End Of The Beginning

- Что здесь происходит?.. - Белла пораженно смотрит на нас с Сиэлем, и я делаю шаг вперед, полностью готовый опровергнуть все что угодно, и что угодно наплести. Я протягиваю руку, собираясь дотронуться до ее лица, но она отступает назад. По ее щекам сбегают дорожки слез, покрасневшие глаза выглядят весьма зловеще из-за потекшей туши. От Беллы разом отвернулось самое дорогое: возлюбленный и косметика. Возлюбленному нужно срочно возвращаться, я так понимаю. Подойти и успокоить, заверить что она, и только она является центром всей моей вселенной, а Сиэль так - одна из множества звезд одной из множества галактик. Иными словами, наврать. Сказать неправду, чтобы придать произошедшему совершенно другую окраску, сплести из нитей лжи прекрасную тонкую шаль и накинуть ее на Аннабеллу: пусть смотрит на мир сквозь тонкий узор кружева, пусть думает, что все в порядке, что это просто глупое недоразумение. Пусть не замечает столь явного обмана, пусть игнорирует неизбежную боль. Почему-то я непременно должен учитывать ее чувства. И беречь. Беречь эту глупую любовь, беречь это слепое обожание, это ненужное мне сердце, которое плачущая передо мной девица так опрометчиво вытащила из украшенной розовыми стразами коробочки, передав в мое полное и безраздельное владение. А мне, видите ли, надоело заниматься сексом с Сиэлем Фантомхайвом, лежа в одной постели с Аннабеллой Уилкс. Надоело оглаживать гладкие ноги, представляя, что это ноги Сиэля, целовать живот, воображая, как я буду проделывать это с мальчишкой. Как заставлю выгибаться под собой от наслаждения, развратно стонать от одних лишь поцелуев, умолять о большем. Я провожу рукой по упругой груди и немедленно возвращаюсь в реальность, осознавая, что в постели нас всего двое. А Сиэль Фантомхайв только в моих мыслях - бесплотный и едва не иллюзорный. Зато там уж он развернулся со всем возможным масштабом, оккупировав все, что только было возможно, заняв самые выгодные позиции. И делая последние толчки, резко подаваясь вперед я закрываю глаза и кончаю, создавая в голове образ того Сиэля, которого я еще ни разу не видел по-настоящему, только в своих разбушевавшихся фантазиях: совершенно открытого передо мной, с залитыми румянцем щеками и раскинутыми в стороны стройными ногами. Хочу Сиэля полностью потерянного. Хочу Сиэля невероятно уязвимого. Хочу видеть в его глазах слепое доверие, обращенное исключительно ко мне. Такого Сиэля будет так приятно ломать, такого Сиэля будет так приятно уничтожить. А потом забыть как десятки других трупов, получить полное удовлетворение от содеянного и наконец успокоиться, не думать о прошлом. Никогда не вспоминать. Вот только сердце Сиэля находится в месте куда более надежном, нежели блестящая коробочка. Эдакий сундук, обмотанный бессчетным количеством железных цепей, на каждой из которых висит тяжелый замок. А все ключи он выбросил, попробуй найти. - Дорогая, ты все неправильно поняла. - Вы двое... Да что же... Что такое между вами происходит?! - Белла... - Ответь мне! - Любимая... - Что ты творишь, Себастьян?! - Бел... - Аннабелла. Голос Сиэля усталый, но такой властный, что мое тело мгновенно напрягается, будто через него пропустили слабый разряд электрического тока. Он смотрит на нас из-под упавших на глаза прядей волос, мокрые кончики которых оставляют прозрачные капельки на обезображенной темными пятнами синяков, коже лица. Когда я поворачиваюсь к Белле, то вижу в ее глазах боль. - Так... На него... Убирайся! Убирайся прочь из этого дома! - Она срывается на крик, закрывая лицо руками. Стадия шока прошла, и теперь у нее началась настоящая истерика - проклятье, я вовсе не горю желанием утешать этот сгусток нервов и останавливать поток слез, но если от этого зависит... - Себастьян остается. - Сиэль откидывает голову на бортик ванной и закрывает глаза, не удостаивая кузину даже взглядом. - Уходишь ты. И Маргарет. Сходи вниз и сообщи ей об этом. Глаза Беллы расширяются от изумления, и она дергается, словно собирается ударить кого-то из нас - меня или Сиэля. Будто я позволю. - Себастьян, проводи ее вниз и проследи, чтобы дамы покинули мой особняк. - Я не могу сдержать торжественную улыбку, но тут же встречаюсь с жестким взглядом мальчишки: - И быстрее. Вода остывает. Вот так просто. Всего несколько фраз, и в дверях особняка семейства Фантомхайв стою не я, а плачущая Белла и ничего не понимающая Маргарет, которая только смотрит то на меня, то на свою дочь, хлопая длинными, черными, чудесными накладными ресницами. Лицо Беллы покраснело и распухло от слез, она цепляется за мои плечи, за воротник моей рубашки и то кричит, то что-то шепчет, пытаясь разглядеть что-то в моем лице. - Скажи, что любишь меня!.. Скажи мне это, Себастьян, скажи, как всегда говорил!.. Я отвожу ее руки и легонько толкаю на улицу, с моих губ не сходит улыбка. Сказать что люблю - я могу это сделать, безусловно. Я мог бы сказать ей много прекрасных слов, каждое из которых было бы напитано этой самой "любовью", которую она так жаждет получить от меня, вот только зачем? Каких-то десять минут назад Сиэль так удачно избавил меня от всякой необходимости врать - порой это достаточно утомительное занятие, знаете ли. Я улыбаюсь самой нежной улыбкой, которую только способен адресовать этим двум женщинам передо мной, и берусь за ручку входной двери. - Всего хорошего, Белла, Маргарет. Берегите себя. *** - Открывай ротик. Широкие ладони, белые и холеные, нажимают на подбородок, заставляя нижнюю челюсть опуститься вниз, толстые пальцы проникают меж приоткрытых губ в рот, проводя по белым влажным зубам, продвигаются дальше в теплую глубину. - Ну же, не упрямься. Чужие руки. Они везде. Гладят, потирают, пощипывают. Заставляют изогнуться так, как нравятся их обладателю, тянут за волосы, подставляя свету бледное лицо, на котором явственно читается отвращение, ненависть и отчаянные попытки подавить нарастающий внутри страх. Правда, это необычно - наблюдать разом столь сильные в своей глубине эмоции на осунувшемся детском личике, видеть, как щурятся лучистые глаза, смотря с презрением и желанием уничтожить. Некоторым это интересно - смотреть, как умирает детство. Убивать его столь грязным и извращенным способом, получать удовольствие от чужих страданий не только физическое, но и моральное. Каждый раз все сначала. Влажная головка касается розовых губ, и дородный мужчина, сидящий на убогой, накрытой сверху залатанным серым одеялом, кровати сильнее сжимает в руке шелковистые пряди волос, плотоядно улыбаясь. - Ты же не думаешь, что я уйду, если ты сможешь проявить большую выдержку, чем позавчера? Или на прошлой неделе? Или... Знаешь, - Мужчина внезапно наклоняется к самому лицу мальчика, и хрипло смеется. - Твое упрямство лишь сильнее заводит меня. Он проводит пальцами по рукам мальчика, к связанным за спиной тонким запястьям. Ребенок пытается вырваться, но все его попытки совершенно бесплодны. - Грязный мерзавец! Ублюдок! Мразь! Ненавижу, ненавижу, ненавижу! - Выплевывает он, мотая головой, а потом сжимает губы, потому что голова уже надежно зафиксирована предвкушающим скорое удовлетворение мужчиной. Мальчик держит рот закрытым так, что губы сжимаются в тонкую полоску. Но пальцы с силой сдавливают щеки, и когда ребенок с глухим стоном непроизвольно открывает его, туда тут же проталкивается эрегированный член, почти лишая возможности нормально дышать. Омерзительно. Во рту солоноватый вкус чужой плоти, губы и подбородок перепачканы собственной слюной и чужой смазкой. Толстый живот задевает лицо, нос почти утыкается в густые темные волосы в паху. Больно. Член упирается в самое горло, ребенку кажется, что вот еще немного, еще чуть-чуть, и он задохнется. Болит горло, болят растянутые губы, болит затекшая шея. А насильник часто дышит и стонет, быстро толкаясь вперед. И никто не остановит это. Никто не придет. Даже если этот боров, навалившийся на него всем телом, задушит его сейчас, не будет никаких последствий и проблем. Ни у кого кроме самой жертвы. - Давай же, сынок... Так... Да, умничка... Я уже скоро... Я уже... Сейчас... *** - Все... Все! Все! Все!.. Все вы, умрите!.. Сдохните, подонки!.. Я подскакиваю на кровати, и тут же оказываюсь прижатым к широкой груди, крепко обнятый сильными руками. Прохладные пальцы успокаивающе проводят по лицу: лоб, виски, щеки. Щеки... Я сглатываю, вспоминая свой сон, и тут же гоню его прочь. Это же Себастьян. Себастьян. И я здесь, в своей комнате. Моя комната. Раньше, для того чтобы успокоиться и вернуться в стационарное состояние реальности, мне хватало двух этих слов, описывающих окружающую меня обстановку. Моя комната. Мой дом, в котором я вырос. Я больше не в том грязном приюте, я больше не окружен богатыми прожигателями жизни, которые в кругу своей семьи выглядят заботливыми мужьями и родителями, на работе - властными начальниками и дельными компаньонами, а тут с наслаждением кончают, вытирая перемазанные член о губы трахнутых ими детей, удовлетворив свои непонятные, ненужные потребности. Ненужные потребности. Сочетание- то какое. А, впрочем, как еще назвать столь омерзительные действа, которые люди позволяют себе исключительно из скуки, по собственной прихоти? Я ненавижу их. Всех. Я с удовольствием раздавлю их за все пережитое мною унижение, за каждую минуту позора. Они ведь даже не люди. Они просто ошибка. То, что они сделали - ошибка. И за это придется ответить. Им всем. Себастьян сжимает меня сильнее, обнимает крепче, потому что я сам сильнее вцепился пальцами в его плечи, смял рубашку, вдавливаю ногти в его кожу сквозь светлую ткань. Я судорожно вдыхаю и тут же захожусь кашлем - надрывным, раздирающим горло и отдающимся в голове тупой болью. Как будто кто-то бьет по ней, но это же не так. Никто меня не бьет, больше не бьет. Себастьян гладит мои волосы, целует куда-то за ухо, говорит, что все хорошо. - Это кошмар. Это не по-настоящему. Все по-настоящему, Себастьян. - Уже прошло. Закончилось. А сейчас все хорошо. У тебя скоро всегда будет все хорошо. Он шепчет мне на ухо какие-то слова - тихие настолько, что я еле могу разобрать их. Но я разбираю. И успокаиваюсь. Сразу. Раньше я успокаивался потому что понимал что выбрался оттуда, из того места, что мне больше не придется терпеть весь тот кошмар и грязь. Сейчас меня успокаивает не это. Себастьян. Руки Себастьяна, его низкий голос, исходящее от него тепло. Даже если оно обманчиво, мне все равно приятно ощущать его, пусть это и неправда, но хотя бы сейчас я могу позволить себе отключить ту часть сознания, которая отвечает за здравомыслие, и представить что забота, которой он окутывает меня, настоящая. Хоть немного. Когда я вернусь к своему нормальному состоянию, я забуду, правда. Просто сейчас мне это нужно. Ненадолго. - Ничего... Это все... У меня не получается закончить фразу и я снова кашляю. Я, кажется, знаю что это - пневмония. Ненавижу. Я болел ей только однажды, но это было действительно ужасно, и сейчас все, похоже, к тому и идет. - Ты куда это... Собрался... Себастьян выпускает меня из своих объятий и встает с кровати. Мне совсем не хочется, чтобы пружинистый матрац возвращался в изначальное положение, избавляясь от веса его тела, мне совсем не хочется, чтобы он уходил. - Я сейчас вернусь, Сиэль. Только возьму телефон. - Зачем?.. - Нужно вызвать врача. - Какого... Врача! Я не... Не хочу... врача... Я не... Я задыхаюсь, не в силах остановиться, кашляю так, что болит не только голова но уже и живот. - Лучше принеси мне воды... - Выдавливаю наконец я более связную фразу, и Себастьян тут же идет на кухню, держа у уха телефон. Звонит все-таки, вот же... Колющая боль в груди при очередном приступе кашля заставляет пересмотреть свое возмущение. Я подаюсь вперед и закрываю рот ладонями, пытаясь сдержать рвотные позывы. Меня сейчас стошнит. Прямо в постели. Перспектива не из приятных, поэтому я быстро откидываю в сторону одеяла и, сморщившись от боли во всем теле, свешиваю ноги вниз, намереваясь встать с кровати. Конечно же, Себастьян возвращается именно в этот момент. - Куда ты? Тебе нужно лежать, если ты что-то хочешь, скажи мне, я принесу... - Мне... "Мне нужно в уборную" хочу сказать я ему, но у меня ни черта не получается. Я мысленно отмечаю, что рубашка Себастьяна очень красивая. И без сомнения, дорогая. И сейчас меня стошнит второй раз за день, причем прямиком на этот шедевр дизайнерской мысли. А потом правую часть груди словно пронзают десятки игл. Я чувствую, что задыхаюсь и хватаю воздух ртом, пытаясь обеспечить организм необходимой ему порцией кислорода. Глаза застилает жаркой пеленой, до моих ушей, словно со стороны, доносятся какие-то странные звуки. Это Себастьян?.. Что он там бормочет, неужели нельзя говорить разборчивей... Он оглаживает мои плечи, легонько трясет, снова говорит что-то. А я словно куда-то проваливаюсь. *** Врач приехал быстро. Деловито раскрыл небольшой чемоданчик и аккуратно разложил на прикроватном столике уйму всяких инструментов и пузырьков с лекарствами. - Я попрошу приподнять мальчику рубашку. - Он посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на Себастьяна. Тот медленно кивнул: - Я сам. Это было просто ужасно - голой кожей чувствовать чьи-то уверенные прикосновения, пусть даже и совершенно лишенные похоти и желания, пусть даже чисто профессиональные. Я смотрел в глаза Себастьяна, пытаясь найти в них для себя что-то, чтобы успокоиться, хотя бы просто отвлечься. Знаете, иногда самые незначительные детали могут помочь направить поток какого-то зарождающегося страха, чувства загнанности и потерянности в совершенно другую сторону. Мимо вас, мимо вашего сознания. Это может быть что угодно - случайная искорка, которая отвлекает все внимание на себя, пусть даже она и несравнимо мала и несущественна в сравнении с восходящим солнцем. Может, осознание того, что она исчезнет так же быстро, как и появится, заставляет заострить на ней внимание, а потом вы смотрите - уже нет, ничего нет. Остались лишь воспоминания, лишь мысли. О чем-то... О чем? Вы, может, уже и не вспомните, а ведь это "что-то" прекрасно справилось со своей задачей. Но Себастьян смотрел так, словно я был отвратительным слизняком или влажной скользкой лягушкой, возникшей как призрак прошлых лет, напоминающий о школьных уроках биологии и препарировании. Прекрасно отвлекало от всех тех иллюзий, что я так опрометчиво позволил себе сформировать на его счет, впрочем. Взгляд упал вниз, на мою же обнаженную грудь, и я лишь усмехнулся: чего еще можно ожидать от Себастьяна, от любого другого человека, вынужденного лицезреть подобное тело? Темные синяки, кровоподтеки, местами маленькие ранки - все это совершенно не украшало, эстетикой здесь и не пахло. А я еще помнил свое лицо - вволю налюбовался им в ванной. Они хорошо постарались, ничего не скажешь. - У него пневмония. - Доктор резким движением сдернул с носа круглые очки, и обернулся к Себастьяну. - Сейчас я дам ему лекарства, после чего попрошу вас выйти со мной в другую комнату - мне надо обсудить с вами кое-что. Не трудно догадаться что именно. Наверняка, будет выпытывать у Себастьяна, откуда у меня все эти порезы, и рассказывать что, сколько и кому грозит за жестокое обращение с детьми. Как же все глупо. *** - Этот ребенок - вы его отец? Дядя, брат? Вы его опекун? - Стоящий передо мной пожилой мужчина с густой шевелюрой седых волос, меряет меня возмущенным взглядом, и я качаю головой. - Нет. Я жених дочери опекуна. Самого опекуна на данный момент нет в доме. - В таком случае, мне необходимо связаться с опекуном и правоохранительными органами. - Безапелляционно заявляет он. - Мальчик жестоко избит, и это нельзя оставить просто так. - Уважаемый. - Я говорю предельно спокойно, хотя все внутри меня напряжено до предела. - Ни я, ни опекун этого мальчика не являемся причиной всех этих травм. Он уже все рассказал - его избили ребята из школы, и он провел несколько часов на морозе. Я прекрасно понимаю, что нельзя оставить эту ситуацию просто так, потому и вызвал вас. - Я все же настаиваю на то, чтобы пригласить сюда полицию и... - Да что вы за врач, черт возьми!! Мужчина пораженно смотрит на меня, тяжело дышит, держась за ту мою руку, которой я схватил его за ворот пальто и приложил о стенку. Как же он меня злит. Если бы не профессиональные знания, коими я в отличие от него не обладаю, так бы и размозжил эту голову о стену. Не привыкать. - Он же болен! Вы сами сказали, что ему необходим покой и хорошее лечение! - Цежу я сквозь зубы, засовывая руку в карман. - Вы выписали этот чертов рецепт, оставили лекарства и рекомендации по уходу, а сейчас заявляете, что хотите чтобы сюда нагрянула полиция и устроила ему допрос с пристрастием и краткий курс промывки мозгов на тему плохой родитель - хороший родитель? Все это он знает и без вас, поверьте! Я отпускаю притихшего врача и протягиваю ему деньги, которые он быстро берет с видом оскорбленного достоинства, уязвленный в лучших побуждениях. - Вы... Ваше поведение - просто возмутительно!.. - Можете обращаться в полицию столько, сколько посчитаете нужным. Только будьте добры, сделайте это через те несколько дней, которые, по вашим же словам, необходимы чтобы он начал выздоравливать. *** - Ты не говорил, что уже болел пневмонией. - Ты не спрашивал, вот я и не говорил. Глаза словно налиты свинцом, и мне хочется лишь одного - спать. Снова, да. - Даже если бы ты знал... Какая тебе разница. - Бормочу я еле слышно. Но Себастьян разбирает. Прохладная ладонь ложится на мой лоб и, открыв глаза, я вижу перед собой сосредоточенное лицо Себастьяна. - Я не хочу потерять тебя, Сиэль. На мгновение, улыбка трогает мои губы, но тут же преображается в гадливую гримасу. Я часто слышал эти слова. *** Барон Кельвин - так его называл управляющий, так он звал сам себя, когда приходил в приют. Он был сумасшедшим, совершенно выжившим из ума человеком. Не человеком - жалкой, омерзительной пародией. Барон Кельвин являлся самым щедрым "благотворителем" этого заведения, где "бедные, отринутые судьбой и родителями дети могли найти тепло, покой и пристанище". Приют Святой Вирджинии - так оно называлось. Однако лично меня терзали серьезные подозрения касательно того, насколько обрадовала бы эту праведницу подобное прославление ее имени, будь она жива. Если что-то и нашло здесь свое пристанище, так это похоть обрюзгших жирных банкиров, которые с многозначительной улыбкой вынимали из толстого кошелька деньги и спонсировали приют, зная, что необиженный средствами его владелец всегда найдет правильный способ отблагодарить их, и подскажет неопытным - пока, детишкам, как это сделать. Барон Кельвин появился на третий год моего пребывания в приюте, и стал самым частым его посетителем. Весь в шрамах и бинтах от многочисленных пластических операций, он приходил в приют и собирал вокруг себя самых красивых детей. Они окружали его шумной стайкой, угодливо улыбались и мило краснели, тем не менее позволяя трогать и гладить себя везде, где ему хотелось - девочки за дорогие ленты, кукол и красивую одежду, мальчики - за плееры и игровые приставки. В то время меня часто били, и я подолгу отлеживался, ожидая, пока утихнет боль в вывихнутых руках, пока заживут разбитые колени, а с лица можно будет снять небольшие белые повязки, под которыми неизменно были свежие ссадины и синяки. Воспитатели и не думали показывать меня Кельвину - столь тонкому ценителю красоты, и я даже не понимал, как мне везло. А потом он увидел меня - к несчастью, я выглядел вполне сносно в тот день. Я зашел в зал, где это чудовище сидело в просторном кресле. На одном колене у него сидела раскрасневшаяся Эмили, на другом Макс. Макс недовольно вскрикнул, потому что завидев меня, Кельвин резко спихнул его на пол и, вытянув вперед руку, поманил меня к себе толстым узловатым пальцем. - Иди сюда, мальчик. - Сказал он странным, отчего-то дрожащим голосом. Конечно же, я даже не подумал сдвинуться с места, ну вот еще. Мистер Джонс, находящийся в комнате воспитатель, уже занес было руку, чтобы отвесить мне затрещину за столь непочтительное поведение, а эта туша, Кельвин, неожиданно подорвалась ко мне и, шмякнувшись на колени, обняла мои ноги. - Моя луна! - Простонал он в экстазе, и меня замутило от отвращения, а все мое существо сосредоточилось на сильнейшем желании лягнуть его в эту большую голову, в это уродливое лицо. Разбить в кровь губы, трепетно прикоснувшиеся к моему колену, осквернившие его подобным поцелуем. Я пытался, правда. Но он держал крепко, этот Кельвин. Он всегда держал крепко. Он не цедил сквозь зубы грязные слова, не избивал меня и даже воспользовался смазкой, которую, как оказалось, постоянно держал при себе, приходя ко мне в комнату. Эта отвратительная мумия разложила меня на столе и раздвинула мои ноги, поцеловав внутреннюю сторону бедер, а после сообщила, что может быть немного больно. Видимо, у нас был совершенно разный порог чувствительности, потому что боль была просто невообразимая. Он вколачивал меня в массивный дубовый стол, предварительно сложив тетрадки и учебники в аккуратную стопочку и убрав все это в сторону, а я не мог даже пошевелиться, не мог даже кричать, потому что эта сволочь добавила какую-то дрянь в мой чай, и мне оставалось лишь переживать эти нескончаемые муки самого большого позора за всю мою жизнь. Слова восхищения, его протяжные стоны - они до сих пор стоят у меня в ушах, я до сих пор не могу выкинуть их из головы. Когда все закончилось, Кельвин навалился на меня, тяжело дыша и отдуваясь. Все его тело было влажным от испарины, а между моих ног растекалась липкая сперма. Он оделся и, тщательно вытерев стол и мои бедра, натянул на меня шорты. Он целовал все мое тело, он плакал у моих ног, мокрых от его слез и слюны. - Прекрасен... Ты так прекрасен! - Говорил он мне. Он всегда говорил много. О том, какие у меня стройные ноги, о том, какая у меня тонкая талия. Какие мягкие у меня волосы, какие яркие глаза, какая нежная кожа. Теперь любой ребенок в приюте строго наказывался, если осмеливался оставить на этой самой коже хотя бы царапину - это была привилегия исключительно Барона Кельвина. И это ничтожество раз за разом наносило мне все новые повреждения, порой избивая так, что после его визитов я не мог подняться с кровати по нескольку дней. - Моя прекрасная луна! - Восторженно шептал он, раздевая меня, с безумной улыбкой разглядывая мое тело. А по прошествии нескольких часов, когда я лежал перед ним весь истерзанный, не имея сил даже пошевелиться, он плакал, захлебываясь слюной и непрерывно повторяя: - Вернись ко мне!.. Не оставляй меня, Сиэль! Я не хочу потерять тебя! *** Непрекращающийся стук в дверь самым беспардонным образом отрывает меня от приготовления завтрака и, отставив в сторону соковыжималку, я иду открывать. На пороге стоит тот самый полицейский, что вчера подобрал Сиэля и привез домой. Предсказуемо. Хотя правоохранительные органы могли быть поактивнее, если честно. Он тяжело дышит, черный котелок набекрень, в глазах беспокойство и растерянность. Что за непутевый инспектор. - Мистер... - Михаэлис. - Михаэлис... Мне нужно поговорить с Сиэлем... Это очень срочно, я даже не знаю, как сказать... Он порывается войти внутрь, но я преграждаю дорогу, останавливая его. - Господин Аберлейн, Сиэль болен. Ему необходим отдых и полный покой. - Но это касается самого Сиэля и его опекуна! Мисс Уилкс... - Обо всем этом мы с вами можем поговорить на кухне. При условии, что вы успокоитесь и возьмете себя в руки, инспектор. Аберлейн быстро кивает, и я отхожу в сторону, позволяя ему зайти. Принимаю его пальто и шляпу, после чего провожу на просторную кухню особняка семейства Фантомхайв. Он неуверенно оглядывает помещение, приглаживая взъерошенные волосы, и я указываю на стул. - Пожалуйста, садитесь. Какой чай вы предпочитаете: черный или зеленый? - Большое спасибо, я предпочту обойтись без чая. - Я настаиваю. Я ополаскиваю фарфоровую чашку кипятком и наливаю чай для этого недотепы, после чего сажусь напротив него. - Зеленый чай отлично успокаивает. - Улыбаюсь я. Аберлейн делает небольшой глоток и смотрит на меня, по-видимому, собираясь с мыслями. Наверное, думает с чего начать, подумать об этом ему просто необходимо, я понимаю. Потому что если он вновь выдаст мне тот же сумбур фраз, что и в дверях, будет достаточно сложно сделать вид, что я все понял. То есть, притвориться-то не сложно, но это будет выглядеть совершенно не естественно. - Понимаете... Я, в отличие от тебя, все понимаю. Все знаю. И совершенно спокоен. Так что хватит уже тянуть резину, идиот. - Сегодня утром тела Маргарет и Аннабеллы Уилкс были найдены в пригороде Лондона. Я молчу, напуская на себя пораженный вид - пауза для драматизма просто необходима. - Они... Они мертвы?.. - Машина упала с обрыва. В той местности шло строительство моста, прокладывали дорогу. Возможно, они ехали в темноте и не заметили знака. Многочисленные ушибы и ожоги - случился взрыв и... Я очень сожалею, но обе женщины скончались на месте. Он заканчивает, и в комнате повисает напряженное молчание. Я стискиваю пальцами чашку, опуская голову. - Как это возможно? Белла... Как это возможно - столь искусно изображать столь сильное отчаяние? У меня хорошая практика, я ведь говорил вам раньше, помните? Вот и сейчас: всего пару минут назад я был собранным, уверенным в себе человеком, а сейчас - потрясенный горем юноша, оплакивающий смерть своей любимой. Резкая перемена, согласен. Но я же не знал. Вернее, я все знал, но Аберлейн этого не знает. Ему и не обязательно. - Мистер Михаэлис, я все понимаю... Я понимаю ваше горе, я соболезную вам, но мертвых уже не вернуть... - Мы поругались в тот день. Они с матерью уехали, а я... Я даже представить не мог, что вижу ее в последний раз. Я не сказал ей ничего хорошего. А это был последний раз.. - Господин Михаэлис! Аберлейн прикрикивает на меня, и я поднимаю глаза, окидывая его взглядом современного Ромео, убитого горем. Напротив, в серых глазах Аберлейна я вижу решимость и сосредоточенность, словно он наконец выловил и уцепился за самую важную нить мысли в своей черепной коробке. - То, что произошло - несомненно большая утрата для вас. Но не только для вас. Интересно. - Мисс Уилкс была опекуном этого мальчика, Сиэля Фантомхайв. - Продолжает он. - Я не знаю, говорила ли она вам, но у Сиэля нет родственников. Ни единого. При подобном раскладе дел ему... Сиэлю придется отправиться в приют. Я от этого и отталкивался, между прочим, мистер Логичность. - Но... - Но этого нельзя допустить, господин Михаэлис! - Перебивает меня полицейский. Вскочив с места и едва не опрокинув почти что полную чашку с уже остывшим чаем, он опирается руками о край стола, не сводя с меня решительного взгляда. - Я видел личное дело Сиэля и... - Это что же, входит в ваши полномочия, инспектор? - Холодно осведомляюсь я. Мысль о том, что кто-то вот так вот запросто ворошил прошлое Сиэля не вызывает у меня ничего кроме раздражения и недовольства. А этот тип полицейский – конечно же, ему не составит труда добыть нужную информацию: всего-то пошариться в архивах записей. Сам я поступил практически аналогичным образом, но это совершенно другое. Мне можно и нужно - нет, необходимо знать о Сиэле все. Он же мой. Скоро будет. Вопрос о полномочиях Аберлейн воспринимает несколько по-своему. - Сейчас я здесь не только потому, что мне поручили уведомить Сиэля о смерти его опекуна, это конечно тоже, но поймите, этот ребенок... Я просто не могу... Не могу даже думать о том, что он должен будет вновь жить в приюте. Когда я увидел его там - одного... Израненного, дрожащего от холода... Он выпрямляется. - Я не допущу, чтобы этот мальчик страдал. Я хочу помочь ему. Именно поэтому я и пришел поговорить с Сиэлем, если он... - У Сиэля есть тот, кто позаботится о нем. - Теперь встаю я, не в силах слушать этот бред и далее. Этот... Эта полицейская ищейка - да что он вообще о себе возомнил?! Он что же, думает, я так вот просто откину фалды воображаемого фрака, шаркну ногой и, восхитившись его благородством, идущим из самой глубины справедливого и законопослушного сердца, протяну ему подарочную коробку, перевязанную ярко-синей лентой? Эдакий приз. Подарок. Презент. Возьмите, пожалуйста, это вам. За благородство да причтется. Подарок, правда, несколько помятый, но вы уж не обессудьте. - Этот мальчик - все, что у меня осталось от Беллы. Как воспоминание о тех днях. Как утешение нынешних, и надежда будущих. - Вот пробило, надо же. Надеюсь, его тоже, нет? - Воспоминание о вашей любимой. - Инспектор горько усмехается. - Для вас он только воспоминание, вы всегда будете... - Кто же он для вас, инспектор? Мальчик, которого вы видели лишь единожды, которого знаете лишь по данным, полученным в результате тщательного потрошения служебных бумаг? Аберлейн вздрагивает, и я едва сдерживаю победную улыбку, хотя в общем-то моя реакция глупа до невозможности. Не знаю почему, но его участие к судьбе, в скором будущем покойного Сиэля Фантомхайв, пробуждает во мне какую-то непонятную злобу, глухую и непривычную. Напротив, мне доставляет несказанное удовольствие видеть, как он теряется под моим натиском, сознавая собственную бесполезность и совершенную неуместность в поднятом им же самом вопросе. - Что вы вообще о нем знаете? Вы знаете что-то о его мечтах? Он рассказывал вам о своих страхах? О том, какая музыка ему нравится, какой у него любимый сок? Стоящий напротив меня мужчина молчит, а мне отвечает другой голос, от чего мои глаза на мгновение удивленно округляются, а инспектор стремительно оборачивается, едва не подскакивая на месте. - И что с того, что ты знаешь какой мой любимый сок? Я послал тебя за ним полчаса назад, а ты тут мило беседуешь с господином инспектором. Немного проку от твоих знаний, Себастьян. Сиэль коротко кивает растерянному Аберлейну и, неспешно подойдя к столу, садится, выжидающе смотря на меня. - Ты все еще помнишь хоть что-то насчет моего любимого сока? *** Укрытый одеялом, я полулежу в гостиной на диване, ожидая начала "Шерлока Холмса" - новой экранизированной версии этого знаменитого романа. Себастьян сидит рядом, тихо стучит по клавишам ноутбука, отправляя какие-то документы сотрудникам своей компании. Я украдкой смотрю на его четкий профиль, и губы сами расплываются в улыбке, стоит только вспомнить, как он шептал мне на ухо, задевая кожу губами. - Они все умрут, обещаю. Все, кто обидел тебя. Каждый, кто сделал больно. Его слова эхом отдаются в сознании, и я вытягиваюсь под одеялом, наслаждаясь столь приятным ощущением тепла и совершенно непривычным чувством защищенности. У Себастьяна своеобразная манера успокаивать, правда?