Last Man Standing

Уже три дня, как он вернулся. Дин знает это, потому что Солнце садится, а потом снова встает. Предсказуемо. Нормально. Идеально систематизировано. Размеренный цикл дней и ночей плохо сочетается с хаосом, что творится у Дина внутри. Как и стоящая в доме тишина, как отсутствие необходимости сражаться или бежать. Всё не так. Отсутствие Кастиэля острым лезвием пронзает его тело. Но он счастлив хотя бы потому, что рядом есть Сэм. Сэм ничего не требует от Дина. Он только предлагает. Он предлагает Дину писать в туалете, а не на лужайке за домом. Он предлагает, чтобы на третий день Дин все-таки сходил в душ, что он и делает. И это необыкновенно. Это… восхитительно. Настолько восхитительно, что Дин проводит в душе несколько часов. Он сворачивается на дне ванны и просто чувствует. Тепло, уютно. Он забыл странно гладкое ощущение кожи, которая не покрыта засохшей кровью или грязью, потом или спермой Кастиэля. Он смывает с себя всё это, и на коже остаются лишь шрамы и несколько меток, которые на нем оставил ангел и которые – Дин очень надеется – никогда не исчезнут. Если он больше никогда не увидит Каса, пара темно-красных засосов на линии бедер и стремительно бледнеющий след от зубов на плече будут всем, что от него останется. Потом Сэм предлагает ему поесть. И сначала у него не получается. Всё выглядит… странно. Даже не похоже на еду. Он узнает чизбургер, тост, тарелку с кашей, чашку молока – но не представляет, как это можно есть. Он не помнит, как ел раньше. Но, как и в Чистилище – рано ли поздно ты проголодаешься настолько, что съешь всё, что перед тобой поставят. Вкус еды преувеличен. Слишком сильно пахнет. Слишком жирно. Слишком сладко. Его тошнит, и Сэм пытается помочь, кладет руку на спину, но Дин сначала отстраняется, а, когда Сэм пробует еще раз, поворачивается к нему. И его взгляд – взгляд загнанного в угол животного, готового броситься в атаку – вынуждает Сэма отступить. Дин приподнимает руки, словно говоря, что ему жаль, и устало закрывает глаза, прислоняясь головой к холодной стене туалета. Так что за один раз Дин может съесть совсем немного. Кусочки булочки – на вкус они, как гамбургер, полстакана молока, горсть сухой каши. И он не говорит ни слова. И никогда не выходит на середину комнаты. Сэм замечает, что Дин старается держаться ближе к углам и стенам, всегда внимательно наблюдает за дверями и открытым пространством. Этого достаточно, чтобы понять – Дин не чувствует себя в безопасности. И каждую из двух прошедших ночей Сэм засыпает, когда Дин лежит в кровати, и просыпается оттого, что Дин ложится на полу между кроватью и стеной или под кроватью, или, иногда, в ванной. Опять же – открытое пространство беспокоит его. Заставляет чувствовать себя уязвимым. *** Проходит три дня прежде, чем Дин произносит хоть что-то. Три самых длинных дня в жизни Сэма. Дин роняет вилку, и Сэм тянется, чтобы поднять ее. – Извини, – хрипло выдавливает Дин. Сэм вскидывает голову и смотрит на него: – Нет, нет, – всё хорошо, – он расплывается в улыбке. – Всё… замечательно. Дин закатывает глаза, и у него почти получается – он ведет себя почти как Дин. Сэм улыбается на протяжении всего обеда. Сэм улыбается – честно и открыто, и от этой улыбки Дин вспоминает о давних временах. Кажется, с тех пор прошел миллион лет. Тогда были только он, Сэм и машина; Сэм смеялся и смотрел на него. Он помнит. С каждым днем он вспоминает чуть больше. Как сильно он любит брата. Как много Сэм значит для него. Несмотря на боль, несмотря на зияющую пустоту внутри, он рад видеть Сэма. Он рад, что Сэм улыбнулся. И это, решает Дин, значит, что он рад вернуться, потому что знает – так должно быть. Так должно быть. Сэм рад, что он вернулся. Закончив обедать, Дин поднимается и берет обе тарелки. Он кладет руку на плечо Сэма и сжимает. Он не смотрит на брата, но знает, чувствует, что он в шоке, почти в слезах от облегчения. Дин хочет сказать спасибо и всё будет хорошо. Но не может. Еще нет. Поэтому он сжимает плечо Сэма еще раз, отпускает и уходит. *** Первый раз, когда Дин пытается использовать пластиковую вилку, он ломает ее пополам. Кажется, он сам шокирован тем, что сделал, потому что сидит и смотрит на пластиковые обломки, пока нескрываемое веселье Сэма не заставляет его улыбнуться в ответ. Он бросает сломанную ручку в брата. Первый раз пробуя пить из чашки, Дин наклоняет ее слишком сильно, слишком быстро – и обливается с ног до головы. Первый звонок телефона – Дин достает нож из-за ремня так быстро, что Сэм не успевает даже заметить его движение. Но Дин быстро понимает свою оплошность, убирает нож на место и продолжает смотреть телевизор, делая вид, что ничего не произошло. Но в остальном он ведет себя почти как человек. Он носит одежду, бреется, ест, как цивилизованный человек, и даже писает в туалете. Обычно. Но с ним по-прежнему что-то не так. Сэм видит это ясно, как день. Его взгляд. Этот вечно беспокойный, вечно готовый к нападению взгляд. Взгляд, который говорит, что он думает о чем-то болезненном, о чем не может не думать, не может не вспоминать. И это изматывает. *** … *** Время шло. Воспоминания о Чистилище отдалялись. Всё ощущалось лишь слегка не так – словно носишь обувь не на ту ногу – и спустя какое-то время от этого стало больно. Сначала появилась боль. Так глубоко, что Дин не мог понять, где именно болит. Потом – дезориентация. Дин сбивался с толку. Выполняя какое-нибудь задание, он внезапно забывал, что делает, и вместо этого проваливался в воспоминания о том, какой была кожа Кастиэля на вкус, как он двигался, пробираясь сквозь лес, выбирая дорогу. Сэм окидывал Дина взглядом – тот завязывал шнурки; Сэм отворачивается, спустя пару мгновений смотрит снова – а Дин стоит посреди комнаты, слегка наклонив голову, и смотрит в окно: руки висят по бокам, шнурки все еще не завязаны. И это беспокоило. Боль, которую чувствовал Дин, необъяснима. Достаточно сильная, чтобы было больно дышать, больно думать. Но достаточно тупая, чтобы он не умирал. Никто не понял бы его боль, странную, неопределенную. Дин знал это. Поэтому не жаловался. Он не думал о том, чтобы пойти к доктору. Ему не нужны ни лекарства, ни диагноз. Он и так знал название своей боли. Кастиэль. Кажется, что секунды тянутся, как патока. Время движется медленно, густо. Каждая секунда – долгая, физически ощутимая секунда заставляет Дина думать, что минуты тянутся, восковой тяжестью обволакивая каждую частичку его тела, пока его веки не опускаются под их весом. Дин думает, что ему удается это скрывать. Как ему больно просто жить. Но Сэм знает. Разумеется, знает. Никто не знает Дина так, как Сэм. И он видит, как страдает старший брат – странный посттравматический шок убивает его. Он ест слишком мало. Спит слишком мало. Дин ничего не говорит – с редкими перерывами. Сэм беспокоится об этом. Дин кивает, если у него получается внимательно слушать. И Сэму немного легче от этого понимания. Но иногда Дин просто смотрит. Сэм задает вопрос, а Дин не дает ни малейшего намека, что слышал. И это пугало. Ни язвительных замечаний. Ни шуток. Ни сердитых возражений. Ни споров. Просто тишина. И эта тишина намного хуже того, как Дин злился на него в прошлом. Потому что тогда Сэм чувствовал, как эмоции Дина плещутся на поверхности, напряженно бурлят, и знал, что когда-нибудь Дин взорвется. Но сейчас… Сейчас не было ничего. Сэм не чувствовал от него ничего. Кроме редких предположений, когда Дин ждал чего-то, что-то искал. В остальном его эмоции не кипели – они были иссушены. Дин изменился. Каждый день ему становилось всё хуже. И Сэм не знал, как ему помочь.