Black and White

У нее изодрано горло. Рыданиями. Вязкими, горькими, словно наждачной бумагой по коже. До самой кости, рассекать и рассекать. Она сгибается пополам, подтягивает колени к груди и давится слезами. Такими солеными. Они попадают на язык. Горчит. И лишь плечи вздрагивают. Кристине хочется ударить. Себя, скорее, чем его. Потому что провоцировала, потому что нарвалась, и теперь низ живота рвет. Она слышит стук металлической пряжки ремня, шорох материи, звуки собачки, поглощающей замок, спаивая его в литую линию. Девушка не смотрит. Лишь позвоночником ощущает рябь ночного воздуха. Эрик хлопает себя по карманам куртки. Ублюдок ищет сигареты. Находит. Закуривает. Когда Кристина поворачивает голову, мужчина сидит на окне. Курит, пускает дым куда-то туда. Девушка морщится. — Не пялься, — говорит он. Раздраженно, вязко. Она почти видит, как Эрик передергивает плечами. Вот же мразь. И снова ее крутят рыдания. Они не приносят облегчения, не заставляют уйти боль. Больше всего на свете Кристине хочется скрыться в ванной, взять в руки жесткую мочалку и тереть свою кожу, пока не сдерет ее с костей, пока не станет красным, кровоточащим куском мяса. Ей хочется рыдать под теплыми струями, смыть тошнотворно-вязкую сперму со своих бедер. Это так противно и мерзко. Все ее тело заляпано мужскими пальцами, оставляющими нещадные отметины. — Не скули. И снова этот голос. Кристине хочется воткнуть нож Эрику между глаз, прямо там, где сходятся брови, чтобы его мозг пронзило насквозь, чтобы серое вещество в черепной коробке стало рыхлым. Насильник. Сукин сын. Такая тварь. Ее промежность до сих пор горит. Кристина все еще ощущает, как он долбится в нее, как упрямо член скользит меж складок. А она бьется, шипит и царапается. Он просто трахает ее, имеет, как последнюю шлюху. Не снимая с себя одежды, лишь дергая чертову ширинку, рвя на ней тряпки, оставляя смачные засосы на всем теле. Насилуя. — Ебешься ты плохо, — тянет Эрик и кидает на пол окурок, давит его карминовый огонек тяжелым ботинком и выходит из комнаты. Кристина вся подбирается на постели. Лишь ее дрожащие пальцы поддевают сперму. Вещество белое, склизкое, отвратительное. Кристину почти рвет, и она добегает до ванной, склоняясь над унитазом. Она харкает желудочным соком, едой и кровью, а потом, совершенно обнаженная, садится на холодный кафель, трясущимися руками открывает кран, смачивает полотенце и оттирает свои бедра. Она всхлипывает, давится звуками, рожденными в глотке. Это страшно. Картины этой ночи будут преследовать ее, вставать расплывчатыми миражами в сознании. Кристина больше никогда не посмотрит на Эрика. Это не игра, это даже не ненависть. Это страх. Он просто поимел ее, был не в духе. Вот же сученыш. И Трис она не скажет. Никому не скажет. Просто будет жить. Кристина — сильная девочка. Она улыбается и шутит, льнет к Юраю всем телом, кладет голову ему на плечо и чувствует, как он целует ее в висок. Эрик ходит по фракции хмурый, как туча. Шаги его тяжелы, голос взвинчен. На тренировке он до смерти забивает какого-то парня и получает выговор от Макса. Выговор за убийство. У Кристины почти истерика. Она сидит на крыше, цепляясь пальцами за камень парапета, и не хочет уходить. Крыша — ее безопасное место. Эрик сюда не ходит. Ее почти тянет закурить. Но это — лишь ломка, страх, паника. — Знаешь, я бы трахнул тебя еще раз. Вот что он сказал ей пару дней назад. И она такая бледная, донельзя напуганная. Когда Кристину находит Юрай, она вцепляется в него белеющими от напряжения фалангами. Кожа обтягивает костяшки. Юноша хмурится. Ветер треплет его одежду, а девушка кидается ему на шею, крепко смыкает руки, прижимается всем телом. Юрай ошарашен. Он улыбается, что-то ласково говорит. И такой теплый. Она прячет лицо у него на груди. И снова всхлипывает. — Мне так страшно. Вот и все. Страшно. Она рассказывает ему, говорит сбивчиво, порывисто, спешно, размазывая слезы по щекам и тря красный нос. Юрай такой напряженный, сосредоточенный и хмурый. Кристина еле удерживает его от глупости. И он ей уступает. Педрад становится для нее миром, всем тем, чем стоит дорожить, ради чего стоит жить. Она узнает, что губы у него горячие, тело поджарое, жилистое и твердое. Он сжимает ее руками надежно и уверенно, иронизирует, бравирует на словах. Ей с ним хорошо. Она улыбается, оттаивает и совсем не стесняется целовать его на глазах у всех. Эрик не говорит ей более ни слова. Никогда. Проходят года. Кристине двадцать семь. Волосы длинные, кожа в татуировках. Рисунки на теле – все, что осталось от ее прошлого. Это да еще Юрай. Друг, любовник, муж. Все вместе и так много. В Нью-Чикаго просто жить. Здесь нет фракций, нет властного голоса Джанин Мэттьюс, нет неверного социального деления. В этом мире Кристина чувствует себя правильно и нужно. В этом мире она нашла свое место, перестала бояться, стала что-то значить. — Мама! Папа! — Кира влетает в комнату искрами смеха и детской непосредственности. Десятилетняя девочка так похожа на саму Кристину: темная кожа, зеленые глаза, черные волосы. — Можно погулять? — ребенок канючит и вьется вокруг дивана, запускает ручонки в волосы Юрая, который лишь дергает головой и пытается поймать непослушную дочь. Кристина, затылком давящая на мужские колени, вытянувшаяся на мягких диванных подушках, лишь смеется. — Вы такие забавные. — Она вся в тебя, — усмехается мужчина. — Такая же егоза, — и глаза его вспыхивают чем-то хитрым. — Ну так можно, можно, можно?! — тараторит Кира и смотрит на родителей молящим взглядом. Кристина закатывает глаза. — Иди. Но чтобы поздно не возвращалась! — кричит уже вдогонку, а детские пятки так и мелькают. Вот такая у нее жизнь. Правильная, простая, бесхитростная. И за нее она благодарна Юраю. Юноше, носившему серьгу в ухе и улыбающемуся так нагло и беспардонно, мужчине, приходящему с работы и валящемуся на диван. Уставшему, взвинченному, с растрепанными волосами и мутным взглядом. Она часто касается губами его щеки в такие моменты, льнет телом, греет и дарит тепло. И он неизменно поворачивает голову, чтобы встретиться своим ртом с ее ртом. Она такая мягкая, податливая и желанная. И он единственный знает, какую тайну хранит ее сердце. Знает, куда она ходит один раз в год. Вот и сегодня такой день. Кристина не красится. Надевает джинсы да растянутую кофту, зашнуровывает кроссовки на ногах. Она похожа на девочку, которой когда-то была. Юрай не провожает ее. Утром этого дня он всегда стоит, опершись о балконные перила, и курит сигареты. Один раз в год он за день выкуривает пачку и не прикасается к никотину еще триста шестьдесят четыре дня. Кристина уходит с легким хлопком двери. И он отпускает ее, впиваясь пальцами в металл перил. Она хочет. Ей зачем-то это нужно. Значит, так надо. Девушка приходит к серому и хмурому зданию, неприветливой и корявой громадиной вырастающему из асфальта. Тюрьма в Нью-Чикаго. На дверях висит косая табличка. Кристина названия никогда на ней не читала. Не хочет. Ее встречают уже почти знакомо, провожают до камеры, ставят стул. И она садится на него. Прямая и напряженная. Человек за решеткой редко смотрит на нее, обычно изучает стену. Но в этот раз мужчина поворачивает голову. — Снова явилась. Эрик сидит в городской тюрьме уже десять лет. Пожизненный приговор, пожизненное заключение. Кристине сладко от одной мысли, что он никогда не выйдет отсюда. Его бы казнили, расстреляли или сдавили шею веревкой, если бы не было моратория на смертную казнь. Это слишком жестоко. Так говорят власти. Кристина кривится. Он насиловал, убивал, заставлял делать уродливые вещи. Он собака и нуждается лишь в собачьем отношении. Но Эрик жив. Пилит взглядом стены каждый день и молчит. — Чего тебе надо, сучка? Он оскорбляет ее. Всегда. Скажет пару слов, и это лишь маты. Если бы их услышал Юрай, то вряд ли бы его остановили решетки. Кристина же не обращает внимания. Сидит, смотрит, выжидает. Ей хочется уничтожить Эрика. И, кажется, она знает способ. — Хочешь, чтобы я тебя еще разок выебал? Она лишь изгибает бровь. Выросла, научилась быть выше этого, не реагировать. — У тебя есть дочь, — говорит Кристина, смотря на Эрика. — Зовут Кира. Ей десять. Мужчина каменеет. Он так медленно поворачивает голову, глаза его темнеют, зрачки расширяются. — Что… — Ты ее никогда не увидишь, — продолжает Кристина. — Потому что у нее уже есть отец. Ей потребовались годы, чтобы сказать это, выложить такую простую правду об изнасиловании, о том, что оно дало. Она никогда не скажет этому человеку, как любит свою девочку, как дорожит ею, как радостно ловит ее улыбки. В Кире есть одна Кристина. Эрик дал лишь жизнь. Девушка еще помнит, как рыдала на груди Юрая, говоря о том, что беременна, как он отговаривал ее от аборта, как шептал успокаивающие слова. Эрик оставил память о себе, Юрай превратил эту память в отраду. Вот так и бывает. Кристина знает, что вернется домой, найдет своего мужчину на балконе, обхватит его за поясницу руками, прижмется со спины, потрется лбом о его напряженные мышцы. И тогда Педрада отпустит. А еще Кристина знает, что больше никогда не придет к Эрику. Кончено. Мужчина за решеткой впервые за десять лет просит пачку сигарет. В тюрьме его отучили курить. Ему не отказывают. Выводят во двор. Он опускается на скамейку и курит. Одну, вторую, третью. Пока пачка не падает смятым картоном к ногам. У тебя есть дочь. Эрик не знает, как реагировать. Знает лишь, что эти слова звоном отдаются в груди. Словно ему небезразлично. И это дико, странно. Наверное, сидя в четырех стенах, он что-то потерял в себе. Лютость, ярость. Очеловечился, мать вашу. Кира… Я бы хотел увидеть тебя. Но он знает, что не выйдет на свободу, знает, что эта маленькая девочка называет отцом кого-то другого. Педрада, что ли? Девка вечно вокруг него вилась, сосалась с ним прилюдно. Эрик кривится. Его ест неприятное чувство. Одиночество. Наверное, так это называется. И впервые за долгие годы ему становится так паршиво. Тюрьма вызывала у него безразличие, теперь же давит своими стенами. И он сплевывает слюну себе под ноги. Наверное, хорошо, что он здесь. Ребенку нужна мать. Эрик знает. А еще он уверен, что если выйдет когда-то отсюда, то убьет Кристину, пустит пулю в сучий лоб. Ублюдки ведь не меняются.