Black and White

Многоэтажка возвышается силуэтом безглазого колокола — монолитная, угрюмая и грозная. Она закрывает солнце и небо, словно постамент возносится над всеми близлежащими домами. Эрик швыряет окурок в большую лужу, образованную в яме асфальта, и отбирает банку пива у Стэна. Тот пьяно возмущается, руку тянет, но Эрик толкает его в бок, и Стэн заваливается на Питера. Хэйес недовольно морщится, плечом ведет. Эрик лениво глотает безвкусную жидкость — дешевое пойло из соседнего магазина, вытирает ладонью рот и сует алюминиевую банку обратно в руки Стэну, тот цепляет пальцами, проливает себе на джинсы и матюкается, кажется, трезвея на мгновение. Долбоеб херов. Питер тащит из-за уха сигарету, сует в зубы, зажигалкой щелкает, щурится, сидя в черной футболке и черных джинсах. Стэн засыпает. Упился вусмерть. Вот же мудак. Хэйес дым выпускает в небо, на Эрика косится. Да, да, твой дружок — мудило. Пить не умеет совершенно. Эрик встает на ноги, небрежным движением кожанку поправляет, идет к байку, стоящему совсем рядом, крутит приборы, по колесам ногой слегка, проверяет. Питер курит медленно, не сводит глаз с друга. Эрик помнит, как воняет его квартира: алкоголем, потом, грязью, сексом, никотином — перегар такой, что он утром с трудом глаза разлепил. Мира висла на нем всю ночь и, кажется, это ее он ударил по голой заднице, когда поднимался с постели. Она что-то простонала во сне, пробормотала невнятную ересь. Хэйес выставил ее и ее черноволосую подружку полуголыми на лестничную площадку и захлопнул дверь. Правильно. Пусть место себе знают. Шалавы. — О! Пошла! Пошла! Питер хихикает по-дурацки, совсем как девчонка. Эрик отрывает глаза от мотоцикла, с ленцой во взгляде отыскивает ту, в кого тычет пальцем Хэйес и гогочет. Не лучше Стэна — еще не протрезвел. Эрик-то сам херово пьянеет и утром часто многое помнит. Помнит разводы чьей-то блевотины на полу, разлитый алкоголь и угарную вечеринку, которая сотрясала трехкомнатную квартиру. Питер говорит, что его заебали старухи с нижнего этажа. Им, сука, громко. А ему насрать. Эрик ухмыляется. Он сам живет в бетонном гараже на пристани, а Стэн вообще по квартирам шарахается. Иногда мужчине кажется, что стоит заняться делом, деньги клепать, что-то из себя представлять. Тогда Питер облизывает губы — он часто это делает, начиная волноваться, — и говорит, что они и так заняты делом. Ну да, оружие и патроны, спрятанные в подвале гаража, заказы через сообщения на телефон, марание рук о шею какого-то толстосума, зеленое бабло, а потом снова хата, девки, пойло. Хэйес говорит, что Эрик стареет. Тот берет чужую шею в крепкий захват и доходчиво объясняет, что сосунку лучше заткнуться. Вот так и живут. Как собаки. — Нет, блять, ты на нее только глянь! Задрал, мать твою, задрал. Девчонка семенит быстро, одетая в темно-синие джинсы и толстовку с капюшоном. Голову вниз опустила, ногами перебирает. Питер сидит, хихикает, заходится кашлем. Эрик вновь ухмыляется. Девчонка забегает в подъезд, не поднимая головы. Мужчина смотрит на то место, где только что была тоненькая фигурка. Хэйес, кажется, блеванет легкими. Он на землю сгустком слюны харкает, сигарету зло швыряет. — Это все из-за нее, сучки такой, — шипит, беснуется. — Трахни ее и дело с концом. У тебя ж зудит. Питер смотрит на Эрика взглядом, в котором мужчина различает непритворное удивление, сменяющееся четким вопросом о том, не долбоеб ли друг. Эрик щелкает шейными позвонками, о мотоцикл опирается, зевает, как медведь. — Ты рожу ее видел? Она же страшна, как сам леший. — Питер тянет воздух носом. — Тут поржать только можно. Убогая сука. Эрик старше Питера на четыре года. Ему, как и Хэйесу, нравится пугать людей, нравится смотреть, как человеческие глаза заволакивает темнотой, как все они трясутся и лепечут, а ты вставляешь им стальное холодное дуло в рот, к самой глотке прикладываешь, а у них щеки вытягиваются, глаза навыкат, и хнычут, плачут. А ты смотришь и смотришь, а потом на курок жмешь, мозги вышибаешь. Да, скоты они, ублюдков на заказ пришивают, шеи сворачивают, черепа проламывают. Эрик даже страшнее. Питер много болтает, треплется и треплется, не в силах пулю пустить, свинец в плоть всадить. Мужчина же приставляет к стене и раскрашивает ее красно-розовыми оттенками. Жертва еще обмочиться может. И Хэйес ржет, как помешанный. Еще Питер любит девок. Хватать за задницы, за сиськи мацать, пальцы в щель просовывать, даже когда баба сопротивляется, кулаками бьет. Эрик говорит, что тот скоро докатится до изнасилования. Питер плечами жмет — когда он пьяный, то вне контроля. А бабло обмыть — святое дело. На Эрика же табун баб вешается, трутся грудями, в штаны руки запускают, член сдавливают, иногда прямо в клубе, до квартиры не могут дотерпеть. Сучки похотливые. Вот она, разница между ним и Питером — Хэйес шевелится, суетится, мелочностью страдает, а Эрик окатывает безразличием, хладнокровностью, титановым спокойствием. Поэтому ему совершенно нет никакого дела до девки, что живет в одном подъезде с Питером. Ему даже ржать над ней не хочется. Она выглядит до ужаса забитой. И это раздражает. Эрик знает, что у девчонки есть причины вести себя, словно серая утлая мышь. Он как-то видел ее лицо, которое она прячет в широченных капюшонах за длинными волосами. И даже он, повидавший такое количество трупов на работе у Макса, остолбенел на одно единственное мгновение. Питер зовет ее сукой. Боится что ли рожи ее? А рожа у нее жуть. Байку Эрик как-то слышал от подростков, которые приходят в этот двор иногда, пробуют первые сигареты, распивают первую бутылку пива. Девку в возрасте так пятнадцати лет облили кислотой. Причина — хер знает. Но факт, что облили. Выжгли кожу, часть волос, пальцы еще задели, которыми она пыталась лицо себе содрать. Потом была пластика, много пластики, и сейчас ее черты — застывшая маска костей, натянутой и пересаженной кожи, узких, разрезанных глаз и нешевелящихся губ. Она говорит, не раскрывая рот. Эрик видел как-то. В дрожь, мать вашу, бросило. Питер прав. Такую трахать не захочется. Страшно просто пиздец. Баба должна быть теплой, должна верещать и визжать, пошло стонать на ухо, раскрывая свой ротик так широко, что туда спокойно можно сунуть член по самые яйца. Эту не трахнешь. Никак. Девчонку многие боятся. Проклятая, прокаженная. Эрик сталкивался с ней несколько раз. И она шмыгала мимо, даже волосами его как-то задела. Фигурка у нее ничего, стройная, ладная, подтянутая, но вот лицо. На хуй такое лицо. И девку на хуй. Эрик поправляет воротник куртки и возвращается на скамью. Стэн видит энный сон, свесив голову на плечо. Ну и нажрались же они вчера. — Макс ночью сообщение прислал, — говорит Эрик. — И когда выполнять? — Питер зажигает очередную сигарету, никотином травится, скоро легкие по глотке поползут, на зубах их почувствует. — На выходных. Девчонка выходит из подъезда, одетая все в те же джинсы и черную толстовку. Порыв осененного ветра срывает с девичьей головы капюшон. Эрик глядит бесстрастно. Выражение ее керамической маски вместо лица не меняется, а точки глаз с такого расстояния ему не видно. Но движения у нее истеричные, порывистые и нервозные. Она закидывает капюшон обратно лишь с третьего раза. И кто только ее кислотой окатил? — Сука, — снова щерится Хэйес, камень с земли поднимает, в воздух подбрасывает. — Кто это с ней сделал? — Мне-то откуда знать? Камень в юношеских пальцах мелькает, а потом Питер замахивается и швыряет его прямо в девку. Она издает сдавленный звук, отскакивает, на месте вертится, голову поднимает, и Эрик даже с такого расстояния чувствует волны страха и беспомощности, исходящие от нее. — Не надо. — Что? — Не бросай в нее. — Ты долбанулся? Питер фыркает себе под нос, снова камень с земли поднимает, снова вверх подбрасывает, метит в остолбеневшую девчонку, надрывную и острую. Болезненную. Хэйес раздвигает губы в волчьей ухмылке, знакомо замахивается, как вдруг чужая ладонь останавливает готовящийся полет. Юноша хочет открыть рот, возмутиться, но Эрик сдавливает его пальцы. Больно. До хруста. — Не бросай, — холодно, чеканно, твердо. — Да что б тебя! — ярится, закипает, бесится. Девчонка смотрит мгновение, оживает, отмирает и исчезает с глаз. Эрик отбирает у Питера закуренную сигарету, пока Хэйес растирает руку и гнет словесную грязь на языке, взглядом злым глядит. Да не спрашивай ты, не спрашивай. Хер знает почему, хер знает зачем. Просто так. Эрик вспоминает тяжесть оружия в руке и холодный металл в чужой глотке. Просто так. И ее изуродованное лицо. Просто так. Мать вашу.