Black and White

— Сегодня снова консервы. Другого нет. — Угу. Сестра протягивает ему консервную банку, а Калебу ее даже брать не хочется, но он как-то обреченно смыкает пальцы на алюминии, вертит банку в руках и ставит куда-то на пол. — Ты не будешь есть? — в глазах сестры — забота. — Позже, — юноша пытается улыбнуться, но думает, что улыбка давно стерлась с его лица. Не в этой жизни. Мир — странная штука. Их — так особенно. Вот у тебя есть дом, семья, устои родной фракции, а вот уже нет совершенно ничего. Они оба, Калеб и Беатрис Приор, не дожили нескольких дней до церемонии выбора, как началось все это. Война, конечно. Венценосная революция, такая пугающе простая, такая прямая, как улицы в Эрудиции, такая обыденная, словно человеческие жизни — дешевый товар. Калебу восемнадцать лет, а он знает, что видел слишком много крови. Брезгует, боится, плечами ведет. Трис более спокойная, более уравновешенная, даже улыбается чаще. Он так не может. Иногда юноша не понимает, как сестра его терпит. Волосы она по привычке стягивает в тугой пучок, юбки давно перестала носить — неудобно, и ладони у нее все израненные от острых камней и торчащих железных прутьев. Два года прошло, а ничего не меняется. Город, который когда-то пестрел интерактивными объявлениями и неоновыми вывесками, город, который смотрел на мир сотнями желтых огней — его просто нет. Чикаго современного дня похож на сосущую воздух и жизнь воронку. В тот день революция с лицом Джанин Мэттьюс разбомбила все. От фракции Отречения остались лишь головешки и тлеющий уголь. Беатрис плакала, тихо так, сжавшись в комочек, пристроив свою голову на братском плече. Может тогда, именно тогда, Калеб Приор и понял, что ближе нее у него никого не осталось. Родители ведь погибли, как и подавляющее большинство населения фракции. А потом пришла война. Или очередная революция. Черт их разберет. Калеб уже и не пытается. Выжить бы. Вся система рухнула. И бомбы летели. Город — одни руины: раскуроченные воронки, асфальт волнами, изрешеченные здания, выбитые стекла и метро, набившееся людьми. Они с сестрой не стали покидать свой дом, собственную фракцию. Остались в полуразрушенном здании, где камнем стоит несколько стен. Вот так и живут. Еду ищут, добывают, как могут. Работы нет, денег тоже. Среди бесконечного хаоса живыми людьми выглядят лишь афракционеры. Изгои. Но они ведь привыкли, для них все – так, очередная матрешка, игра на большой шахматной доске, где каждый солдат. У афракционеров есть еда, и работа, и руки им нужны. Калеб ходит к ним иногда, таскает мешки, служит обычной рабочей силой. Тяжело, конечно. Он не так себе представлял свою дальнейшую жизнь. Совсем не так. Плакать поначалу хотелось. И он плакал, ночью, тихо, в подушку, так, чтобы не видела Трис. Это, конечно, не по-мужски, слабохарактерно, безвольно, но он все еще был ребенком, только вот-вот подрастает, учится быть взрослым, быть мужчиной. Восемнадцать как никак. А сестра вещи стирает за деньги. Возится весь день в холодной воде, а потом у нее кожа на руках шелушится. Калеб смотрел на это год, а затем попросил ее остановиться. Он — не альтруист. Вся его жизнь — обман, красивая иллюзия для родителей. Но за сестру почему-то было больно. Впервые. С Беатрис вообще что-то не то. Точнее, между ними. Он ведь никогда не любил ее по сути-то. Так, сестра, девчонка, вроде родная ему и близкая, но связи Калеб не чувствовал. Ни в далеком детстве, ни в подростковом возрасте. Они говорили, обсуждали что-то, ходили вместе, но не было той заветной ниточки, которая делала бы их ближе друг к другу на шаг, такой заветный, маленький шаг. Словно чужие. И остаться с ней один на один, без родителей, выкинутым в огромный мир, где гремят машины войны — это было дико и несуразно. И совершенно непонятно. Как угадывать ее желания, как заботиться о ней, что говорить, когда она беззвучно плачет, слишком уставшая и измученная. Калеб не умел, Калеб учился и, кажется, перестарался. Он ведь всегда, в общем-то, был эгоистом. Вся жизнь четко стояла у юноши перед глазами. Эрудиция, хорошая работа, повышение, снова работа и снова повышение. А теперь лишь консервные банки, груды камней да сестра с рваными прядями волос — через шесть месяцев после начала войны Беатрис состригла свои локоны и продала их. И еще попросила звать ее Трис. А он имена путал. Сестра не жаловалась. А потом все стало слишком. Калеб говорил себе, что это война, что это уродливый мир, что это смерть родителей. Себе врал. Сам себя не винил. Он даже говорил, что это она, Беатрис, его сестра. Но только не он. Наверное, тогда он начал понимать собственное малодушие. И от этого становилось тошно и мерзко. Вот таковой вот он. И с этим надо жить. Или же меняться. Они учились целоваться в семнадцать. Друг на друге, неуклюже, неумело, цепляясь носами. Трис нервничала, у Калеба потели ладони. Через месяц он уже стягивал с нее одежду. Она прикрывалась руками. Он говорил себе, что так надо. Трис просила не думать. Это было плохо. И они оба это знали. Первый раз он кончил слишком быстро, запачкав простыню. Трис смущалась и отворачивала голову. Второй раз она дрожала, выгибалась и, кажется, едва разборчиво шептала его имя. Тогда Калеб понял, что ему хорошо. Ниточки все нет. Тонкой, невидимой и прочной. Но есть что-то другое. То ли забота, то ли выживание. Только вот он уже привык к ее тихому голосу, к мягким губам, к теплу тела, к беспокойству в глазах. И сам едва изменился. Ему вдруг стало важно, чтобы сестра улыбалась чуть чаще. Однажды, Трис приносит Калебу яблоки. Заходит в полуразрушенный дом и швыряет ему прямо на колени румяный плод. Юноша аж вздрагивает. Он вертит красное яблоко в руках пару секунд, а потом поднимает на сестру глаза. — Откуда? — Заработала. Через пару дней все повторяется: Беатрис притаскивает апельсины. Кожуру приходится счищать руками. Калеб не спрашивает, просто ест. Ночами он прижимает сестру к себе. Снова бомбят. Это происходит время от времени. Трис вздрагивает, прячет лицо у него на груди, а он рассматривает ее ухо, аккуратное, маленькое. Сестра поднимает голову, когда наступает тишина, юноша смотрит ей в глаза, склоняется и целует. Иногда Калеб думает, что было бы, если бы они не остались вдвоем. Не было б греха. Он в этом уверен. Не было бы порока. Он это знает. Фрукты появляются раз в две недели. Юноша все не спрашивает, а у самого на душе кошки скребут. Трис делает вид, что ничего необычного не происходит. Однажды вместе с яблоками девушка приносит буханку хлеба. Калеб смотрит на нее долго, сжимает челюсть, выдыхает и решается на безумный поступок. Не в его характере, не в его стиле. Он ведь не любит опасность и неудобства. Он ведь такой. Трус, наверное. Война научила его называть вещи своими именами, и цену самому себе определила. Калеб ненавидит то, что у него внутри, но ничего не может с этим поделать. С желанием отсиживаться за стенами, с желанием выть и скулить, видя, во что превратилась его жизнь и все мечты, с желанием к собственной сестре. Ей бы парня. Хорошего, ладного, не такого как он. И не в единой крови дело, а в характере. Калеб Приор отлично знает себе цену. И эта цена — ничто. Следить за Трис неудобно. Надо прятаться в тени, но не выпускать хрупкую фигуру из вида. Сестра петляет малознакомыми улицами, и тени набегают — вечереет. Юноша прижимается к очередному дому, выглядывает из-за угла, когда Беатрис, наконец, останавливается. Стоит, мнется, переступает с ноги на ногу. Рядом с ней появляется мужчина. Взрослый и, кажется, какой-то неприятный. Калеб видит, как он кладет в ладонь сестры что-то шелестящее. Купюры. Банкноты. Во рту у юноши все пересыхает. Мужчина обхватывает его сестру своей рукой, овивает талию, скользит ниже, тянет юное тело на себя. Калеб все понимает. Он прислоняется к стене, стоит, дышит, задирает голову, ударяясь затылком о камень, закрывает глаза. Трис продает себя. Как шлюха. Как проститутка. Калеб сжимает кулаки, ногти входят в плоть. Он бесится, злится. На нее, а еще больше на себя. Потому что ничего не может с этим сделать. Ничего. И сам не знает, кто ярится в нем больше: брат или мужчина. Она приходит около полуночи. Он не спит, ждет ее. Копается в тлеющем костре деревянной палкой, даже головы не поднимает. Трис садится рядом, аккуратно и осторожно. Калеб почти физически ощущает, как от нее пахнет другим мужчиной. Ему хочется осудить, бросить ей в лицо обличающие слова, обозвать потаскухой. Но это так мелочно и эгоистично, что от себя тошнит, воротит, блевать хочется. Калеб швыряет палку в огонь, резко и зло. Сестра глаза вскидывает, а он уже стискивает ее в объятиях. Крепко так, до хруста костей, губами к макушке прижимается. — Эй… — родной, тихий голос. А юноша все думает, как до этого дошло. До того, что он вот такой, а она вот такая. Что он слабый и никчемный, а она сильная и смелая. Смотреть жалко. — Я хочу все делать сам, — произносит Калеб в теплые волосы. – Сам. Ты и я. Я позабочусь о нас. Сестра в его объятиях замирает: он чувствует, как она шевелится, устраиваясь удобнее, как ее тонкие руки обхватывают его поясницу, а кончик холодного носа прижимается к груди. Калеб ей обещает. И отчаянно, всем сердцем, желает сдержать обещание. Чтобы она не маралась. Потому что вдруг это стало важным. Так глупо. Так предсказуемо. Калеб Приор боится лишь одного: смалодушничать вновь.