Black and White

Здесь воняет помоями, кислятиной и, кажется, мертвечиной. Питер Хэйес силится не зажать себе нос пальцами. Юноша кривится, засовывает руки в карманы и продолжает идти. Питер Хэйес давно стал Бесстрашным. После инициации прошло уже два года. Уже два года он чувствует себя в Яме как дома. Тяжелое оружие, изнуряющие тренировки, стеб над неофитами, жестокие розыгрыши, девчонки и желание выбиться в люди, туда, к самой верхушке, где Макс, где Эрик, где Четыре, все-таки принявший предложение стать одним из лидеров фракции. Питер думает, что у него хватит мозгов для высокой и крайне выгодной цели. Да, именно мозгов, соображения. Потому что тут надо уметь думать, уметь раскладывать и прикидывать, кому и что лучше сказать, как и что лучше сделать. И Питер думает, и ухмыляется, рисуя в собственном воображении свое безоблачное будущее. А пока он всего лишь патрульный на улицах города Чикаго. Больше всего на свете юноша не любит патрулировать район афракционеров. Ненавидит просто. А все этот невыносимый запах немытого тела, болезней, разлагающейся плоти и ужасающей своими масштабами нищеты. Изгои, отбросы общества, маргиналы. Питеру было бы даже жаль этих людей, если бы не эта вонь от них, что, кажется, душит его. Хэйес вжимает голову в плечи, ежится на ночном воздухе, пахнущим подбирающейся осенью, и считает шаги. Пять сотен шагов в одну сторону, пять сотен шагов в другую сторону. Питер зевает, трясет головой, гонит сон и в который раз думает о том, что надо вытребовать себе маску, а то дышать тут невозможно. Он уже научился различать части района по запахам. Там, где пахнет кровью, недавно была драка, где воняет блевотиной — как правило, кто-то болен, смертью тут пахнет везде. Каждая стена, каждый наглухо забитый дом, даже камни под ногами. Самих афракционеров Питер видит редко — те боятся людей, не высовываются. Они прячутся в тени домов, предпочитают не ходить днем, а ночами греются у костров, сжигая мусор в железных баках. Пару раз юноша останавливал стычки. Стоило лишь раз прострелить коленную чашечку одному больно норовистому верзиле, как все поняли, что с этим Бесстрашным шутки плохи. И когда слышался щелчок взводимого курка, все тут же притихали. Они не знали ни имени Питера, ни того, кто он такой. Они лишь знали, что он умеет наводить порядок, причиняя боль. Хэйес видит знакомое лицо в одно из воскресных патрулирований. Часы на запястье отстучали пять вечера. Солнце тушит и гасит свой свет, бросая длинные тени на асфальт с рытвинами. Питер зевает во весь рот, надвигает себе на лоб кепку и идет, чувствуя тяжесть пистолета, висящего на поясе. По воскресеньям в этом районе тихо, даже спокойно. Эта часть города кажется вымершей, даже неживой, словно фантом Чикаго. Но в то воскресенье фантом обретает плоть и имя. Питер узнает ее сразу. Наверное, потому что она всегда его раздражала. Тупая сука. Она смотрит на него большими, выразительными глазами на впалом лице. Грязная, чумазая, со скатанными волосами, в огромной растянутой кофте, в которой ее тело тонет — Трис Приор не похожа на ту девочку, которая перешла в Бесстрашие из Отречения. Питер возвышается над ней в полный рост и зло думает о том, что Стифф нашла свое место. Убогой убогий расклад. Хэйес ухмыляется. Трис Приор оказалась слишком слабой для фракции огня, не справившись с первым этапом тренировок для неофитов, с банальной физической подготовкой. До второго этапа девчонка так и не дошла. Может, оно и к лучшему. Питеру не нравится вспоминать второй этап инициации. Мерзко, тошно, противно, страшно. — Стифф, здравствуй, — тянет он, — узнаешь? — и легким движением руки поправляет кепку, чуть открывая свое лицо. Трис Приор смотрит на него хмуро. Как привидение. А девчонка его забавляет. Потасканная шавка. Питеру приятно видеть ее там, где ее заслуженное место. Питер смеется, ногой поддевая бутылку с водой, расплескивая все, пачкая еду в грязи, какие-то куски хлеба, больше похожие на камень. Трис сидит статуей, не шевелится, лишь губы беззвучно шепчут. Питер вертит в руках пистолет, наставляет дуло на нее. Играет. Стифф не реагирует. Кукла без души. Хэйес фыркает и уходит. Он часто встречает ее на этом самом месте, совсем рядом с периметром района, который он обязан обходить. Издевается над ней Питер все так же. Его забавляет ее реакция, которая к ней возвращается. Эти огромные глаза, в которых скачут эмоции, этот затравленный взгляд мечущегося ребенка. Питер вновь смеется. Такая взрослая, а все еще не умеет стоять за себя. Ему нравится ее донимать, глумиться и видеть, как неумело она реагирует на любую колкость в свой адрес, как не умеет защищаться ни словом, ни делом. К ее еде он больше не прикасается. Пусть убогая живет, ему же будет веселее. Но его слова — разят, будто мечи, словно свинцовые пули, под завязку засевшие в груди. Он называет Трис никчемной, и этот детский вызов, юношеский бунт, вспыхивающий в ее глазах, смешит его. Приор похожа на котенка, который пытается драться с большим котом — задирой всея улиц. Иногда запоздалой, едва уловимой мыслью мелькает осознание того, что девочке, наверное, тяжко, и больно, и сложно. Он будто добивает раненое животное. Но Питеру никогда не нравилось геройствовать. Ему нравилось отсиживаться в тени и получать свое. Жизнь — несправедливая штука, детка. Так что терпи. — Ты что как припадочная? — удивляется он в одно из воскресений, когда подходит так близко, смотрит в упор. А она вся сжимается у стены. Будто ждет то ли удара, то ли прикосновения. — Не прикасайся ко мне, — шипит девушка. Питер изучает ее долго, а потом вдруг запрокидывает голову и начинает хохотать. — Дура ты, убогая. Ты себя видела? Да кто захочет прикоснуться к твоей грязной шкуре? Лично я — брезгую. От той Трис Приор, что носила высокий конский хвост, ходила по Яме и улыбалась своей лучшей подруге Кристине, мало что осталось. Так, мысли какие-то в голове, наметки образа. Девчонка худая, изможденная, одни кожа да кости — смотреть страшно. Чумазая, словно вся извалялась в саже, все губы искусаны, ногти обломаны, одежда в дырах. Питеру было бы ее жаль, если бы он умел жалеть. Но Хэйес не умеет. Он может лишь смотреть, и глумиться, и насмехаться, и чувствовать, как удовлетворение разрастается в груди. Его не трогают ни ее огроменные глаза, раскрытые так широко, что вот-вот будут на пол-лица. Питер все гадает, зачем ставит рядом с ней бутылку чистой воды. Это было в одно из вечерних дежурств. Он уже готовит колкость на языке, лютую, хлесткую, но девчонка, когда он проходит мимо по знакомому маршруту, спит у стены, кажется, вздрагивает во сне. Никчемная. Юноша слышал, что и среди афракционеров есть иерархия, все та же, как при любой власти. Но девчонка — это дно. Дальше падать некуда. Он ставит бутылку совсем рядом с ней, так, чтобы умылась, хоть немного, а то скоро превратится в замарашку. В Золушку. Питер усмехается. Помнит он эту сказку. Только она кончилась хорошо. Но прекрасных принцев в жизни не бывает, только такие отвратительные чудовища, как он. Когда Питер уходит, пластик полуторалитровой бутылки продолжает блестеть на солнце. Чудовища приходят позже. Страшнее, чем он. В самый разгар погожего дня, когда солнце печет нещадно и не спасает даже кепка, Питер стоит в стороне и смотрит, не решаясь сделать шаг. Девчонка одна, и тот, другой, один. Угрожает ей ножом, что-то шепелявит сквозь стиснутые зубы. К Стиффу пристают, и Питер это понимает. Ему хочется развернуться и уйти. Пусть дражайшая Трис Приор вкусит все прелести реальной жизни, оторвется на всю катушку. До ушей долетают звуки борьбы, слабый писк и, кажется, тихий отголосок рыданий. Треск рвущейся ткани Хэйес слышит отчетливо, и потом снова этот глухой всхлип. Кажется, девочке хотят засадить без ее воли и ведома. И кто только позарился на все эти кости? Мужик над ней сопит. Питер клянет себя, но курок взводит, выходит из тени и стреляет. — Следующий выстрел будет выше, — произносит юноша холодным, почти бесстрастным тоном. Мужик тупо смотрит на него, забывая моргать, повернувшись в этой дурацкой позе, с едва согнутыми коленями и полуспущенными штанами. — Могу отстрелить тебе твой стручок, — добавляет Питер. — Хочешь? Мужик смотрит на то, как под его ногами дымится земля — туда угодила пуля. Он вдруг пятится, чуть ли не падает, пытается натянуть штаны на свои тощие бедра и бежит. Пистолет напугал нерадивого насильника. Пистолеты у афракционеров не водятся. Оружие — это не то, чем их хотят снабжать. Трис Приор смотрит на Питера Хэйеса во все глаза. Хрупкая, ломкая, разбитая, раздавленная жизнью на обочине, своей дерзостью перед судьбой, за которую поплатилась. Осталась бы девка дома, проблем было бы меньше, да и не раздражала бы так. — Не пялься, — говорит Питер, проверяя магазин пистолета. Трис опускает голову, поправляет на себе одежду, подтягивает ноги к груди и закрывает глаза. Когда Хэйес разворачивается, чтобы уйти, он все-таки слышит ее голос. Практически впервые за долгое время. Ее голос, на удивление, звонок и силен, так контрастирует со всей этой жизнью и внешностью девушки. — Спасибо, — тихо произносит Приор и вновь замолкает. — Не обольщайся, — Питер даже поворачивается. — Моя работа следить за порядком и не более. Трис молчит. Молчит и Питер. В очередной вечер воскресенья юноша задумывается о том, как так вышло, что он стал следить, чтобы со Стиффом ничего не случилось. Теперь его маршрут при патрулировании всегда лежит мимо места ее ночлега, теперь он стал опасаться, что сверху придет приказ о переводе его в другой район: следить за порядком в центре Эрудиции, или на фермах Дружелюбия, или на стене, что окаймляет весь город. Питер Хэйес привыкает к вони, гнили и запаху мертвечины. А самое страшное, что он привыкает к ней.