Black and White

Им твердили одно — жизни за стеной нет. Сухая пустошь, раскаленный сланец и застывшие в песках скелеты, реже — заросли колючего, низкорослого кустарника, несколько видов ящериц. Нет даже змей. Никакой живности. Ничто не приживается на мертвой земле, впитавшей в себя человеческий яд и отходы промышленности, пепел и гарь войны, запах горелого мяса. Лишь ярко-красный, пышущий жаром диск солнца. Эрик ждет всего этого. Ждет, когда кончится гравий под колесами большого и грузного джипа, ждет, когда исчезнут низенькие и худенькие деревья со словно подрубленными ветками, ждет грязного песка, вонючей пустыни, в которой невозможно сделать вдох и не обжечь горло. Но пейзаж за стеклами автомобиля не меняется. Когда Эрик устает крутить баранку, за руль садится Тори Ву, встряхивает копной своих густых волос, откидывается на спинку сидения и смотрит лишь вперед. Мужчина засовывает сигарету в рот, локоть на окно ставит и иногда так нагло и откровенно рассматривает эту пантеру в человеческом обличье. Брайан на заднем сидении делать лишь две вещи: либо спит, либо щелкает затвором автомата, проверяя в действии ли оружие. Они молчат. Молчать нравится каждому. Эрик не из разговорчивых, и Тори не любит трепаться языком, а Брайан попросту не может. Спят они под открытым небом, выставляя одного дежурного. Костер разводят редко и осторожно, питаются консервами, которыми набит багажник. Эрик ловит себя на том, что наблюдает за тем, как Ву ест. Женщина поднимает глаза, отвечает взглядом на взгляд, а потом манерно и тщательно облизывает свои пальцы. Эрик усмехается, качает головой. Во баба. Во чертовка. Она улыбается в ответ, кокетливо, едва заигрывая, но, скорее, по старой привычке, по доброй памяти. Она ведь знает, что было и чем все кончилось, знает, что воспоминания и чувство вины тяготят, придавливают к земле дебелым весом. Тори Ву любит осматривать местность в бинокль, сильно высовываться из окна едущей машины, крутить окулярами, а потом плюхаться на сидение и сообщать не меняющуюся день ото дня информацию: горы, кустарники, пыль под колесами, треснувший сланец стеаринового цвета. На пути им встречается грязный ручей, настолько мелкий, что едва достает до щиколотки, зато можно помыть машину. Тори и Брайан мочат тряпки в воде, Эрик сидит на камне, вертит в пальцах сигарету, курит и хмуро смотрит вперед, на бесконечную дорогу, теряющуюся в очертаниях гор и скал, вьющуюся по каньону с гладкими стенами, уходящими в ясное небо. — Помогай! — и тряпка прямо в лицо, сминает сигарету, шлепается на плечо, оставляя мокрый след на кожанке. Тори Ву прижимает руку ко рту, черты ее вытягиваются, а в глазах — озорной огонек. Эрик встает нарочито медленно, все не сводит с нее темного, такого знакомого взгляда, но женщина все равно знает, ее не обманешь. Эрик уже не тот лютый зверь, не тот одичавший волк. В нем всковырнули человека, надавили на сердце, пусть все вышло дешево, болезненно и так паршиво. Тори визжит и хохочет, оглушая своим звонким голосом место их стоянки, Эрик умудряется швырнуть ее прямо в ручей, намочить ей волосы, одежду, заставить ткань липнуть к телу. Брайан не обращает на них внимания, трет колеса. Ву встает на четвереньки, отплевывается, убирает мокрые пряди со лба и нападает на Эрика со спины. Может, все это — дурость и глупость. Но они — всего лишь люди, и ехать в неизвестность так страшно, страшно знать, что там, за поворотом, раскрывать нераскрытый и непознанный мир, мир, о котором им со школьной скамьи твердили, что жизни в нем нет, людей в нем нет, лишь смерть, и отголоски войны, и трупы с гримасами на лицах. Ничего более. Тори еще посмеивается, Эрик выжимает свою куртку и стягивает футболку. Они ведут себя, как дети, пряча нервозность за ребячеством. Только вот толку нет. У Эрика снова хмурый взгляд, и лицо Ву становится иным, острее и хлеще в своих чертах, лишь упрямая тень будущего не уходит из глаз молчаливого Брайана. Той ночью особенно холодно. Ветер метет по земле, поддувает, и спальные мешки не помогают. Брайан кутается в несколько курток, доставая их из машины, и все-таки засыпает. Эрик слышит, как у Тори стучат зубы. Сам он не обращает на температуру внимания. Это так, мелочь. Его в этой жизни научили многое терпеть. Зубы Ву отбивают дробь, танцуют степ во рту. Мужчина лишь раздраженно закатывает глаза. Так и не поспишь ведь. — Иди сюда, — говорит он. Тори Ву думает несколько секунд, а потом он слышит шевеление, шаги по земле, то, как подошва ботинок давит на мелкие камни и сухую траву. Женщина опускается рядом, так близко, бедром вжимаясь в чужое бедро. Эрик поворачивается набок, накрывает ее рукой, прижимает к своей груди, пальцами убирает черные волосы, чтобы не лезли ему в лицо, устраивает подбородок на женском плече. Тори холодная, почти ледяная. Он прижимает ее теснее. Вот в чем штука — даже когда он был в Бесстрашии, когда просто трахал ее, она никогда не оставалась для него серым пятном. Наверное, единственная женщина, с которой он мог дружить. И сейчас, когда другая ушла за черту, потому что он все-таки та еще скотина, когда все прошлое осталось в прошлом, Тори Ву по-прежнему — единственная женщина, которую он уважает. — Как в старые добрые времена, да? — Заткнись и спи. Иногда они все-таки говорят. Обо всем. О том, что там, впереди, среди возвышающихся скал, служащих им маяком на протяжении уже нескольких недель. Может, они действительно в пустыне, на выжженной земле? И скалы — каменный оазис, дымка и обманка, игра сознания? Эрик тушит сигарету ботинком. Всякое может быть. В этом мире он верит почти во все, во что стоит верить и чего стоит бояться. Правда, вспомнить бы еще, что это такое — бояться и верить. Тори снова засыпает на сидении рядом, Брайан возится с оружием, гремит им, бьет звуками по ушам. Иногда Эрик видит, как Ву хочет спросить. О ней, конечно же, о Кристине. И взгляд у мужчины вмиг делается таким колючим и опасным, что Тори не раскрывает рта. Что толку говорить? Что было, то прошло. И все. Он не хочет вспоминать. Она не настаивает. Один раз проскальзывает косвенная память, вопрос с подвохом, и глаза, черные, темные в свете догорающего костра, а у самой плечи опущены под теплым пледом в крупную клетку. — Ты не жалеешь, что уехал? — Нет. И никаких оправданий, никакого напоминания об изгнании, о войне, о Бесстрашии, о фракциях, о прожитых годах. Просто нет и все. Эрик из тех, кто рубит, отсекает и обрезает ненужный эмоциональный балласт, не наращивает за грудиной чувства, не пережевывает мысли. Он всего лишь меняет направление и смотрит в будущее. Тори Ву восхищается этим умением, но, как и всякая женщина, она не способна быть первооткрывательницей, вечным смотрящим вперед на корабле со стертым названием «Жизнь». Нет, и повернется назад, нет, и вспомнит, голову поднимет, мысли улыбнется, наберет в грудь воздуха, вздохнет и на пару секунд позволит себе помечтать. Эрик как будто знает. Эрик смотрит и выжидает. Лишь немой Брайан остается безучастным, кривым дополнением разросшегося дуэта. Мир кажется скучным и прелым, словно животное на последнем издыхании. Но все меняется в тот день. В тот день они, наконец, добираются до монолитных, будто высеченных рукой умелого кузнеца, гладких и блестящих на солнце скал. Стоит только заехать в узкое, когда-то прорубленное водой ущелье — каньон — как беспокойство поднимается с самого дна души. Брайан держит оружие в ладонях, Тори слишком много вертит головой и не расстается с биноклем, Эрик жмет на педаль газа, несется и несется, только бы быстрее проехать, только бы убраться отсюда. Скалы будто сжимают, давят и давят, суживают мир до финальной точки, единственной прямой со знаком финиша. Звук резкий, рассекает нервы напряжением, словно пробка вылетает из бутылки, заставляя шампанское пениться. Тори хватается за бардачок, Брайана на заднем сидении трясет. — Сука! — рычит Эрик и бьет ладонями по рулю. Колесо лопнуло — придется менять. Брайан кладет большой двуствольный автомат на капот джипа, Эрик сует за пояс пистолет с пулями, отлитыми из свинца, Тори берет ружье с оптическим прицелом и через него осматривает самый верх скал, где горная порода встречается с платом неба. Каждому не по себе. Сменить и смотаться, сменить и смотаться, сменить и смотаться. Мантра такая. Мужчины почти заканчивают, когда первый выстрел дробит Брайану лицо, а второй вышибает мозги, оставляя их стекать по бамперу. Тори немеет на мгновение, почти готовая по-женски завизжать. Как-то резко все, быстро: был человек, и нет человека. Эрик орет ей на ухо, толкает, с такой силой дергает к земле, что чуть не выбивает плечевой сустав. Мужчина думает, соображает, ногой отпихивает труп Брайана и открывает дверцу. Ву моргает, ищет в себе Бесстрашную и запрыгивает в машину, пригибаясь так низко к сидению, закрывая голову руками. Палят сверху, выдают очереди из автомата, осыпают градом пуль бронированный джип. Тори поднимает голову, в ужасе смотрит на то, как по стеклу расползается сетка трещин. Эрик садится рядом, заводит мотор, и тот ревет, оглушает каньон. Автомобиль срывается с места моментом, вжимая пассажиров в сидения. Эрик гонит и гонит, Тори пытается отдышаться, не выпускает из рук ружье, сжимает пальцами виски, лицом утопая в своих длинных волосах. Мужчина глядит на стрелку спидометра. Двести. Максимум. Тори Ву поднимает голову, смотрит на Эрика. Тот не отрывает взгляда от дороги. Но оба понимают кое-что очень отчетливо. Им врали. Весь их мир был построен на лжи. Они служили лжецам, они сами были лжецами. Вне стен Чикаго есть жизнь. И эта жизнь опасная, кусачая, стремящаяся их убить. Но она, несомненно, есть.