Black and White

У Джанин Мэттьюс на голове пробор. Ровно посередине, делит волосы на две равных части, рассекает светлые пряди. На запястье поблескивают часы — ремешок обнимает кожу, задевает выпирающую кость. Женщина склоняет голову, и очки съезжают чуть ниже, на самый кончик носа. Тогда Джанин поправляет их, прикасаясь пальцами к дужкам. Иногда, когда на виски сильно давит, она снимает очки, кладет на стол и долго смотрит в окно, туда, где раскинулся целый город. Полуразрушенный, полуразваленный, все еще живой и дышащий, копошащийся будто муравейник. Чикаго — город в сетях. И она готова стать его знаменем и символом победы, создать из него наивысший венец творения рук человеческих. Джанин этого хочет. Правильный, упорядоченный, узаконенный мир, где каждый выполняет свои цели и задачи, функционирует в соответствии с писаным регламентом. Мэттьюс разрабатывает законы, постоянно вносит корректировки и изменения и, конечно же, объявляет охоту на Дивергентов. Дивергенты — это раковая опухоль на страждущем теле родного города. Их необходимо извести как заразу, как чумную болезнь. Они вне системы, они вне фракций, они не поддаются контролю. Женщину это, конечно, раздражает. Она стучит указательным пальцем по гладкой поверхности папки с бумагами, вращается на своем кресле, одергивает темно-синий пиджак и смотрит в сизое небо, на которое наползают дождевые тучи. Макс появляется в ее кабинете бесшумно. Это привычка Бесстрашных — двигаться незаметно, тихо подкрадываться как лютые хищники. Правилами пренебрегает лишь Эрик. У него шаги тяжелые, и слышно их на весь коридор. Эриком вообще сложно управлять. Сам себе на уме. Только Макса и слушает. Мужчина же подходит к самому столу. Мэттьюс прикладывает шариковую ручку ко рту, все смотрит за окно, на стекле которого появляются первые капли. Моросит. — Докладывай, — и голос властный, преисполненный силы и непоколебимой уверенности в себе. Макс начинает рассказывать о Дивергентах, об их поимке, упоминает о смерти Эрика, и тогда Джанин едва поворачивает голову, говорит, что нашли стопроцентного Дивергента, но не смогли привести его сюда. Девчонка сбежала. И зовут ее Трис Приор. — Что? — Мэттьюс поворачивается резко. Ей почти смешно. Рот приоткрывается, в глазах — волнение и нервное возбуждение, пальцы подрагивают, ручка выскальзывает, шлепается о поверхность стола. — Трис Приор? — Джанин Мэттьюс запрокидывает голову и долго смеется. Смех у нее слишком громкий, неестественный, фальшивый, словно металлом по стеклу. Женщина откидывает пряди со лба, прекращая смеяться. И какое-то хищное выражение застревает в чертах ее лица. — Свободен. Макс — хороший исполнитель, очень хороший исполнитель. Такой послушный, покорный, всегда выполняет поручения, не задает лишних вопросов. Джанин иногда, совсем-совсем редко, когда голова ее становится пустой, думает о том, зачем этот мужчина идет за ней. Она как-то обещала ему власть. Врала больше. И Мэттьюс это знает. Ей нужны были союзники. Вот и делала все, что могла. Кокетничала, строила глазки, хлопала ресницами. И получалось же. Только вся эта женская мишура раздражала безмерно. И Макс так на нее смотрел, так смотрел, что даже не по себе становилось. А потом она просто привыкла. Он здесь, рядом, постоянно, всегда. Не задает вопросов, не переспрашивает, убивает ради нее, мучает, пытает, предает. Джанин и представить себе не может, что будет иначе, что этого человека, такого верного пса, не будет рядом. У нее отлаженный мир, работающий четко, без сбоя в настройках. У Мэттьюс лишь так. А дождь все барабанит по стеклам, сильнее и сильнее, смывает отпечатки подошв с земли и асфальта, прячет людские страхи и желания, кутает мир в большое покрывало. На часах — ночь. Джанин прижимает ладони к лицу. Голова гудит, черные буквы на экране монитора плывут перед глазами. Женщина давит на виски и все-таки отталкивает от себя клавиатуру. Бумаг, так много бумаг. Они раздражают, вязко цепляются за пальцы, мешают дышать. Женщина расстегивает несколько верхних пуговиц на рубашке, вновь разворачивает кресло к окну. Чикаго мелькает редкими огнями. Дождь прошел, и на стекле застыли разводы. Они искажают город, превращаются его в чудовище, широко разинувшее пасть и поедающее своих жителей одного за другим. Дверь снова открывается бесшумно — петли почти не скулят. Мэттьюс слышит щелчок замка, вставаемого в пазы, и лишь поэтому поворачивается. И недовольно сводит брови, потому что это Макс, потому что кто-то смеет беспокоить ее так поздно, отрывать от работы, вторгаться в личное пространство. — Чего тебе? — сухо, недоброжелательно, плотно, словно туман. Джанин смотрит на Макса. В нем что-то не то. Женщина понять не может, объяснить. Вроде та же куртка, те же черные штаны, все тот же рост и разворот плеч, но нет, не то. Незримое. От собственных ощущений Джанин нервно ведет плечом. Она не любит нерациональность, не понимает чувств, основанных лишь на пустой интуиции. Она любит факты, точность и науку. Остальное — бред, несовершенство ее мира, которое она всенепременно устранит. — Какая ты все-таки сука, — говорит Макс, и женщина широко распахивает глаза. — Используешь людей. Не ценишь. Врешь. Лжешь. Обманываешь. — Только не говори, что ты заболел альтруизмом, — она держится по-снобистски, не верит опасности и этому холодному взгляду хорошо знакомых глаз верного подчиненного. — Это удел Отреченных. — Паузу выдерживает. — Чего ты хочешь, Макс? У всего есть цена. — Власти, — не задумываясь, отвечает он. — Уважения. Может, тебя. Как бонус. Джанин Мэттьюс хохочет второй раз за день. Вытягивает шею, откидывается в своем офисном кресле, и грудь ее вздрагивает от приступов смеха, колышется под одеждами. — Убирайся. Сцежено, одними губами, как гадюка. — Вон пошел! Джанин Мэттьюс — умная женщина. Истинный Эрудит, отменный лидер, умеющий принимать жесткие решения. Ей дано руководить, но она совершенно не умеет править. Ей доступна наука, но она так далека от психологии. Люди для нее — средства достижения цели и не более. Мэттьюс не умеет быть благодарной просто потому, что никогда об этом не задумывалась. В ее арсенале нет этих простых человеческих понятий, нет доверия, нет дружбы, нет любви. Она отметает все это, как ненужный мусор. Нет и похоти, и страсти, и желания, и вожделения. Ничего. Лишь цифры и сухой закон науки. Поэтому женщина совершенно искренне удивляется, когда крепкие руки обхватывают ее шею обручем, давят и давят, заставляя лопаться капилляры в глазах, синеть лицо под цвет ее сшитого на заказ костюма, распахивать рот и пытаться поймать крупицы кислорода. Джанин Мэттьюс ударяется лбом о стол, зарываясь лицом в кипу своих бумаг. Желтая лампочка на мониторе глухо мигает, отбрасывая свет на ровный пробор по центру головы. Макс щелкает костяшками. Это надо было сделать давно. Свергнуть фригидную тварь и сесть в колесницу правления самому. Ему надоело, что его ни во что не ставят. Смерть Эрика, его лучшего ученика, помогла принять окончательное решение, снять все блоки, дать выход злости и трезвому расчету. И вот Мэттьюс валяется мертвой в собственном кабинете, и лицо все синюшное. А власть его, Макса. Мужчина смотрит на труп. Глухо и безучастно. Самой умной женщине в Чикаго не хватило ума.