Несовершенная реальность

Микло, N тысяч лет назад       Боль, обжигающий холод, темнота… Наверное, этими словами отдельные фрагменты своей памяти могли бы начать большинство из нас, а кто и не по разу.       Было так. Был потолок операционной, проступающий надо мной сквозь марево боли – много, много раз, так что было потом ощущение, что это просто прокручиваемая на несколько раз плёнка.       Моя ли это память? Я был очень удивлён, когда эта память явилась мне.       Любые картины, проступающие сквозь тьму бессознательности, сопровождались болью. А боль сопровождалась яростью. Одно не было без другого. Вспыхивал над головой потолок ремблока, или вспыхивали в аудиосенсорах какие-то звуки – не всегда это вместе, иногда была немая картинка, иногда только голоса, и не разобрать слов – вспыхивали отчаянье и ярость. Вспыхивали – и выкидывали меня обратно в благостную темноту, в беспамятство.       Есть часто встречающееся у тяжелораненых безразличие к жизни. Есть же ненависть к жизни. Ко всему, что отлично от темноты и беспамятства.       – Коготь… Коготь, ты слышишь нас?       Слышу, квинт побери… Вспышка, боль, темнота…       Снова просыпающиеся ощущения – лёгкое кружение, ломота, тошнота – свидетельство того, что пытается хотя бы запуститься самодиагностика. О чём и сообщают взволнованные голоса рядом.       И на один этот факт злость… Вспышка, боль, темнота.       Появился сигнал такой-то… Волны такие-то стабилизируются… О нет, опять…       Иногда я не могу разобрать ни слова, словно присутствующие говорят на каком-то неизвестном мне языке, иногда же разрозненные слова даже складывались во фразы.       – Да что же это такое, ни одного стабильного показателя, ни одного! Что, что ещё...       Как хорошо не видеть, не слышать, не ощущать…       Потолок обретает на сей раз почти чёткость, угол обзора шире – и я осознаю тех, кто находится рядом.       Это фемка. Я её знаю. Больше пока ничего в голове. Ни отзыва. Ни кода. Ни реакции.       – Коготь, ты слышишь нас?       Коготь – это я… Я знаю, что мне знаком её голос. Я знаю, что знаю её имя. Но не помню его. Не могу сейчас вызвать из своей памяти. Что там, я не могу сейчас вызвать названий большинства предметов вокруг.       Это очень сложно описать – когда мир, в смысле понятий, состоит как бы из разрозненных, подвешенных в пространстве кусков. Или точнее – мир в дырах. Соседние определения, логично всплывающие в норме друг за другом, теперь не всплывают… Порушенные логические цепи…       – Речевые функции должны работать, но… Мне кажется, он просто не осознаёт… Не помнит, как…       – Коготь, мы тебя обязательно вытащим.       Это слова фемки, склонившейся надо мной. Но судя по взгляду другого медика, обращённому на один из экранов, видимо, с моими показателями – это было легче сказать, чем сделать. Они раньше не сталкивались с подобным… С настолько сильными повреждениями…       Но они продолжают работать, по крайней мере, над стабилизацией сознания точно, потому что в следующий раз, когда я прихожу в себя, я ощущаю, осознаю уже иначе.       Боль разделилась по роду-виду. Теперь я, по крайней мере, различаю боль внешнюю – в корпусе – и боль внутри. Теперь я способен понять, что боль пронизывает всё моё тело, весь мой корпус, с головы до ног, является болью. Что-то слишком глобально нарушено. Что-то слишком глобально неправильно…       Я свой корпус почти не вижу – он весь закрыт какими-то ремонтными приборами, названий и назначений которых я и в добрые времена не знал. Я только знаю, что я в полуразобранном состоянии – практически везде снята обшивка, много где вынута часть начинки. Я полностью на искусственном обеспечении, мои системы не функционируют без управления извне…       А ещё я, кажется, вспоминаю и осознаю, как говорят.       – Что… это… было?       Фемка склоняется надо мной, кладёт ладошку на прозрачный бортик – я лежу не на ремонтной платформе, а в капсуле, что естественно, учитывая серьёзность повреждений…       – Это был Смертоносец…       И одно это имя, пройдя по телу электрической дугой боли, выкидывает меня в беспамятство.       Голоса говорят друг с другом какими-то медицинскими терминами. Говорят обо мне.       Спрашиваю про Прайма… Нет, даже не так – просто произношу имя. По лицам понимаю… Если можно так сказать – понимаю…       Длинный вражеский меч по рукоять в груди. Меч Смертоносца в груди Прайма. Нет!       Вспышка, спасительная темнота.       – Кажется, нам будет проще починить его тело, чем разум…       – Странно, судя по фактическим показателям – более чем странная реакция…       – Коготь, ты помнишь, что было? Ты протаранил Смертоносца…       Вспышка ярости. Вспышка памяти. Меч в груди, по рукоять. Между лобовых стёкол кабины… Хриплый хохот – такие голоса узнают из тысячи…       Слепящая ярость, один порыв – уничтожить…       – Кажется, само имя Смертоносца вызывает у него эти приступы. Поэтому лучше всего ближайшее время не упоминать…       – А Прайм?...       – О Прайме тоже лучше не упоминать…       – Коготь, попробуй сжать пальцы рук. У тебя должно получиться, мы всё отрегулировали.       – Поднимите платформу, я думаю, он может выдержать сейчас сидячее положение.       Оказывается, я уже лежу на платформе. Платформа может сгибаться примерно пополам, что мне сейчас и продемонстрировали.       Да, я сижу. Ног своих я по-прежнему не вижу – они скрыты тем же нагромождением. Вижу руки, и могу даже их поднять… Ненадолго.       – Почему так много этих сообщений об ошибках? Неужели…       «Неужели повреждён центральный процессор?» - наверное, хочет она спросить?       В медблоке появляется новое лицо. Тоже мне знакомое…       – Истребитель…       – Я зашёл узнать…       Вспышка. Откуда-то сила. Слепящая ярость не только в голове, в глазах, в груди – во всём теле… Неужели я срываюсь с платформы и бросаюсь на Истребителя, пытаясь вцепиться ему в горло? Ненавижу… Убить…       Снова боль, обрыв, темнота…       – Он ненавидит Истребителя…       – Видимо, это потому, что это его заслонил собою Прайм…       – И один, и другой хороши. Сначала один влез под меч, потом этот додумался пойти на таран. Ну что ж, им крышу срывало всегда синхронно…       – Нам, наверное, никогда это не починить…       Что-то меняется, и вовне, и внутри. Меняется информация о теле. Ошибок и сбоев меньше, но в то же время тело… как будто не совсем моё… Другими стали сигналы…       – Он больше не может летать?!       – Да он, откровенно будем говорить, и жить-то не особенно…       – И поэтому нам приходится переделать его тело?       – Да. Так для него сейчас удобнее… По большому счёту, оно сейчас перестраивается само.       – Эти приступы ярости, эта злоба… И это наш Коготь? Или это включился кто-то из периферийных?       – Я не знаю…       – Я хочу взять его под своё руководство. Под свою опеку, вернее даже.       Я рычу от бессилия. Он так близко от меня, Истребитель… Я вижу его, слышу, и даже, кажется, ощущаю его запах. Хотя вот как раз не могу я его ощущать сквозь толстый прочный пластик.       – Но, шеф… Он, извините, убьёт вас!       – Не сможет. Я переведу его на частичный дистанционный контроль.       Фемка отчего-то закрывает лицо руками.       Хотя, мне это всё тоже совершенно не по нраву…       Когда Истребитель уходит, и радость от этого так велика, что сознание проясняется почти полностью, я спрашиваю себя, ну почему же нельзя было просто умереть, не узнав, что бывает во сто крат хуже смерти?       Я существую лишь наполовину, чтобы не сказать – на четверть, всё остальное уступая неистовому сгустку злобы и боли, который ну никак не могу быть я…       Когда я слышу имена Прайма, Смертоносца или Истребителя, или когда вижу последнего – ярость захлёстывает меня с головой. Желание порвать, уничтожить… Или самоуничтожиться…       Конечно, он не позволит мне этого. У него же контроллер. Нет, это не потому, что он чувствует себя виновным в случившемся. Чтобы этот – да чувствовал себя виноватым? Нет, скорее уж возможность выставить себя благородным супергероем. Уже тем более над тем, с кем с самого начала терпеть друг друга не могли до крайней степени, какая бывает у представителей одного знака…       Почему Прайм умер за него? Почему я должен жить с последствиями этой жертвы? Я не понимаю их… Я давно бы пристрелил то, что от меня осталось… Земля, 21 век – Закулисье

И я выйду из тела В белое-белый потолок, Но он ведь знает, что делает, Он знает, что делает, мой бог. («Немного нервно»)

      «Играл в драмкружке и проиграл». Это, в самом деле, жизненно. Игра бывает на сцене, а бывает в шахматы. Бывает – в куклы, а бывает – русская рулетка. К чему была ближе наша? А наша – среднее между этими несравнимыми понятиями. Я часто думаю – а каков он был, их выигрыш или проигрыш? Ставки не озвучиваются, это много позже, когда надпись «Game Over» давно сменится чем-то более позитивным, ты размышляешь, осознаёшь, что ты приобрёл или потерял. Если вышел из игры – значит, наверняка, проиграл. А что? Свои надежды? Свою наивность?       Память у меня вообще очень хреновая. Она хранит подробности множества жизней – не только моей, но и моих персонажей, поэтому события собственной жизни я помню весьма в общих чертах. Могу помнить факты, но не очень соотносить, когда именно они были. Который вперёд, который потом. Особенно туго именно с цифрами – сказать, что именно было в таком-то месяце такого-то года… Я просто знаю, что в тот или иной период моей жизни было то-то и то-то, и знаю, допустим, что это не было одномоментным процессом, но это ли важно? Важен результат, итог.       В моей жизни две глобальные составляющие – что-то делать и быть кому-то нужным. Быть нужным в том, что делаю. В моей жизни многое отмерло. Пробовал играть на гитаре, сочинять песни – больше не буду. В руки не возьму. Раньше рисовал, теперь уже почти не берусь за это. Дело не в «делать либо хорошо, либо никак» – этот-то принцип никогда не был мне свойственен. Дело в том, чтоб делать для кого-то и вместе с кем-то. Видеть искренний интерес, жажду присоединиться. Не продираться через тернии вежливого равнодушия, не устраивать пира амбиций и театр одного актёра… Ерунда в том, что люди по большей части потребители, да ещё и потребители разборчивые. И то, что ты им хочешь «впарить» – будь то свою идею, своё творчество, свою любовь – ты должен завернуть так, чтоб они не погнушались взять. Я же вот упорно не желал ничего заворачивать, я не умел мотивировать на что-то, я мог просто предложить. Я не умею задевать в людях какие-то потаённые струны, давить на нужные точки, становиться для них тем, чего они внутри себя желают. Я не игрок. Я не один из этих гамельнских крысоловов, я такая же крыса, быть может, мне нужна немного другая мелодия, быть может, в ней нужно каждый раз менять пару аккордов, но это действует. Обмануть человека очень легко, а лучше всего он обманывает себя сам. Убеждая, что это только часть жизни. Что это обоим нам нужно, хрен знает, зачем, но нужно ведь. Какие-то надломы-разломы, травмы детские прорабатываем. Может быть, во мне просто говорит маленький ребёнок, которому безумно хотелось помочь плачущей бабушке? Брр…       И я поныне не готов, и не буду готов никогда, быть энциклопедией по этому таинственному и непостижимому фактору существования – глюколовы, игроки. Я могу только сказать – все ваши представления о том, кто они и что они, могут быть верны лишь отчасти. Вы не отличите нелюдей, маскирующихся под людей…       Они не обязательно дети, или даже молодые люди, им может быть лет 40. Они не обязательно одинокие, несчастные, потерявшие почву под ногами люди – они могут иметь семьи, детей, престижную работу. Белая умела укрепиться в жизни, действовать, зарабатывать получше, чем многие, кого я знал до и после. Этот второй Прайм был очень ценным специалистом у себя на работе. Конечно, были среди них и фрики, неудачники, социофобы. Но вовсе не большинство. Отнюдь не внешние признаки определяют гамельнских крысоловов, дудочку за статусами, фактами биографии, бытовыми разговорами ни о чём вы не увидите. Тот факт, что человек чем-то там увлекается и иногда в какие-то костюмы рядится – тоже не признак. Среди пишущих, обсуждающих и шьющих костюмы есть те, кто просто играют и ловят кайф от приятного досуга. Среди глюколовов есть те, кто были и есть далеко от дел косплейных и фестивальных. Они – не проявятся, если у вас нет того, что им нужно.       На вершине есть место только для одного, и это касается не только жизненных благ. Нет, они не одиночки, им нужны собеседники, партнёры по игре, им нужны… зрители. Да, они многим лучше инертного большинства, встречающего вежливой улыбкой сообщение, что ты что-то там пишешь, чем-то там серьёзно увлекаешься, что какой-то сюжет, какое-то событие, бывшее в твоей или не твоей жизни, тебе не даёт покоя. Им это – нужно. Им это очень даже нужно! Только не надо, ради бога, думать, что им нужно всё. Им нужно – надрыв в многостраничных постах, бессонные ночи, твоя сила и слабость, твоя способность простраивать хитровыдолбанные партии и рубить с плеча, любовь в противостоянии. Им нужна игра, ставшая жизнью, жизнь, ставшая игрой. Чувствовать вкус жизни, но жить ли?       И ты будешь им нужен до тех пор, пока на смену одной игре будет приходить другая, пока ты будешь грамотно отбивать подачу, пока кружево будет петь под вашими пальцами. Пока тебе есть, что им дать…       Я никогда не рассуждал, и теперь не собираюсь, что я могу дать человеку. Что взять – он найдёт. Находили же. Я не умею ставить себя так или эдак, и в общем редко нравлюсь людям, и особо нечем нравиться, не пятак начищенный. В любви не бывает верности, я не встречал верности, которая была бы не следствием комплексов и моральных установок. Любовь – это удовлетворение потребности в определённом воздействии, в определённом характере, в определённом типе отношений. А этих потребностей может быть больше, чем одна. Игр – может быть больше, чем одна… А я просто не мог лезть в чужие игры.       Я не помню даже, как именно они познакомились с тем мальчиком. Вроде бы, всё же мальчиком. Вопросы тругендерности меня никогда не волновали и они действительно не главное здесь. Девочки, которые мальчики – только один из подвидов, в принципе, нет ничего невозможного, чтобы биологические мальчики занимались иногда тем же. Равноправие полов требует. Хотя девочкам это больше свойственно, ибо – тот самый гнёт, о котором говорилось.       Если говорить о том, легко ли возненавидеть человека… Легко, очень легко. Даже не зная его, никогда не соприкасаясь лицом к лицу. Я ведь ненавидел чохом всех прекрасных и расчудесных девочек своей первой жены, её обожаемых подруг, с внутренним миром в разы богаче, чем у меня. Ненавидел этих её – таких же её, конечно, как и моих – проституток, бедных-несчастных жертв мужского скотства. Ненавидел её знакомую лесбиянку, которой «так надоела эта трахля» с собственным мужем.       Возненавидеть человека авансом легко. Пусть мне скажут о нём, что он очень умён, ироничен, умеет доминировать-властвовать-унижать. Что он такой вот «холодильник». Восхитительная, великолепная насмешливая глыба. Не подкопаешься, не уешь, не найдёшь слабину. Пусть это скажет тот, кто восхищается этим человеком. Пусть скажет тот, кто нужен, необходим мне. Так было с первой женой, так было с последней. Поиск идеального хозяина. Которому можно слепо подчиниться или об которого можно точить зубы – уже не суть важно. Такой человек есть, и я ненавижу его. Не встречая, не зная, по рассказам. Соперник – это негодяй, которому нужно то же, что мне.       Есть и другой способ вызвать ненависть. Расскажите мне о травматике. Расскажите, что у человека проблемы в семье – серьёзные проблемы, не просто там мама-папа не очень ласковые. Нет, что его били, насиловали, сдавали в психушку, компасировали мозги религией, шмонали личные дневники и переписку. Что он запивался, сидел на наркотиках, шалавился. И ненависть гарантирована. Никаких в жизни травматиков. Этих побитых-поломатых жизнью, не желающих быть ничем иным, как энергетическими вампирами, пьющими твои переживания за них крупными жадными глотками. На слова «помогите, не знаю, что делать» не дай бог тебе сказать, что сделать что-то можно, точнее – что сделать следовало давно.       Мне не нужна и даже ненавистна успешность. Ты можешь не то что престижной работы не иметь, а сколько-нибудь заслуживающей внимания. Ты не обязан – и лучше не быть – этаким успешным менеджером очень среднего звена с приклеенной улыбочкой и пачкой тренингов личностного роста за плечами. Такие уже твоё горе завьют верёвочкой. Но ты должен, обязан быть гордой, осознающей себя личностью, не терпящей несправедливости, не стесняющейся отстаивать себя. Бьют, унижают, насилуют? Выдави из себя труса и раба, встань, блядь, в полный рост и отвесь по морде! Сбеги из дома, напиши заявление, убей, отсиди, но не лопочи мне, что дескать неее, с моими так нельзя, тебе легко говорить… Мне – конечно легко, то ли потому, что мне в жизни попались всё же не отморозки, а просто не желающие воспринимать объективную реальность, а не свою правду, и успешно заменяющие диалоги монологами, то ли потому, что я достаточно рано показал, что не прогнусь. С 11 лет. Особенным я был? Родителей нужно воспитывать сызмальства, говорил я. У кого в семье яйца крепче, тот и прав. И если я хоть одного человека в своей жизни научил быть не тварью дрожащей, а право иметь, то я уже жил не зря.       И мне казалось, что тех же принципов держится и Гальв. Честно, не помню – и знал ли? – где на сетевых просторах он подцепил этого мальчика, на чём они зацепились языками, и честно не вникал в эту историю глубоко и полностью, в общих чертах только слышал – ад и криминал. Семейный. Вволю же ему было говорить мне, что я со своими слишком мягок, в то время как я просто отвечаю на ситуацию, есть мирный разговор – и я более чем благодушен, свернули опять на любимую дорожку – получите-распишитесь. Но тут-то совсем другое, конечно… Впрочем, там и тогда – было ещё как будто не всё так плохо, полную коллекцию травматиков собрал потом Сецуна, вот у кого просто дурная страсть находить ПЕРЕЖИВШИХ. Которые столько дрочат на ПЕРЕЖИТОЕ, что ни на что другое их, в общем-то, не остаётся. А этот-то как будто был ничего, молодцом, собирался по окончании учёбы поступать куда-то, то есть, уехать из родных пенатов, собирался приехать на Новый Год…       И вот за него пишет какая-то подружка, пишет, что его больше нет в живых. Таки убили в пьяном семейном скандале.       Помните про попугайчика? То же самое, он умер и теперь мне жизнь не мила. У меня ГОРЕ.       Игра – заменяет жизнь, становится жизнью. У всех по-разному. У меня вот – прорастая в реал, в желание по-серьёзному, насовсем, быть рядом. Прямо с борщами-кастрюлями, совместными походами по магазинам, с планами по ремонту и обустройству. Нет, конечно, мы никогда не были бы обычной типовой семьёй, никаких детей, нахрен оно нам нужно. Мы бы ржали по полночи на какие-нибудь другомирные темы, троллили бы в сети няшечек, любящих рассуждать за Извечную Мораль, совместно готовились бы к очередным фестам, переводили бы сабы к аниме, фотографировали бы распускающиеся почки, голубей, гандамские фигурки на выщербленных бетонных ступенях. Мы бы сменяли дом на поближе к реке, купили лодку…       Я понимаю, что можно, мягко говоря, расстроиться… Я утешал, как мог… Но мог не очень-то хорошо.       Какое у тебя, будем честны, горе? Ты его даже никогда не видела! Интернетики – такая штука, что там можно напиздеть что угодно. И про тяжёлое детство с деревянными игрушками, и про свою любовь и преданность, и про смерть. Откуда ты знаешь, что всё это действительно было? Что он вообще существовал? Что это не второй дневник той девочки и она теперь не ржёт, как классно всё получилось? Кто-то, помнится, уже к тому времени жёстко выражался по поводу смертей и самоубийств в интернетах, и этот кто-то был не я… Кто он тебе, чтобы лить по нему слёзы? Несчастный, которому хотелось помочь, или несостоявшаяся игра, оборванная раньше, чем тебе б этого захотелось? А я, блядь, практически, муж твой! Всё, что пережито было за эти три года, пережито вместе. И я хочу быть рядом всегда, и я хочу знать – что там было, в чём был разлом твоей жизни.       А что пережито? Что ценно, из того, что не было игрой? Я никогда не думал, что могу дать людям. Я давал – себя, если брали – значит, было нужно.       И может быть, правда была в том, что я уже хотел – не играть, а жить... Что никуда не делся от себя-материалиста – я живу в этом мире, я люблю эту женщину, эта страсть может пронизать собой множество миров, но основа, сердце – здесь. Я рвал своё сердце в этих играх – в обеих наших больших играх, малые недоигры-шутки можно не считать, я был ими – Когтем и Аллмарком. Но я был и Чеславом, даже если на какое-то время я сам выпустил это из внимания.       Как дал слово, так и взял. Вверившись, предавшись – помни, что могут и положить в чулан, как один из трофеев, и просто выкинуть на свалку. И вот выяснилось, что моя жизнь – болото, мой дом отвратителен – о да, но тебе же хотелось жить в нём, и во всяком случае, он мой собственный, а у тебя квартира, записанная на родителей, и про совместную деятельность забудь, косплей – развлечение не для бедных. Да, но мне и не нужно его для самого себя, мне не нужно это торжество в том или ином образе, эта пусть в узких специфических кругах, но актёрская слава. Я не честолюбив, мне не позарез даже выходить самому на сцену, я хочу просто помогать тебе. Стругая доспехи, крася узоры на ткани, успокаивая, что мы всё-всё успеем. Не поверите, вот за это меня и прокляли!       Не можешь стоять рядом – уходи вообще, не можешь жить моими интересами так, как я – уходи, мне тошно и противно то, как относишься к этому ты. Противна и тошна как раз эта неамбициозность, эта мирность. Просто быть тенью, надёжным тылом… Болото. Болото, в котором или квакать, или задохнуться.       Но разве не для этого меня и завели? Разве мне не говорили, что я должен быть таким, какой я есть, что я не должен быть Найтскримом? А теперь то мне говорят, что своей мирностью-покладистостью, своей ненавистью к конфликтам я душу, своей заботой душу, то – что я убиваю своей приверженностью совсем другим идеям, то – что слишком много на себя беру, когда лезу в душу, пытаясь выведать, о том разломе, той зиме, том предательстве.       Я много на себя беру. Я смею ревновать. Бог мой, какая ревность? Может, я когда-нибудь был против того, чтоб ты играла с кем-то кроме меня? Мы всю дорогу играли с кем-то кроме друг друга. Или все эти шуточки на тему любовных многоугольников шутились не нами? Ревность – это чувство собственника, чувство, например, тупой бабы, ревнующей к каждому столбу, шмонающей телефон и карманы и волком поглядывающей на каждую симпатичную соседку, при том, что муж возвращается в её дом, ей отдаёт зарплату, её называет своей женщиной, с ней проводит вечера и с ней занимается сексом. Я никогда бы так не посмел, у меня никогда б так не получилось, как любых несвойственных мне вещей. Это свойство тупой жадной скотины, которая, имея приличный кусок в своей тарелке, рычит из-за того, что чужие тарелки не пусты. А у меня – нет, не ревность, у меня крик отчаянья, потому что в чужие тарелки куски кладутся, а в мою – он самый, с маслом. Потому что я предупреждал, что меня не так чтоб очень уж сложно завести, скажи мне, что я нужен, что я помогаю – и вот он я, берите тёпленьким, а вот потом избавиться от меня – потруднее. Я привыкаю, прирастаю. У меня любовь ещё малюсенькая в самом начале и всё шире и глубже с каждым прожитым днём, с каждой малой деталью, которую я узнаю, с каждым сбывшимся и новым совместным проектом. Меня держат уже не слова и слёзы и не прекрасное лицо, а этот дом, эта квартира, этот воздух, эти времена года. Всё это оборвать – почти невозможно. Не говорили ли мне: «Я не оттолкну, я не предам»? Что, не видели, что брали?       В том ли дело, что между игрой и реалом давно нет грани? Можно придать абсолютную ценность игре, и можно так же легко обесценить реал. Три года. Ну и что, три года как три года. И мне говорят, что я ничего не способен дать. Что Тиерия за это лето дала больше, чем я за год до этого. Что ну да, «мне нужен надёжный человек, с которым можно чувствовать себя уверенно». То есть – тебе нужен богатый человек, с которым можно спокойно тратить сколько угодно тыщ на ткани и парички? Родная, ну что ж ты сразу не сказала? Тогда, когда я не считал деньги в твоём кармане, а помогал тебе в этом, в общем-то, бессмысленном буржуйском развлечении, просто потому, что это твоё, полюбив это так же, как полюбил тебя, получая радость ну да, не от фотосетов и блистания на сцене, а от сопричастности? Почему ты столько времени, наблюдая мой убогий быт, что-то ему не ужасалась, а бодро вместе со мной молдаванила потолок, и строила планы, где чей компьютер будет стоять, ты смотрела на этот дом как на свой, а я не таил иллюзий, прекрасно зная, какой с тебя хозяйственник-огородник, просто веря тебе, что это нашей проблемой никогда не станет? Ты с гордостью рассказывала, как с первым мужем сбежала от его богатой родни, как вы жили в какой-то ночлежке, и ты тянула на себе всё, и ты ведь считала, что я совсем не такой, каким был он. А теперь я услышал – «ты ведёшь себя как он, за что он и был послан».       Надо уметь сочувствовать тем, кого послали до тебя, однажды окажешься на их месте. Когда я менял имя, я взял в качестве фамилии его сетевой ник, под которым он фигурировал в её воспоминаниях.       Да, она совершила ошибку, решив, что я то, что ей нужно. Вот Тиерия – она даёт. Сецуна, идеальное зеркало – даёт. Тот мальчик, знакомству с которым без году месяца два было, давал. А я – нет, я не оправдал аванс.       Агония может длиться разное время, иногда, как здесь, она длится месяцы, но бывает какой-то момент, врезающийся в память, как переломный, или достаточно ясно показывающий, что вот теперь – всё. Игра должна быть закончена, по правилам этой игры…       Может быть, для них та клятва, та программа двуединого модуля, то единство несвятой троицы под сенью ядовитой другомирной луны больше не имеет значения, они готовы к откату, к снова пустующему подлокотнику, но я – вверил свою искру ему, и без него она сиять не будет. Юникрон коснулся меня, и другой жизни у меня быть не может.       Это уже из совсем другой системы, у Емца – безответно влюблённый ангел умирает, Свет не может быть отвергнут. Вообще-то, Буслаевский цикл – это уже совершенно не моё, не люблю его и не учитываю, это единственное, что я взял оттуда. Зима для тебя – символ смерти, значит, это будет и справедливо, и оправданно. Рубеж между старым и новым годом – именно та невидимая черта… Не было у меня иллюзии, когда я делал это абсолютно земное-реаловое предложение в столь неподходящий момент, не было её. Я знал ответ. Для кого-то фарс или даже последняя попытка вытянуть заведомо проигрышную партию. Для меня – подтверждение. Почему ваше, что существовало до меня, будет существовать после меня – истина, реальность, а это нет? Почему смерть где-то по ту сторону экрана – более смерть, чем на Втором уровне или в корабле-гробнице, погребённом под толщей земли или воды? Потому что там смерть физическая? Вы не знаете этого. Вы не держали на руках хладный труп. Просто вы – мастер этой игры, и решаете, какой фигуре теперь ходить. Я – отыгранная карта. Я не хотел уходить, но не мне здесь решать. Программе, ведущей меня. Может, подлокотник императорского трона проживёт без меня, но я без него жить не стану. Я просил у Гальватрона-сама только одного – поверь или убей. Я просил у Найтскрима одного – любить его. И пожалуй, я в глубине души просил у Юникрона – сделай что-нибудь, останови – меня, его... Я получил этот удар – закономерный смертельный удар, на который имели право только они. Может быть, кто-нибудь там, на этой объятой сказочным сном базе, видел в тот момент, как золотистый корпус подёргивается сетью трещин, сквозь который бьётся бело-зелёный свет… Быть может, был только писк приборов. Важно ли было это для Белой, для нашего Прайма, давно ведущих какую-то свою игру? Коготь умер. Я надеюсь, по крайней мере, что они приняли это, как приняла команда другого Прайма, и не пытались переиграть, обозвать меня ненастоящим, сказать, что ушёл из носителя ещё задолго до, назначить на эту роль кого-то другого. В игре, где легко меняются правила, только уважение к другим игрокам ещё может иметь какое-то влияние, хотя понятия чести, опять же, у каждого свои.