Стыд.
Все, что он ощущал – стыд, заполонивший каждую трещинку в его теле, просочившийся туда, откуда выскрести его будет сложно. Дженсен заерзал на неудобном стуле и тяжело выдохнул, словно этот выдох вытолкал бы из его тела чувства.
Не вытолкнул. В общем, он и не надеялся. Если бы время можно было останавливать, прокручивать стрелки часов назад, отматывать и слушать, что говорил мистер Коллинз заново, Дженсен делал бы именно так, не задумываясь. Сдвигал бы минутную и смотрел ему в глаза, тонул бы в них, не сопротивляясь, и слушал. Слушал, сгорая про себя от стыда, вытирая влажные ладони о ткань брюк, и горел в пламени. Он знал, что его ждет ад, и создавалось ощущение, что расплата за свои мысли уже началась здесь, на земле. Дженсен просто не понимал, что хуже, – настоящая преисподняя или веранда.
Эмоции и мысли были абсурдными. Читая длинные предложения на французском, Дженсен был погружен в свои мысли, витал где-то далеко-далеко. Мистер Коллинз это явно замечал, раз цеплялся к каждой мелочи, особенно холодно отчитывал его за любую погрешность, даже самую незначительную. А все мысли Дженсена были сосредоточены вокруг руки, лежавшей совсем рядом с потрескавшимися краями учебника. Дженсен отвлекался на длинные аккуратные пальцы, на вены, полноводными реками бежавшими из-под накрахмаленных манжетов, жилки, трепетавшие под кожей, на которую кто-то пожалел цвета и потому она бумажно-белая, шершавая и прохладная, потому что ветер, словно старый знакомый, гулял между их телами, заглядывая через плечо. Дженсен видел эти руки в мельчайших подробностях, разглядывал их краем глаза, не в силах заставить себя поднять взгляда и посмотреть на лицо человека, заставлявшего именно в ту секунду сжиматься все внутренности в сгусток нервов.
Это было самым настоящим мучением.
И самое неприятное заключалось в том, что, как бы Дженсен ни старался, на его лице отражалось все, что его терзало. Он просто не мог ни от кого скрыть, что с ним не все в порядке, а ведь он действительно так считал. Джаред как-то накануне настырно расспрашивал его о самочувствии, и Дженсену с огромным трудом удалось его убедить, что его настроение всего лишь результат погоды, что апатия и меланхолия – его лучшие подруги, если за окном уже как полгода вода без перерыва льется с неба, а периодически вдалеке слышны раскаты грома. Джаред только поджимал губы и говорил:
– Дженсен, к этому давно уже пора привыкнуть. Скоро Рождество, где твое праздничное настроение?
Ему оставалось пожимать плечами. Он был действительно не в порядке, потому что испытывал то, что нельзя чувствовать настоящему порядочному мужчине.
Дженсен тяжело вздохнул.
– С вами все в порядке? – голос, который он в равной степени ненавидел и боготворил, вернул его из мыслей на промозглую веранду.
– Да, сэр, я в полном порядке, – соврать получилось, мягко говоря, не очень.
– Вы уже несколько минут смотрите на страницу, Дженсен, и не говорите ни слова.
Дженсен понимал, что он говорил это скорее из вежливости, чем из-за настоящего интереса. Мысль эта как бы и ни была неприятна, но правдива, и Дженсен с ней уже успел смириться. Вежливость мистера Коллинза, холодная, отстраненная, всегда в сознании Дженсена сравнивалась с шарфом – теплым и согревающим, но в любое мгновение готовым превратиться в питона и начать душить.
– Простите, сэр, и прошу, не беспокойтесь, – Дженсен посмотрел ему в глаза и на секунду невольно расслабился, увидев в них подобие напускной обеспокоенности, она давалась мистеру Коллинзу с особым успехом. – Этой ночью я слишком долго учил конспекты, совсем потеряв счет времени.
Губы напротив скептически дрогнули. Дженсен посмотрел на него, клинки их взглядов скрестились – мистер Коллинз прищурился, а он растерялся, занервничал, но не отступил, потому что некуда.
– Вы вынуждаете меня отменить завтрашнее занятие и дать вам отдых, – Дженсен удивился, как мягко тот это произнес. Сердце, совсем износившись от таких «утренних пробежек» затормозило и упрямо замотало головой.
– Нет, сэр, – в панике сказал Дженсен, непроизвольно поднимаясь с места. Он был уверен, что сейчас на его лице самое настоящее смятение. – Я не хочу пропускать занятий и…
– Ваши синяки под глазами говорят сами за себя, – холодный тембр снова отвоевывал свои позиции, вынуждая Дженсена сесть на место. – Мы продолжим, когда я буду уверен, что вы не заснете на следующем уроке или не упадете в обморок.
Дженсен поджал губы. Это совсем не то, чего он добивался. Он растерянно посмотрел на учебник перед собой, совсем не видя текста и стараясь привести мысли в порядок.
– Я надеюсь, вы понимаете, что материал будет легче усваиваться, если вы будете пребывать во здравии? – мистер Коллинз явно ждал от него ответа, хотел услышать от него ответ, и Дженсен не заставил его долго ждать – быстро кивнул.
– Хорошо, я рад, что вы понимаете. – Дженсен посмотрел на него, и на ум опять пришла та глупая ассоциация с наброском, возникшая в его голове в момент их первой встречи в приюте. Мистер Коллинз выпрямился, перекинул ногу на ногу, слегка отодвинув стул, и посмотрел куда-то за Дженсена, пока тот ждал приказа об окончании урока, но его не следовало. Дженсен надеялся, что он скажет, не понимая сам, зачем старается так тихо-тихо дышать, словно вот-вот спугнет момент. За окном дождь зашумел с большей силой. Погода явно решила свести его с ума.
– Мне было шесть, когда мои родители умерли от холеры. – Дженсен вздрогнул, ничего уже не ожидая. Мистер Коллинз продолжал смотреть поверх него, но желание повернуться и проверить, что там, не возникало, Дженсен слушал. – В конце прошлого столетия страшная эпидемия, сгубившая не один город, стремительно расползалась по всей России, и мой дядя, под опеку которого я попал, срочно вывез меня заграницу, в Англию. Торговля там шла лучше, поэтому, чтобы встать на ноги, он направился именно туда.
Его голос таял в тишине утра. Дженсен не перебивал.
– К сожалению, дела шли не так хорошо, как предполагалось. Языковой барьер порой мешал заключению важных контрактов, в результате чего часто возникало недопонимание. Приходилось неделями сидеть на воде и хлебе и просить милостыню в подворотнях, – мистер Коллинз замолчал, погрузившись в воспоминания, а перед глазами Дженсена отчетливо стояла картинка. – В восемь лет я стал самым настоящим сиротой. Так как дома не было, ночевал на улице и был до безумия рад любой работе, ведь работа предполагает еду. Вы сами, должно быть, понимаете, что мальчишке вряд ли кто доверит что-то существенное, поэтому в тот год я драил полы в самых отвратительных местах города и чистке пыльных башмаков тех, кто из-за своей газеты не удосуживался посмотреть на меня лишний раз. Не знаю, почему удача мне улыбнулась, но совершенно случайно я попал на китобойное судно, прошмыгнул туда нежеланным гостем, а когда спохватились, было слишком поздно. Так я попал под надзор мистера Отиса, и драил там палубу, точно зная, что кусок хлеба попадет мне в руки.
Дженсен не смог сдержать скромную улыбку – тайна рассеивалась туманной дымкой. Все становилось на свои места, аккуратно раскладывалось по полочкам, забывая о прежнем хаосе и настороженности.
– Это было его последнее морское путешествие, – холодный голос пропитывался солью, растекался между пальцами, запутывался в волосах белыми крупицами. – Мистер Отис собирал деньги на обучение внучки в этом колледже – как и несколько лет назад, это место считалось одним из самых элитных учебных заведений для молодых людей – и параллельно обучал меня мастерству плетения морских узлов и гонял по палубе со швабрами и щетками. Это было из немногих занятий моряков – на нашем пути не проплыло ни одного кита, только мелкая рыбешка, запутавшаяся в сетях и которую потом все же получилось продать на рынке, чтобы окончательно не остаться ни с чем. Внучка мистера Отиса умерла через несколько недель после того, как подошва его башмаков коснулась суши.
Дженсен помнил взгляд печальных глаз мистера Отиса, когда только с ним познакомился. Он больше никогда не заговаривал о ней, но печаль всегда плескалась на дне. Возле радужки.
– Он заменил мне отца, – продолжал мистер Коллинз совершенно спокойным и безучастным голосом.
– Воспитал, помог получить достойное образование, благодаря которому я накопил небольшое состояние, составившее мне в дальнейшем базу для вложений. Таким образом, я дошел до того, что имею сейчас, Дженсен.
Он встал со своего места. Его фигура, окутанная послевкусием истории с примесью печали и желанием жить, прислонилась к окну, и он смотрел на то, как за окном медленно просыпалось небо. Дженсену захотелось взять акварель и раскрасить его, сделать не таким контрастным, а ярким и теплым, как солнце, запутавшееся в синей кроне, или как его руки, нагретые керамическими боками чашки в домике мистера Отиса. Мистер Коллинз долгое время молчал, всматриваясь вдаль, и тишина эта была правильной, ее не хотелось прерывать словами, не способными передать все то, что скопилось и что и так было понятно.
Дженсен не мог поверить, что его посвятили в тайну, а это определенно она была. Расслабился на стуле, смотря в пол и погрузившись в свои мысли.
История, вроде бы не такая сложная, коей он ее, еще не зная, считал, поражала – мальчишка, потерявший родителей, ищущий крошку хлеба и ночующий в подворотне, это тот самый человек, что стоял перед ним сейчас. Тот самый человек, что гордо смотрел вперед и знал, казалось бы, все, что только можно представить. Тот самый человек, что излучал защиту и ею же являлся для Дженсена. Эти мысли уютно складывались в голове, и от них совершенно не становилось неуютно, ведь это же тайна, которую придется хранить до конца.
– Я надеюсь, вы понимаете, что я рассказываю вам это так как хочу, чтобы вы, наконец, смогли понять – это место теперь ваш дом. Я не хотел, чтобы вы знали, кто вам помог сюда попасть, это было совершенно не обязательно, но вы меня вынудили.
Дженсен кивнул.
Теперь все было совершенно ясно.
– Слухи обо мне иногда доходят до абсурда. С каждым разом я узнаю о себе что-то новое от людей, с коими не имел чести ни разу общаться и, надеюсь, такой возможности не представится. Надеюсь, то, что я вам рассказал, останется между нами.
Его холодный взгляд снова стал прожигать в Дженсене дыру, и ему казалось, что он застрял в этих минутах навсегда, усталый и впечатленный, сидящий перед Ним со стопкой тетрадей на коленях и ждавший непонятно чего. Дженсен выдавил из себя отдаленно напоминающее «конечно, сэр», когда сам провалился в два Северо-Ледовитых океана.
– Хорошо, – мистер Коллинз отвернулся к окну, и Дженсен одернул себя – до чего же он глупый. Стыд снова грозился накрыть с головой, но не успел. По коридору, через не прикрытую до конца дверь послышался громкий стук каблуков о брусчатые доски, покрытые лаком. Дженсен уже знал, кому они принадлежали, чья рука должна была через секунду обхватить металлическую дверь ручки и зайти на веранду, устроив небольшой сквозняк. Его догадки оказались совершенно точными – мисс Эмори вошла в комнату и, совершенно не замечая Дженсена, направилась к мистеру Коллинзу. Ее губы при таком освещении на фоне бледной кожи были вопиюще красными, она растянула их в очаровывавшей улыбке. В ее руках была стопка аккуратно сложенных листов.
Дженсен понял, что сейчас он лишний, но уйти без разрешения казалось ему неверным решением. Он сидел и смотрел, как мисс Эмори, тонкими длинными пальцами перелистывая документы, говорила о необходимости поставить подпись «здесь, здесь и здесь». Ее глаза блестели в свете призрачного утра, и Дженсен не понимал, почему мистер Коллинз совершенно безразлично ставил свои размашистые подписи, совершенно не уделяя ей внимания. Она была бесспорно красива, умна, если говорить откровенно, обладала всеми качествами, способными привлечь мужчину.
Мистер Коллинз поднял на него взгляд, уличая в подглядывании, и Дженсен смутился, но смотреть не прекратил. Мистер Коллинз промолчал, едва заметно кивнул в сторону двери, не отрывая от него взгляда, и Дженсен, лишь переступив порог и оглянувшись назад на все еще смотревшего на него мистера Коллинза, помчался в комнату. Его щеки горели. Даже прислонившись щекой к окну в комнате, он не почувствовал облегчения.
***
– Ты же уедешь на Рождество? – нетерпеливо спросил Джаред. Он, свесивши с кровати голову и положив ноги на стенку, делал вид, что читал учебник по астрономии, хотя Дженсен то и дело замечал, как он разглядывал совершенно белый потолок.
– Возможно, я еще не решил, – признался он. – А ты?
– Конечно! – Джаред перевернулся, его щеки, от прилившей крови, сделались ярко-красными, а непослушные волосы торчали в разные стороны. – Но только после бала.
– Ты уже пригласил Женевьев?
Щеки Джареда покраснели еще сильней.
– Пока что нет, но обязательно приглашу.
Дженсен уткнулся в книгу на своих коленях и принялся заучивать абзац. Он почти погрузился в написанное, но Джаред снова отвлек его.
– Ты же пойдешь на бал? – в его голосе сквозила надежда. – Без тебя будет скучно, ты же знаешь. Даже Роб пойдет.
Не хотелось давать Джареду ложных надежд – чем меньше дней оставалось до Рождества, тем туманнее оставалось его будущее. Хоть мистер Коллинз и обещал, что он поедет домой на праздники, в груди Дженсена все равно был комок сомнения по этому поводу, а если он не поедет домой, то на рождественский бал не будет никакого настроения идти. Дженсен в ответ неоднозначно поджал губы, ведь он совершенно не знал, что будет завтра, а загадывать так далеко ему совершенно не хотелось.
– Ты же можешь попросить своего покровителя, – на последнем слове Джаред выдержал сильную паузу, которая должна была произвести на Дженсена впечатление, – остаться до праздника?
– Джа, от меня ничего не зависит. Я даже не знаю, поеду ли домой. – Дженсен поморщился и хотел было отвернуться, но не смог. Он продолжил говорить, и его слова словно мячики отскакивали от стен комнаты. От пола и потолка. – Je ne suis pas sur demain.*
Из окна был ужасный вид. Комната тонула в синем тумане, и Дженсен почувствовал себя подводником.
– Je ne suis pas.
Джаред шмыгнул упрямым носом и снова вернулся к учебнику.
***
Мистер Коллинз освободил его от занятий на три дня, и все это время Дженсену довелось увидеть его только в мрачных коридорах колледжа. Он неловко кивнул, когда мистер Коллинз все же его заметил, и этого хватило до конца дня, но когда опустилась ночь, эмоции обострились. Их хотелось потрогать руками, засунуть в большую стеклянную банку и спрятать до лучших времен, чтобы потом открыть и испытать все заново, потому что сейчас совсем не время, да и вряд ли оно наступит в ближайшие сто лет.
За эти три бесконечно долгих дня Джаред решился пригласить Женевьев на бал. Дженсен даже поймал его репетировавшим речь и не смог не засмеяться, громко и заразительно. В его голове все еще застыло раскрасневшееся лицо Джареда и подушка, летящая в дверной проем, прямо Дженсену в голову. К счастью, он вовремя успел среагировать и запустить ее в обратное путешествие.
Может быть, ему было немного завидно, совсем чуть-чуть. Так, чтобы не переступать черту лучших друзей, а про себя Дженсен именно так их и называл. Ему казалось это очевидным. Джаред мог не стесняться себя, рассказать все, что его беспокоило, и получить совет. Каждый вечер Дженсену оставалось отмалчиваться и ломать себе пальцы, веря, что все пройдет.
Писем от Джули и Джейсона приходило с каждым разом все меньше, и Дженсен понимал – им не до него. В приюте жизнь кипела круглый год – помощь воспитателям в присмотре за малышней, штопанье прохудившейся одежды, на которой и так уже не осталось свободного места от заплаток, и починка сломанных игрушек, старание уместить в своей голове хоть что-нибудь из школьных предметов – занимали все время. Наверняка друзья ложились спать далеко за полночь. А Дженсен по ним скучал и понимал, что их дружба стремительно сходит на нет.
На третий день без утренних уроков французского Дженсен столкнулся с мистером Коллинзом в коридоре совершенно случайно. Стрелка часов перевалила далеко за десять вечера, и он старался как можно быстрее и незаметнее попасть в библиотеку за необходимой книгой, о которой совершенно забыл днем, хотя на руке не поленился оставить кривой крестик чернилами.
Мистер Коллинз возник из ниоткуда, и Дженсен впечатался в него чуть ли не с разбегу, но на его лице не дрогнул ни один мускул. Оно осталось таким же безучастным, словно все это время он стоял здесь и ждал, когда Дженсен, по жизни ведущий своих верных подруг – Неловкость и
Неудачу, окажется здесь и будет открывать рот, ища в голове хоть одно достойное оправдание своих ночных путешествий по коридорам.
Дженсен почти его нашел, правда, но мистер Коллинз его перебил:
– Завтра утром, утром как обычно.
Несмотря на отвратительное освещение, он, видимо, нашел в лице Дженсена что-то, что доказывало улучшение его состояния. Дженсен и сам заметил, что круги под глазами уже не так бросались в глаза.
– Хорошо, сэр.
Он ожидал, что получит выговор, но его не последовало. Мистер Коллинз кивнул на еще открытую дверь библиотеки и сказал:
– У вас есть пять минут, чтобы взять необходимые книги, а затем вы немедленно отправитесь в свою комнату.
– Конечно, сэр, – Дженсен развернулся и побежал в библиотеку, но, выйдя из нее, обнаружил, что мистер Коллинз остался стоять там, где стоял. В полуночном свете его взгляд стал жестким и совершенно нечитаемым, и казалось, что вокруг – ничего, пустое пространство, поделенное на двоих изломанными линиями, замершими на полу мазками черной краски. Дженсен не слышал никаких звуков, кроме стука своего сердца и чужого дыхания. Они молчали, смотря друг на друга. Должно быть, мистеру Коллинзу нравилось вводить его в такие ситуации, когда не знаешь, что говорить, куда смотреть, да и вообще все мысли из головы резко исчезали и оставляли несчастную оболочку на растерзание.
Дженсен в такие минуты одновременно сгорал то ли от стыда, то ли от приятного колющего чувства под ребрами, и думал, что отдал бы все, лишь бы заглянуть мистеру Коллинзу в голову, узнать, какие мысли его тревожат.
– Вы так и будете стоять?
Дженсен отрицательно покачал головой:
– Нет, сэр, – он коротко с ним попрощался и побрел по коридору, стараясь не оглядываться назад и не проверять, стоял ли мистер Коллинз на месте. Он не слышал ничьих шагов, кроме своих, но казалось, что тот идет за ним, а его взгляд продолжает скользить по его удаляющейся макушке и чуть ссутулившимся плечам.
***
На следующем занятии он был рассеян сильнее обычного. Дженсен совсем запутался во всех этих склонениях французских глаголов. Во всех этих исключениях, особенностях произношения и ударениях на последний слог. Он говорил быстро, рвано, без пауз, проглатывая окончания. Мистер Коллинз молча наблюдал за ним из-под опущенных ресниц, и это отвлекало с удвоенной силой. Дженсен понимал, что сейчас он решит, что все это трата времени, и ждал его слов с каждой новой секундой, но их не следовало. Мистер Коллинз молчаливой тенью наблюдал за ним. Один раз он, не перебивая Дженсена, открыл другой учебник и молча ткнул длинным пальцем в написанное там предложение.
Дженсен сглотнул, но прочел.
Он совершенно растерялся. Смотрел на него и не видел того напускного спокойствия, ледяного взгляда, прожигавшего дыры в самых стойких людях. На языке застрял мучавший его вопрос, и непременно хотелось его задать, но до конца урока оставалось около двадцати минут, и он так сильно коверкал задания, что благоприятного исхода Дженсен не ждал.
– Остановитесь, – сказал мистер Коллинз, и, когда Дженсен замолк, устало вздохнул. Воздух вырвался из его легких, и Дженсен подумал, что эту эмоцию он видел в нем впервые. – Я больше не в силах это слушать.
Он облокотился на спинку стула и закрыл глаза. Время остановилось, создалось ощущение, что теперь оно всегда будет стоять на одном месте, позволяя насладиться этим моментом полнейшего, безграничного спокойствия.
Где-то в коридорах были слышны разговоры. Дженсен, заходя на занятие, снова забыл закрыть дверь.
– Вы разрешите мне съездить домой на Рождество?
Его вопрос повис в комнате. Мистер Коллинз на него никак не отреагировал, продолжил сидеть молчаливой статуей, предоставив Дженсену всю полноту власти для разглядывания его черт лица, не имеющих ни одного изъяна. Дженсен смотрел. Смотрел на бескровные губы, сложенные тонкой линией, острые скулы, по которым хотелось провести подушечками пальцев и узнать, на самом деле они такие, какими казались на первый взгляд, смотрел на длинные пальцы и сгорал внутри.
– Вы полагаете, что я изменю свое решение? – Дженсен остро чувствовал его взгляд, как тишина, последовавшая от его молчания, разъедала сетчатку глаз, и руки, до этого не видимые под столом и сжатые в кулаки, разжались.– После бала вас отвезут домой.
Его голос, низкий и хриплый, бьющий наотмашь, совсем не отражал то, что творилось во взгляде. Чувство от него сравнимо разве что с тем, когда открытой шеи касались холодными ладонями. Осторожно вели кончиками пальцев до ленточки пульса и обратно, вниз по линии плеч, предплечий, запястий, кистей рук. Дженсен не мог отвести взгляда, да и не хотел.
– Спасибо, – искренне сказал он.
Его рука сама потянулась через стол, к ладони мистера Коллинза. Он не сумел себя остановить. Движение сравнимо было с хроникой кадров кинофильмов, так стремительно сейчас набиравших популярность. Дженсен никогда их не видел, но представлял. Его рука, тянувшаяся через стол, выглядела в точности как на картинках. Дженсен не смотрел на его лицо. Если бы небо внезапно рухнуло на землю, Дженсен бы не удивился. Он бы совсем не удивился, узнав, что сходил с ума. Это было слишком очевидно с каждой секундой рядом с этим человеком.
Дженсен коснулся пальцами теплой кожи, посылая по телу нервные стайки мурашек. У мистера Коллинза был холодный взгляд и теплые руки. Дженсен коснулся пальцами теплой кожи, и его одновременно бросило в жар и холод. Дженсен коснулся пальцами его теплой кожи.
Коснулся.
Он одернул руку, не имея ни малейшего представления, что последует потом. Сидел словно вне времени и пространства, погруженный вакуум: наблюдал за происходившим со стороны, чувствовал, как холод, излучаемый мистером Коллинзом, проникал сквозь окна, сквозь тюль, сквозь ткань рубашки и кожу, прямо внутрь, прямо в самую суть.
Мистер Коллинз резко встал и подошел к окну, оставив Дженсена сидеть за столом одного, с раскуроченной от чувств грудной клеткой и сердцем, валявшимся где-то в углу.
Все погрузилось в тишину, давая времени утопиться в стыде. Стоял к нему спиной и излучал флюиды. Дженсен смотрел на свои руки, безвольными плетьми лежащие на столе. На кончиках пальцев правой все еще потрескивали горячие искры от прикосновения, кололись и взрывались от восторга в содеянном преступлении.
Хриплый голос мистера Коллинза стал единственным различимым звуком в этом вакууме, горький, соленый, режущий, действующий в тот момент на организм как самое слабое обезболивающее:
– Можете идти.
Дженсен уже не чувствовал себя сидящим на жестком стуле на веранде. Вселенная замыкалась где-то неподалеку, может, в соседней комнате, а может, прямо так, в коридоре. Его боль скопилась у висков. Она была словно второе сердце, отбивавшее свой собственный ритм, чем-то отдаленно напоминавший бой ритуальных барабанов.
Он слепо сгреб все свои вещи, лежавшие на столе. Внутри все замерзало, и Дженсен стал захлебываться ледяной водой.
