить их на прочность, на степень любви к нему, просто от скуки. И перманентное ощущение лёгкого апокалиптеца для него – родная стихия, без этого ему жизнь скучна. Спасать его от этого не то чтобы не нужно, но не дай бог взять и спасти. Это драматические актёры по жизни. А я, вроде как, Робеспьер. Сейчас не помню описания, но кажется, действительно довольно похоже на меня… Но для меня – что дальше из этого? Как и почему это должно влиять на нашу жизнь, на наши отношения? Ну да, это верно, партнёры далеко не всегда бывают дуалами, главное, чтоб они были совместимы. Не знаю, совместимы ли Робеспьер и Гамлет. Кстати, вроде бы, два Робеспьера совместимы, что лишний раз подтверждает моё положительное отношение к клонам, ну да. Не помню, кто Лайл, кстати, даже не помню, дуал ли Гамлета или просто хорошо совместимый. Да, вот ещё такое дело – у человека две личности, и они разных психотипов, ну а странно, наверное, было бы, если б одного? Аннигилировали бы, наверное. А если б были дуалами – им бы, наверное, вообще никто вовне не был нужен, самообслуживающаяся система. Хотя как я бегло это всё почитал, отношения с дуалом не показались бы мне гармоничными… Да что там, по описаниям я половину из этих 16 прекрасных типов уебал бы лопатой. Не просто так уебал бы, конечно, а с подробным объяснением, как и чем они это заслужили. Я же Робеспьер.       И кажется, вот Тиерия была Максом, дуалом Тьерии-Найта, или Жуком, а Лайл – Доном? Факт в том, что они мило пикировались, тогда на соционике много, очень много было замешано, а я сидел в уголке и ел поп-корн, я был как-то вне, мне это было просто как-то не близко, да и я-то точно никому из них не дуал.       Но теории теориями, а решает – реал. Первая история произошла, кажется, ещё несколько до. Моя давняя знакомая, иногда, волей судьбы, исполняющая у нас роль котодилера, позвонила мне и сообщила, что нашла кота. Себе взять не могла – разъездной характер работы, и так один кот есть, этого-то на время командировок проблема пристроить кому-нибудь… Забегая вперёд, скажу – не было б проблемы пристраивать двух котов вместо одного, если б это был какой-то другой кот. Котик был молодой, подросток от полугода до года, чисто белый, Гальв-Лайл назвал его Соджи Окитой – кроме соционики, он и по шинсенгуми упарывался уже очень давно. У котика оказалась неуёмная, прямо-таки патологическая страсть к жратве при врождённой, видимо, слабости кишечного аппарата. В общем, у него на почве пережора случилось выпадение кишки. Солидное такое. Я впал не то чтоб в панику, но в лёгкое угнетение духа – с таким я не сталкивался. За операцию по резекции выходила сумма не то чтоб большая, но для нас – нереальная. Мы лихорадочно искали, что б продать. Тогда несколько человек из других городов вложились в оплату, в том числе и Тиерия, переводами. Снова пресекая все мои переживания по этому поводу. Кота мы спасли, реабилитационный период у него проходил на квартире Гальва, он даже искренне хотел оставить этого кота себе вторым. Увы, котик к сосуществованию оказался не очень пригоден. Из-за патологии уже характера. Гальвова кота, обычно спокойного флегматичного тюфяка, он, ревнуя миску со жратвой, умудрялся доводить до белого каления. Понимая, что ещё немного, и горе-самурая перегрызут, мы увезли Окиту ко мне. Было отнюдь не легче, а строго наоборот, потому что Оките теперь нужна была строгая диета, а он, чуть зазеваешься, жрал всё, что не приколочено. Это был немного ад, учитывая, что у меня были и другие питомцы. Да, тогда я не осознавал ещё, что у меня приют. У меня не было тогда той сильной, умной, практически всемогущей зоозащитной команды, которая есть сейчас, не было толком и знаний. Мы, в сущности, были в обращении с животными ступенькой выше, чем весь частносекторовский народ с кормлением кашами и самовыгулом. Но я всеми силами пытался пристроить Окиту, понимая, что у нас ему с такими особенностями не выжить – однажды выпадение случится у него снова, к тому же на улицу он рвался с тем же остервенением, что к еде. Увы, никто не отозвался. Однажды Окита просто не вернулся домой. Есть надежда, что его всё же кто-то подобрал, лучше думать о хорошем, верно? Хотя думается всё равно о мрачном. Я для этого кота сделал, что мог. Изменить его психопатию, которая наверняка привела его к закономерному финалу, я уже не мог.       В общем, Тиерия была совсем другим случаем, чем Старскрим, панически и брезгливо устраняющийся от моих проблем. Она принимала в моих делах самое живое участие. Таково было свойство её натуры. И как раз в период её пребывания здесь у другого моего кота, рыжего Харо, случилось сильное отравление. Где и чего он такое сожрал – так и не выяснили, но кот лежал пластом и готовился отойти к своим хвостатым праотцам. Я повёз его в клинику, наивно надеясь, что тысячи, имеющейся в кармане, для реанимации кота хватит. Ну, уколют пару уколов, споят какие-нибудь таблеточки, назначат диету… Когда по телефону я сказал, что всё серьёзно и нужен стационар, который мне не по карману, Тиерия наорала на меня «Ты же говорил, что у тебя есть деньги».       «Вот сейчас было очень обидно». Ну да, я ж не могу, как вы, считать, что тысяча – не деньги. На приём, на первичные анализы у меня деньги – были. А на то, чтоб поставить кота на ноги – а этого я не мог знать, есть ли, я не мог по пути туда угадать, какие это будут деньги. Потому что такого опыта я тоже не имел. До сих пор лечение животных нам обходилось в куда меньшие суммы, даже тот самый Белиал. Тиерия, конечно, без сомнений взялась и за эту проблему, и это было бы менее унизительно, если б не необходимость отчитываться да бог мой, не за деньги даже, а за то, что сказал врач, всё ли я привёз, когда был в стационаре, когда звонил… Я успокаивал себя только тем, что делаю это всё ради Харо. В общем-то, неравенство возможностей и всё, что им порождается, не являлось мне более ярко и неприглядно. У милой, нежной в асечных разговорах девушки в жизни оказались немного боцманские манеры, с тенденцией орать и отчитывать, как школьника. По определению дебильного и несознательного школьника. Не спрашивать ведь, в самом деле, виноват ли я в том, что я в сравнении с вами, натурально, нищеброд. К тому времени Гальв стал получать больше и в сравнении с Тиерией смотрелся не так жалко. Да, можно сказать, что виноват, мог устроиться в жизни как-то получше, чем получалось с моими работами у меня – моей зарплаты на корм кошкам хватало, а вот на форс-мажоры уже нет. Или мог не брать на себя столько… Но если я всегда буду останавливать себя соображениями, что взятое мной животное может тяжело заболеть, я буду не лучше умной Эльзы из сказки. Есть проблема – будем с нею как-то бороться. Если сможем. Нет проблемы – не будем греть себе мозг, разве нет? Прошли годы с той поры, много ещё кошачьих и чуть меньше человечьих историй, которые многому меня научили. Не пасовать перед наездами. И не бояться делать выбор. Сейчас, когда я точно знаю, что у меня – приют, я уже выработал эту философию «хуйня проходит, а пиздец не лечится». Сейчас, когда мы имели дело уже много с чем, ерунда, вроде поноса, конъюнктивита и лишая, у нас лечится на раз своими силами в домашних условиях, требуя консультации специалиста изредка, а если я однажды столкнусь снова с такой ситуацией – я лучше усыплю животное. Не потому, что противно быть в роли одариваемого благодеянием нищеброда. А потому, что я слишком много за это время увидел и понял. Я уже знаю, что лечение тяжелобольного равно отлову-стерилизации десяти, а то и двадцати. И в то время, как я буду вытягивать с того света своего котика, на улицах будут умирать от панлейкопении, голода, под колёсами машин новые несчастные. Полгода я проработал в Пункте Льготной Стерилизации, и это очень многое изменило во мне. Я увидел, СКОЛЬКО на самом деле страдающих, и научился не сосредотачиваться на одном-двух. Я обязан быть не добрым-чувствительным, а разумным. И готовому оказать помощь я могу только посоветовать раздать эти деньги на десять или больше собратьев этого несчастного, которые ничем не хуже. При ограниченности ресурсов и времени, работающем против нас, мы обязаны делать выбор, а делать выбор я не боюсь. Ведь я отвечаю не только перед этим животным, но и перед сотнями, тысячами других. «Скольких вы должны спасти?» - «Всех». Я многим кажусь жестоким, циничным, но это больше не волнует меня. Точечная, адресная помощь в прошлом сменилась системным подходом, не каплями из моря, а строительством гидросооружений. Работой не со следствием, а с причиной. Изменением мира, агитацией. Этому миру нужно не милосердие, а справедливость.       Но тогда до этого было ещё далеко. И я мог только сказать, что всё то же самое можно было как-то просто более спокойнее и доброжелательнее, нет? Но в самом деле, и не упрекать же за нетерпимый командный тон, она ведь не может иначе, она Макс или там Жук, не обязана же она подстраиваться под Робеспьера? При том, что Робеспьер, по крайней мере этот конкретный, тоже знает толк в отвешивании сапогом по морде, но выбирает для этого несколько другие ситуации и поводы, но это тоже не аргумент, потому что в общем-то это дело натуры и вкуса и исключительно вопрос приемлемого и неприемлемого для того или другого. Главное, в конце концов, что Харо был спасён, он сколько-то жил у Гальва – там уже сколько-то времени жила приехавшая изначально-то ко мне Тиерия, а я, соответственно, жил у себя дома, потому что там втроём – тесно, и он тоже задирал местного кота, правда, уже по-доброму, играючись, но всё равно доводил беднягу до психа, и потом они пристроили его, то есть, история кончилась хорошо. Ну, а наша собственная история заканчиваться хорошо не была обязана. И не ввиду данного конкретного случая – что такого с того, что с каким-то человеком у меня просто не совпали взгляды, манеры взаимодействия с внешним миром? Если и были у меня какие-то иллюзии, то они были не слишком глубоки и прочны. И даже не ввиду того, что от летнего феста я практически остался в стороне, к нему очень слаженно, хоть и гавкаясь, готовились моя любимая девушка и моя гостья. Гальву-Лайлу командирские замашки Тиерии вполне были по нраву. Родное что-то, знаете ли, канонное… Не хлорно отбеленная тряпка Риббонс Аллмарк, помогающий, уговаривающий, не приказывающий, затыкающий дыры… Подчиняющийся…       Не знаю, насколько с тех пор я стал другим, более жёстким, циничным, бесстрастным. Думаю, конечно, я оставил в там и тогда последние жалкие остатки своей души, своих чувств. Что произошло? На меня вызверились за то, что я сам не имел средств помочь своему коту, или всё-таки за то, что жил, действовал, мыслил не так, как она? Не то чтоб я именно сделал в её глазах хоть что-то плохое, поймите. Это без всякого зла. Просто это была её обычная манера взаимодействия, она считала вправе. Я вызывал у неё максимум раздражение, но не злость. Ну да, тем, что не давал ответов как армейского рапорта. Что был несколько пришиблен происходящим. Если б это было хотя бы второй раз в моей жизни, если б не было таким внезапным – может быть, было проще…       Иногда нам очень трудно, до невозможности, понять потёмки чужой души, почему именно так, а не иначе. Потому что они сильные личности, потому что они вправе. Потому что есть ведь те, кто именно так – приветствуют. Кому именно так – надо. Они – такие. Незнание, неспособность к чему-то – смертный грех. Недостаток острых акульих зубов и кованых берцев в фигуральном выражении – есть недостаток фатальный. Тиерия умела язвить, шпынять, когда надо – орать. Она умела мотивировать. Чего не умел я, я не умею морально с размаха прикладывать мордой об стену. Не с близкими. Домой я прихожу отдыхать. В кругу друзей, соратников я должен быть уверен, разве я этого не говорил? Я могу от души приложить противника, врага, я могу жёстко отчитывать провинившегося. Но я не могу этого делать со своими как норма жизни, «пиздюли как пряники». На мне всё ещё алая эмблема, а не фиолетовая. Но в том и дело, что понятие того, за что можно по морде, а за что нельзя, может очень сильно различаться…       А ещё хоть ты что хочешь делай с чужой потребностью в контроле, доминации, жёсткой, властной руке. Этим когда-то почти убил меня Прайм, выбрав Иегову, а не меня. Что ж, Иегова тут был бы даже как-то попсой, а вот любезно предложенные мне теории о взаимоотношении виктимов и агрессоров я прочёл. Вот оно, понимание, но увы, запоздалое. Вот она, религия рабов и хозяев. Мне никогда не понять, почему люди играют в это, почему не живут просто, так просто, как видится в идеале. Просто любить друг друга, поддерживать… Быть на равных, без этого садо-мазо, пусть не физического, морального, знаете, от этого тяжелее. Я не говорю, что не могу ударить человека. Очень даже могу. Но для этого он должен причинить мне сильную боль, и гораздо сильнее этот удар отразится на мне, отколов и уничтожив от души ещё один кусочек. И после этого ничто уже не будет как раньше. Потому что я не получу катарсиса, подтверждения нашей связи, не власть мне даёт опьянение ощущением своей нужности. Власть для меня – нечто совсем иное, из памяти того времени, когда я принимал за Прайма решения, на которые не мог решиться он, брал на себя ответственность за то, что не украсило бы его, убеждал его, что лишить власти Управляющих – и своевременно, и правильно, и священно, что Рабочие – справятся, нужно верить в них… Разве не от кошмара необходимости довлеть, давить я бежал и от Старскрима с его безысходностью жестоких игр, и от Прайма с его безысходностью поиска авторитета, точного указания, «как правильно»? Нет, конечно, у него другое… Это не глупые игры Старскрима в предательства и анальные кары за него, не неуверенность Прайма в том, что он делает, это просто дать по морде, когда истерика… Но в чём разница? Не единая ли она, религия поиска хозяина, которой начинала убивать меня моя жена, продолжили Прайм и Старскрим и закончили здесь, теперь? Моя вина именно в этом – что этой тонкой разницы понять не мог. А значит – я действительно был бессмысленен здесь, и помочь по определению не мог…. Или в том, что не понял, что если грабли перекрасить и сделать им витое древко, они всё равно останутся граблями, и об этом особенно стоит помнить, если грабли – детские… И уже становится бессмысленно спрашивать, неужели, Сонечка, вам нравится так жить. Потому что нравится. Потому что не признаёт равенства. Потому что я – не дотягиваю. Не дюжу, не держусь на их уровне. Не понимаю. Но не он ли принял меня когда-то именно таким, не он ли говорил мне: «Не становись Найтскримом, ты должен быть самим собой»? Что я такой, какой есть, даю ему то, что ему нужно?       В то лето я остался на обочине, на отмели, но это не было концом всего. Тиерия здесь не навсегда. Она уедет, а мы останемся. И в конце концов, какое эти все игры, сложности, заморочки имеют значение, если я люблю её и поклялся быть рядом всегда? Игры кончаются, начинаются новые, игры перетекают друг в друга, но мы – мы остаёмся, теми, кто мы есть… И я буду не игрой, я буду жизнью, тем, кто, может, и не будет лучшим партнёром по игре, но станет партнёром по жизни… Я умел не уходить, когда меня гнали, я научился уже этому очень хорошо. Нравится мне или нет эта манера ударами проверять на прочность, выставлять иголки навстречу объятьям – она такова есть, я её с этим уже люблю, и только от меня зависит, дождусь ли того, чтоб она перестала выставлять иголки. Чтобы раскрыла, почему так боится мира, так патологически нуждается в защите от него, когда она убедится, что действительно может мне доверять, что я не ударю, сколько бы раз ни ударила она меня. Как бы мне ни было больно и тяжело, я не могу сдаться, это означает конец жизни – потерять мою женщину, мою прекрасную, светозарную крылатую женщину в хрустале. Я сказал ещё некоторое время до того, что не смогу больше никого полюбить, это было моей последней попыткой жить, последним огнём. Я сдержал это обещание. Я больше не полюбил, хотя я честно пытался. Я говорил тем, другим, что были позже, это «люблю» не как заведомую ложь, а как аванс в будущее, которое, так надеялось, у меня будет, как заклинание, что должно освободить меня… А потом я вовсе перестал думать о любви. Слишком зыбкое и фальшивое это понятие, если так легко обращается в тлен в твоих руках. Я успокоился, обрёл ясность сознания – ту ясность пустоты, что чувствует уже мёртвый. Я очень боюсь того, что внутри себя, там, где какие-то чувства ещё есть, я всё ещё люблю её. Что я абсурдно, нерационально, самоубийственно, но именно так, как обещал, люблю её и готов сыграть ещё раз…       Но даже если в моей руке будет туз –       В твоей будет джокер…       («Крематорий» - «Мусорный ветер»)