Black and White

Кристину называют бессердечной — она жмет плечами. Клеймят черствой — она задирает голову. За спиной обзывают сукой — Кристина сдерживает желание обернуться и показать средний палец. Она по-прежнему носит кожу, хотя фракций давно нет. Она не курит, редко пьет, иногда забредает на вечеринки, почти не улыбается. А ее осуждают. Все это пернатое стадо якобы людей. Бывшие друзья, вчерашние знакомые, совсем чужие человеки, недолюди. Кристина шлет их матом. Это от Бесстрашия. Подкручивает черные пряди плойкой перед зеркалом, поправляет топ, глядит выразительно. Она хлесткая, лишенная тепла и жизни, того самого света, который в ней видели Уилл и Юрай. Кристина пытается приподнять кончики губ, растянуть линию рта, но на лице будто маска из камня. Кристина выкручивает помаду из тюбика, рисует алым, хлопает глазами. Девочка-припевочка, ночная бабочка. Тобиаса все жалеют, выражают сочувствие, сжимают плечи, в глаза заглядывают. Мужчины жмут руки, женщины обнимают так крепко. Итон кивает. Аморфный, будто под анестезией. Или с таблеткой под языком, наркотой по венам. Второе — правдиво. Успешный, красивый, молодой. И колется. Об этом знает Кристина. Просто по взгляду, по ритму дыхания. Иглы в вены — ей знакомы ощущения, но не сам процесс. Тобиас сдергивает руки. Женские, манящие, отстраняет мягкие тела с литыми грудями. Ему дарят пошлое утешение, картонные чувства, ладонь в штанах. К черту. Кристина смеется в темном углу на кожаном диване, ногой болтает. Они — это отблеск былой жизни, памятное Чикаго с новым именем и новыми людьми. Они — это десять лет жизни. Пластилиновой и фанерной. Он — вышколенный работник государства на высоком посту. Она — странная девица без роду и племени. Они не встречаются, не здороваются, не кивают друг другу. Каждый существует на свой лад. Тобиас — тряпка. Кристина — сука. Расклад на миллион. На самом деле, все — фикция, бетонный фасад хрустальной мечты. Кристина — не тварь. Ей просто слишком больно. И смерть подруги, как последний гвоздь в крышку гроба. Ее броня вся в ржавчине и дырах, ее душа полая и пустая. Она не умеет улыбаться, красит ногти пошло-алым, шатается по улицам с лицом девицы и душой старухи. Встречает его в барах, куда он ходит напиваться. Отороченный пиджак, брюки со стрелками, галстук, манжеты. Она приветствует его время от времени нахальным взглядом, коктейль через соломинку тянет. Тобиас — слабак. Бесхребетная мямля. Так говорит Эвелин Джонсон. Десять лет прошло, а он все туда же. Тоска в глазах, память под кожей, сплин в голове. Его мир — это кокон, кокон из воспоминаний и прошлого. Мать злится, разбивает дорогую вазу в дорогом доме, стучит каблуками, хлопает дверью. Истеричка. Он может и плох, зато верен. Верен до чертиков, так, что это похоже на фанатизм. Эвелин кричит. Зачем быть верным мертвой? Она хладная, червями изъеденная, а он живой. Мать роняет тихие слезы в спальне на втором этаже, кутается в шелк халата, голову руками сжимает. Она хочет жизни для сына. Жизни, а не смерти. Вот так они и живут. Бессердечная и бесхребетный. Кристина закидывает ногу на ногу. Смотрит. Тобиас думает, что в ней больше жизни, чем в других. Не этого пластикового счастья, долларов в глазах, цацок и побрякушек, а души. Ей херово. Так пусть будет так. Кристина говорит, что когда хоронила отца, то было пусто. Кристина говорит, что когда развеяли прах Трис, стало никак. Она никакая. Слишком много потеряла. Родных, любимых, друзей. Обросла цинизмом и желчью. Хмыкает, соломинкой по дну стакана возит. Тобиас заказывает ей еще. Она принимает. Ей паршиво, но мужчина ей восхищается. Сам он играет в игру под названием все-хорошо. Тошнотворная игра, сплошные враки и мракобесие. Нацепить доброжелательность, как галстук, расправить плечи, словно палка в спине, сверкнуть улыбкой, будто натрием зубы начистил, обелил до цвета слепит-глаз. И где настоящее? Где истое? Тобиас знает ответ – там, где Трис. Они встречаются время от времени. Она все так же болтает ногой на кожаном диване, волчьим взглядом отгоняет случайных девиц с хищным оскалом. Он снимает петлю с шеи, пуговицы выкорчевывает. Она смеется. Громко и неподобающе, а Итону кажется — по-настоящему. Отбирает у него стаканы, нюхает содержимое, морщит нос, вливает себе в горло. Эвелин снова кричит. Теперь он пропадает ночами, тратит свое время на девчонку из прошлого, на химеру с длинным хвостом. Кристина закидывает ноги на стол, закусывает губу. В ней просыпается игривость прошлых лет, искры из глаз. Тобиас смотрит на нее и понимает, что хочет жить. Как можно быть фанерной для фанерного общества, но для жизни оставаться кристальной? Кристина многолика и двумерна. Кристина просто живет, помнит Трис, не врет себя, посылает людей. Итон просит — научи. Она качает головой. Не знает как. Это выходит само собой. К тому же, какая она сильная? Так, марионетка в собственных руках, неприкаянная, без дома и цели. У Тобиаса острые колени. У нее выпирают кости на бедрах, а руки — ледяные. У него неспокойное сердце в груди и влажный язык. Они целуются на знакомом кожаном диване. Она — увязнув пальцами в его волосах, он — сжав ее талию так, что почти больно. Им не хватает дыхания и ритма. Лишь чуть правды и много стыда и раскаяния. Кристина сбегает, потому что срывается. Это ведь память Трис, девочки из Отречения в сером. Это ведь ее мужчина. Тобиас ловит пустоту, смыкает ладони, но там — воздух. Эхо шагов наполняет переулок. Кристина бежит, Кристина спотыкается, Кристина падает, Кристина плачет. Она не сильная. Она слабая. Она пережила и не переболела, наполнилась до краев памятью, закрыла ее крышкой, вышвырнула себя в море жизни, давилась людьми, ненавидела прохожих, презирала себя. И скучала. По каждому, кто ушел, а их, увы, слишком много. И вот теперь асфальт ей бьет колени. Она икает и закрывает глаза. Итон называет себя слабаком. По привычке матери, по тому, что за душой. Он обещал чтить память Трис, чтить все, что она ему дала, быть ее. Всегда. Романтика губит. Эвелин повторяет, твердит и твердит, указывает, как жить. И это раздражает. Кристина хрупкая и колкая, вся сделанная из костей и смуглой кожи, сбитая из слов и мыслей, памятных страниц. Они не должны. И он это знает. Мертвая Трис между ними, стоит, взирает, ненавидит его. И ее. Так, за компанию. Обычно ведь женщины виноваты, такие разнузданные и развращенные. А искусанные и израненные губы на темнокожем лице дарят жизнь, вдыхают в легкие искру. Тобиас думает о том, что хочет еще раз поцеловать Кристину. Чтобы не сдохнуть. Чтобы дожить. Надгробная плита вся в щербатых трещинах, поросшая сорняками, с высеченными буквами. Надгробная плита — очередная фикция. В земле пусто. Трис над городом, она в воздухе, в самом небе. Как те три птицы над ее ключицей. Парит и парит. Кристина давит коленями на землю, чувствует холод почвы и камня. Она вытирает слезы по щекам, всхлипывает и все никак не может отпустить. Он останавливается сзади нее, засунув руки в карманы джинсов. Ни рубашки, ни брюк, ни галстука, ни чищеных туфель, лишь кроссовки, тертые джинсы, старая майка и ношенная куртка. Кристина поворачивает голову, шмыгает носом, глядит и снова взирает на могилу. Необходимо приходить хоть куда-то, общаться, вспоминать. — Нельзя, — выдавливает девушка одно слово. — Нельзя, — соглашается мужчина. Так и стоят. Им нельзя жить без Трис Приор, без привычного расклада подруга и любимый. В этой пьесе у них свои роли. И замен не производится. Кристина опускает голову. Одиночество бьется под самым горлом, режет ладони. Она одна в серой массе незнакомых лиц. Тобиас тоже одинок. Среди людей, работы, дома. Одинок и не понят. Ни случайными девушками, ни выгоревшей годами матерью. Жизнь теплится в самом животе, ползет наверх только тогда, когда он видит подростковую угловатость женского тела и зеленые глаза. Сначала думает — прошлое, память, все на двоих. А потом — она понимает, просто знает, не лжет и не лицемерит. Кристина качается на земле. Страшно это — так тосковать, осознавать, что это под ребрами, там. Страшно жить с мертвыми и для мертвых. Кристина пялится на плиту. Та стоит гранитным монолитом, скупая и немая. Кристина опускает глаза ниже и вдруг вздрагивает. На могиле растет цветок, пробивается, листья тянет. Белый, яркий, живой. Кристина моргает. На могиле растет подснежник — цветок надежды. Тобиас смотрит из-за ее плеча. Подснежник наливается жизнью, греет зелень и лепестки о солнце, румянится. Цветок надежды. Цветок жизни. Знак и пазл. — Мне холодно, — шепчет девушка бескровными губами, и мужская куртка падает на ее утлые плечи.