Black and White

Голова ее клонится к столу. Тугой пучок густых и тяжелых волос давит на макушку, острые шпильки впиваются в кожу. Она бы хотела распустить свои локоны, раскинуть их по плечам, да не может. В офисе это не принято. Необходимо сидеть с прямой спиной, постоянно поправлять съезжающие на кончик носа очки, сжимать пальцами шариковую ручку, что-то быстро писать на белом листе, верным, отточенным движением пододвигать к себе клавиатуру, быстро печатать, стуча пальцами по клавишам. Кара давит вздох, снимает натершие кожу очки, проводит ладонью по лицу и обращает взгляд к окну. На ее темно-синем пиджаке играет солнечный зайчик. Скачет по воротнику, бликами застывает на белой рубашке. Хоть что-то оживляет это место. Не люди, так природа. Каре не обязательно носить синее — это просто привычка, выработанная годами. Ей не обязательно водружать на свой нос очки с тонкими душками — просто буквы пляшут перед ее глазами черными кляксами, расплываются неясными очертаниями. Ей нет никакой нужды быть такой отчужденной, отягощенной заботами — это все внутри. Дискомфорт, неудовлетворенность жизнью и какая-то пустота. Фракций нет. Нет ее родной Эрудиции. Чикаго давно изменился. Когда стрелка часов замирает на цифре шесть, молодая женщина откидывается на стуле. Она проводит пальцами по затылку, давит на затекшие мышцы. Пора идти домой. Завтра суббота — выходной. Можно проваляться в постели, бездумно щелкая каналы, слушая новости о том, как Нью-Чикаго возрождается из пепла, отряхивается от оков генного эксперимента. Кара бы и фыркнула, но сил нет. На выходных она спит большую часть дня, уткнувшись носом в подушку. У нее скучная жизнь. Она знает. Когда женщина толкает дверь, улица встречает ее громкими сигналами машин, множеством голосов, чьим-то чужим смехом. И охапкой ярко-желтых цветов. Кара стоит и, не мигая, смотрит на то, как букет солнечных тюльпанов направляется прямо к ней. Она хмурит лоб, когда цветочный запах ударяет ей в ноздри. Происходит что-то странное. Ей, такой зашоренной работой, безмерно уставшей, давно не бегающей на свидания и красящейся по утрам в дикой спешке, давно не носившей летящих платьев, не могут дарить цветы. — Я хочу, чтобы ты их взяла. Кара прижимает пальцы ко рту. Это чисто женское, глубинное. Даже у таких сухих людей, вышколенных школой Эрудитов, есть чувства. Она едва всхлипывает. Тихо, но так эмоционально. Голос Калеба Приора она узнает всегда и везде. Потому что нравился так много лет, потому что ловила глазами его улыбку и непослушный вихор челки, потому что было в нем что-то такое, что ее цепляло, задевало струны души. И вот он здесь. Стоит, протягивает ей букет желтых тюльпанов. — Выйдешь за меня? — Калеб… Цветы кричащим пятном застывают на гладком отшлифованном сером камне, блестящем в свете косых лучей солнца. Ее руки так крепко сжимают мужскую шею. Она прижимается к знакомой фигуре так сильно, так близко, что, кажется, стук его сердца отдается в ее груди. Она утыкается лбом в его плечо. Дышит глубоко, часто и шумно. Как в истерическом припадке. Она так устала, так безмерно и сильно устала, что чувствует, как груз ответственности летит с ее плеч. Ей не придется быть большей одной. Калеб поднимает ее подбородок указательным пальцем, улыбается такой знакомой улыбкой и целует ее. И тогда в Каре все бурлит. Первородное, истое, женское. Калеб Приор поможет ей вспомнить, какого быть женщиной, тем самым прекрасным полом. Они женятся быстро. Свадьба не такая пышная, но невеста сияет. Кара красивая на свой строгий, интеллектуальный манер. У нее высокий, шишковатый лоб. Она всегда была умницей, отличницей и правильной девочкой, но в брачную ночь она ведет себя как сущая шалунья. Хохочет, влечет, манит и блестит какой-то магией. Ее волосы наконец-то разбросаны по плечам, губы едва приоткрыты. Калеб думает о том, что эта женщина прекрасна. Как жаль, что он ее не заслуживает. Но Кара целует его, сжимает своими пальцами его плечи, давит горячими ладонями на грудь. И все мысли улетают прочь. Когда рождается их первый ребенок, женщина по-прежнему цветет. Спина ее более не согбенна за рабочим столом, душки очков не давят на тонкую кожу, пальцы не отбивают верный ритм клавиатуры. Она променяла работу на семью, карьеру — на детей и мужа. И она не жалеет. Когда рождается второй ребенок, Калеб рад. Кара видит. И сама сияет от осознания того, что ее выбор был правильным. Когда-то она увидела юного, несколько робкого мальчишку в растянутой серой одежде. Потом она видела юношу в приглаженном пиджаке и с острыми стрелками на брюках. Он держался прямо, носил очки в нагрудном кармане и вежливо улыбался. А еще он посмотрел на нее таким теплым взглядом, что сердце ее забилось чуть быстрее, чем положено. Так бывает — решила Кара. Так должно было быть — махнула судьба. Отчасти сказочно, метафорично, но теперь Кара Приор верит в лучшее. И поэтому не хочет замечать. Годы идут, дети взрослеют. Вот ходят в школу, таская за своими спинами ранцы, набитые тетрадками, учебниками, пеналами с ручками, простыми карандашами, линейками и разноцветными фломастерами. Старшую дочь уже дергают за косички в младших классах, а сын только готовится с гордо поднятой головой пойти в первый класс. Оливия вся в отца, а Курт весь в мать. Вот такой несложный кубик-рубик вышел в их семье. Кара отдает всю себя детям и старательно делает вид, что не видит, как один раз в год муж ее куда-то уходит. Пропадает на целую ночь, приходя домой под утро. Женщина лежит, смотрит в стену, притворяясь спящей, а сама слышит, как под его весом гудит кровать. Она не плачет, глаза сухие, но что-то поднимается с самого дна ее существа. Сухое, жесткое и режущее. Один раз в году от рубашек Калеба так разит спиртным, что Каре приходится зажимать рот рукой. На белой ткани она находит красные следы. Кусает губы, часто моргает и с остервенением засовывает рубашки в стиральную машину. Когда он целует ее в шею, прижимается к ней со спины, женщине хочется огрызнуться, развернуться, ударить мужчину по щеке. Но она стоит и молчит, старается расслабиться. Что там, одну ночь в году можно и потерпеть. Идет время, месяца вереницей сменяют друг друга. Одна ночь все так и остается чем-то ясным и зримым. Кара уже смирилась. Она целует в щеку повзрослевших детей, мужа — в губы. В ее доме всегда чисто. На ней женственные платья, и волосы водопадом по плечам. Каре под сорок, но она по-прежнему хороша собой. У Калеба на висках пробивается первая седина. Слишком рано — так думает женщина. Когда наступает та самая ночь, Кара по привычке не расстилает правую половину кровати — муж все равно не будет спать дома, а дети сегодня у друзей. Оливия прыгала и танцевала по всей квартире, когда Кара разрешила ей переночевать у подруги. Дети, подростки — все они такие. Слишком юные, слишком шумные, слишком беспечные. Но иногда их надо поощрять. Кара находит Калеба на кухне. Он сидит на табурете. Плечи его согбенны, голова опущена вниз. — Ты не ушел? — В ее голосе действительно звучит удивление? Женщина так привыкла, столь смирилась, что ей практически не больно. И так странно видеть его сейчас здесь. — Разве она не обидится? — А вот это было глупо, неправильно, даже как-то жалко. Она ведь не хочет показывать свою ревность. — Кара, я должен тебе кое в чем признаться. Женщина усмехается, кривит губы. Вот он — час покаяния. Грешник кается, и она, как истинная святая, должна простить его. Кара опирается о косяк двери, складывает руки на груди и ждет. — Я такой мудак, — тихо произносит Калеб. — Я не хотел так. Меня это ест, понимаешь? — Правда? — Кара не хочет быть жестокой, но иначе не может. Один раз в год он разъедал ее душу кислотой, с такой завидной регулярностью, что она уже даже привыкла. Привыкнуть к плохому, к неправильному, к ломаному — это хуже всего. Спасибо, любимый. — Я мучаюсь чувством вины. Оно грызет меня долгие годы. Как думаешь, она меня простила? Она так сказала, но я не верю до конца. Она просто не могла простить. За такое не прощают. Я ведь был ее братом. — Что? — Кара перебивает его так стремительно. Странное выражение застывает на ее лице. — Братом? — Я о Трис. Каждый год я хожу на крышу Хэнкок-Билдинга, в место, где был развеян ее прах, напиваюсь и чувствую себя последней сволочью. Мне тяжело так жить, Кара. Ведь тогда должен был погибнуть я. Женщина молчит, а потом вдруг начинает истерически смеяться. Хохот вибрирует в ее горле. Она без приглашения садится к мужу на колени, целует его в посеребренные годами виски и прижимается так тесно. — Кара? — Все хорошо, — шепчет она, улыбаясь как дурочка. — Трис не хотела бы, чтобы ты мучился. Она была не такой. — Кара жмется к мужчине, вдыхает его родной запах, чувствует тепло знакомого тела и слушает, как стучит его сердце, прямо там — сквозь сплетение сосудов и вен до ее уха долетает его правильный стук. Теперь все действительно будет хорошо. В ее сердце, в его душе, в прощении Трис Приор. Ведь каждый из них уже отмерил свою долю кары.