Лиловые сумерки

      — Филипп был убедителен. Конечно, я до последнего верила, что ты выжил, но точной уверенности в этом не было. Король стремительно терял свою власть, чернь бесчинствовала в Париже, учиняя самосуд всем аристократам, не в том месте не в то время. Он продумал наш побег до мельчайших деталей, порой рискуя своей жизнью. Филипп едва не погиб, похищая из Бюро Благонадежности необходимые документы — без них наш побег закончился бы полным фиаско.       В ночь перед побегом мы с матерью повытаскивали из корсетов пластины из китового уса и вместо них аккуратнейшим образом уложили немного золотых монет и банковских чеков — они пригодились бы нам за границей, где мы собирались строить новую жизнь. Рядом с нами де Круа зашивал в подкладку дырявого и потрепанного плаща ценные бумаги и векселя.       Однако на этом дело не закончилось. Для удачного осуществления плана, предложенного Филиппом, нам троим предстояло отринуть свое «Я» и надеть маски, спрятаться под личинами других людей. Так, по документам, украденным де Круа, я стала Жюльетт Мори, цветочницей из Нанта. Филиппу досталась роль моего мужа, кузнеца Жана. Ну а матери моей пришлось на время стать вдовой, некой мадам Соланж Дюбуа, якобы отбывающей из Парижа в Нант на похороны брата.       Мы облачились в старые, поношенные одежды, почти лохмотья, спрятали волосы под чепчики (а Филипп под шляпу, предварительно обильно смазав их бараньим жиром, чтобы они казались неухоженными и грязными). Затем нам пришлось повозиться руками в грязи, чтобы ногти стали как можно грязнее. Были случаи, что именно так проверяющие распознавали беглых аристократов, скрывающихся под личинами бедных крестьян. Мы с Филиппом немного испачкали свои лица и одежду. Матери этого не требовалось — она должна была всего лишь поддерживать скорбный и благообразный вид.       Ранним утром мы отправились к одной из застав, где нас уже ждала почтовая карета. Помимо кучера и нас троих, в карете еще сидел сухопарый адвокат, нервно сжимающий в руках папку с бумагами. Я нервничала, во рту пересохло, было трудно дышать. Однако невозмутимое спокойствие Филиппа словно вливало в меня новые силы, и я, глубоко вздохнув, приняла глуповато-мечтательное выражение, которое я частенько видела на лицах парижских цветочниц.       Вскоре к нам подошел начальник заставы и потребовал документы. Матушка моя великолепно играла свою роль: проверяющему пришлось несколько раз окликнуть ее, прежде чем она прекратила изображать переливчатый храп и со смущенным видом подала свои документы. Он бегло изучил их и вернул назад.       Когда пришла очередь моих бумаг, то начальник заставы долго просматривал документ, потом перевел взгляд на мое лицо и произнес:       — Хороша, чертовка! Повезло же вам, Жан Мори. Ваша жена красива, как и цветы, что она продает.       Филипп кивнул и с видом собственника приобнял меня за плечи. От непривычки я подпрыгнула на месте, и чтобы хоть как-то сгладить неловкость, произнесла, смущенно потупясь:       — Жан, ну не при людях же…       Проверяющий хохотнул, похлопал моего лже-мужа по плечу и отдал приказ пропустить карету. Я едва удержала вздох облегчения. Но рано было радоваться. Нам предстояло без проблем доехать до Нанта, потом добраться до Марселя, а уж там погрузиться на корабль, идущий в Ливерпуль.       Дорога была тяжелой. В Нанте Филипп купил лошадей, и до Марселя мы добирались уже верхом. Я плохо переносила скачку — ведь за день мы проезжали сотню лье, спешиваясь лишь для того, чтобы поесть и передохнуть. Моей матери было и того хуже — она доселе не имела никаких дел с лошадьми, предпочитая только смотреть на них издалека. К тому же, нам пришлось надеть мужскую одежду — в платьях было бы жутко неудобно.       Спустя пару недель мы добрались до Марселя, где Филипп, опять-таки, купил нам места на корабле, выходящем в открытое море через несколько часов после нашего прибытия в порт. И только тогда, когда мы очутились посреди бескрайних морских просторов, я вздохнула с облегчением. Я покинула свою родину, спасаясь от революционной чумы, не зная, что ожидает меня в дальнейшем.       Из Ливерпуля мы переехали в Лондон, в особняк Филиппа. Да, моя семья была знатной и могущественной, но, кроме французских владений, у нас ничего не было. Как бы нам ни претила мысль, что мы, де Ламберы, зависим от барона, нам пришлось смириться, ибо мы стали никем, и кроме золота в корсете не имели ничего.       Так, находясь на унизительном иждивении де Круа, я и моя мать прожили пять лет. Все это время я надеялась, что ты жив, что ты ищешь меня. Но с каждым днем уверенность в этом таяла.       А еще через год скончалась моя мать. Она умерла во сне, легко и без мучений. И вот тогда мы с Филиппом остались одни. Сразу после похорон поползли неприятные слухи о том, что я живу с мужчиной, с которым мы не состоим в браке; что у меня нет даже компаньонки, чтобы избежать поползновений со стороны барона. Думаю, понятно, что меня напрягали эти слухи. Тогда Филипп, мрачный, как туча, сделал мне предложение руки и сердца. И мне пришлось принять его, ведь я не ожидала чуда. Да, я стала его женой, но в сердце я все еще хранила твой нетленный образ.       У меня появилась дочь, ты мог видеть ее на балу. Не считая тебя, она единственный человек на этой земле, которого я люблю всей душой. Да, Филипп де Круа был добр ко мне, он спас меня от гибели и бесчестья, но он никогда не проявлял по отношению ко мне теплых чувств. Мне порой не хватало объятий, комплимента, теплых слов — всего того, что я привыкла получать от тебя еще тогда, когда мы встречались в Версале. Поэтому не суди меня строго. Ты появился, как гром среди ясного неба… Да еще и это похищение… Я рассказала тебе все. Пришла пора принять решение, Анри.

***

      Де Тальмон внимательно слушал исповедь Мадлен, не прерывая ее. В его голове постепенно выстраивалась логическая цепочка из событий, описанных женщиной. Мужчина не имел права не верить ей, ведь ничего в этом жестоком мире, ровным счетом ничего не зависело от нее. Она была слабой женщиной, которая должна была находиться за спиной надежного мужчины; а он не мог дать ей этого. Фактически, де Круа сделал все, чтобы сберечь ее. Формально, он даже выполнил свое обещание перед ним, Анри, обещание друга и союзника. Конечно, кое-где Филипп преступил через рамки дозволенного — рождение Элианы де Круа тому пример. Но, будучи мужем Мадлен, он имел право ложиться с ней в постель, поэтому обвинять Филиппа в том, что он спал с собственной женой было бы, по большей мере, нелепо. Поэтому, взвесив все «за» и «против», Анри произнес:       — Полагаю, пришло время увидеться с моим бывшим другом, — увидев, как напряглась при этих словах Мадлен, он поспешно добавил: — Нет, я не буду учинять над ним самосуд. Я просто хочу поговорить… Ну а сейчас, моя дорогая, я посажу Вас в карету и довезу до дома. Ваш кучер, должно быть, уже в стельку пьян. А я отвечаю за Вашу жизнь своей головой.       «Потому что по-прежнему не вижу без тебя своей жизни», — добавил он про себя, подавая любимой руку.