Тремор

Я сохраняю убежденность в Слове и нарастающий трепет от твоего чудесного прикосновения, но плоть слаба, и нет этому причины, поэтому я все время рабски подчиняюсь биению твоего сердца и души. Боже, подари мне немного любви. Сегодня я решил привести свою детку в церковь. Хотя наша уединенная удельная жизнь с ним и так походила на обетованный ад: мы жили в глухой заросшей деревне, которая была отчаянно давно заброшена и окружена лесом по ровному кругу. Лесом, в котором утопали кровавые закаты, из которого появлялась серебряная луна, за который уходили все тучи и который по ночам становился страшнее сатаны. Но нам с деткой нравилось щекотать себе нервишки и еще мы до одури любили православные церкви. Совсем такие, как стоящая здесь, недалеко от нашего с ним небольшого домика. Мы поселились в нем совсем не легально. Но нам он так понравился... А что же еще было делать в подобной мертвой деревне, как эта, где было также пустынно, будто в Чернобыле и также тяжело нам обоим, лениво, горестно, болезненно. Здешняя застывшая суетность и шаткость сего зеленого страшного мира давили на нас. Как где-то неподалеку непрекращающиеся стенания и плачь мертвой славянки. Как желто-красное небо и пыль. Как обезумевшие лица призраков, шепот и тишина. И это было прекрасно. За нами закрылись огромные толстые двери со сложной резьбой на них, и мы услышали отголоски рванувшего с неба, выстроившегося стеной и нещадно бьющего в землю дождя. Засвистело, будто с небес свалилась огромная гильза. Я вел своего малыша на старом собачьем поводке, и ему очень не терпелось поставить свечку и навалиться на меня с распаленными поцелуями, поэтому он то и дело дергал за поводок и хныкал, торопя меня. Я же, как деревенский дурак, разинув рот, не мог отвести глаз от стен и потолка, разукрашенных библейскими картинами. Церковь была очень стара, как наша вечность с моей деткой, и даже старше, поэтому краска во многих местах облупилась. Реставрировать было некому. Мой мальчик тихонько пошутил, обращаясь к Богу, что надерет ему зад за наше отшельничество, зажигая свечку и ставя ее возле огромной иконы. Затем он подошел к ней и долго томно поцеловал ее. Я усмехнулся, отпустив поводок. Глупышка никак не понимал, что во всех наших бедах были виноваты мы сами. Мы вдруг услышали, как запела голосисто и печально наша любимая славянка. Она, милейшая, всегда пела со всей своей широкой душой и так, что у нас с малышом еще потом долго бегали мурашки по коже. Кто проснётся этой ночью, Тот навеки не уснёт. Кто услышит эту песню, Тот покоя не найдёт. Спи, пока снег идёт. Над рекой горький лёд. В этом льду чудеса, Голубые леса. Птицы там не поют, Звери воды не пьют. Спи, пока снег идёт. Над рекой горький лёд. В этом льду никогда Не найти нам тепла. Я и мой малыш... Нет, мы вовсе не были любовниками. Мы нашлись в лесу рано утром на рассвете, с залипшей паутиной на лицах друг друга, с замерзшими и мокрыми от росы ногами. С разбитыми сердцами и сбившимися в кровь стопами... И с тех пор мы покрывали обиду и грусть друг друга, как могли, а могли очень старательно, с большим вниманием к каждому и взаимностью чувств. Мы слизывали в том лесу паутинки со лбов друг друга, мы обнимались также страстно, как обнимаются два природных начала: мужчина и женщина, сливающиеся и излучающие спасительный свет. Однако мы же не излучали ничего. Наше врожденное безумие заключалось в том, что мы оба были мужчинами среди бескрайней природы, среди облаков, среди бело-розовых, синих, красных цветов, деревьев, зелени листвы и бурой земли. Вместе у нас был только внутренний апокалипсис и тупик. Никто из нас не мог сделать так, чтобы оставить в этом мире после себя прекрасные следы новорожденного, окровавленного и кричащего. Мы заслужили только чертовщину. В ночь мы получали ее заслуженно и сполна, за все наши пороки, за запрещенные чувства и выдуманные нами же белые мифы. Но мы были отнюдь не неправильными, а просто испорченными. Как перезревшие на кустах ягоды. Как гнилые яблоки у ног матушки. Мы ревели в унисон со славянкой. И, сделав небольшие дырочки в наших пальцах на правых руках, я и малыш соединяли их вместе, смешивая выступавшую кровь, сливаясь в единое целое. Мой мальчик целовал меня, и я отвечал ему взаимностью, но глаза мои метали огоньки, и когда я закрывал их, в сознании проносились совсем-совсем плохие картинки, в которых кто-то, так похожий на меня, низвергал нас обоих в самую пучину грехов, и мы гибли мучительно и долго. Гибли целую вечность. Наши молекулы сливались. Краснели щеки. Я не сказал бы никогда, что добр. Также и мой малыш. Он бы ни за что не посчитал меня добрым, не потому что это действительно было так на самом деле, но именно потому, что не было никаких я и он. Было только единое целое, нарушение которого стало бы великим преступлений. Но люди порочны. И я не исключение. Я стал отдельной частью, ибо убил себя второго, я нарушил высочайший по степени наказания в мире закон, который ни в коем разе нельзя было нарушать. И все же... Мой малыш был моим Авелем. Я же являлся Каином, я убил его в порыве величайшей страсти в постели из-за гневной зависти практически ко всему ему. Мне нравилось его извивающееся тело, покрасневшее лицо и злостный оскал, прекрасные белоснежные зубы, освещенные лунным светом, когда он растратил всю свою милость. Я завидовал и этому. Хотел оказаться на его месте. Чтобы меня душили и губили также жестоко, деспотично, ни за что. Я с завистью глядел даже на то, что теперь малыш знал, как утонул в горестной нелюбви. И я искренне желал, что после этого он улетит на небо ловить кометы, но этого как будто не случилось. Невежа бешено жалил меня при каждом шаге статическим электричеством. Растоптав себя изнутри, я бросил его бездыханное легкое тело в канаву, оставляя гнить там и разлагаться. Руки, казавшиеся мне испачканными в чем-то жирном, я обтер об траву и покуда возвращался обратно в дом, шугаясь от ночных обитателей леса с блестящими и сверкающими мистикой глазами, от притаившегося бородатого лешего, которому я случайно наступил на корень, славянка, сопровождавшая меня со своей свитой чертяг, выбирающихся только в полнолуние, как сегодня, запела что-то задорное. Но я не знал этого языка. Я рукоблудил в постели на образ злостного малыша, застрявшего в моей голове, и заляпывал его вещи. Наслаждаясь этим, царапал ржавой проволокой свои ноги, ходил по деревне нагой и босой и не ел вот уже три дня. За мной по пятам, сжирая кусок за кусочком мою тень, таскались духи, пели со мной, выли, словно волки. Они затянули бессмыслицу про луну и радостно грустили, страстно желая убить меня. А потому что на Луне живут олени, Их не сбивают машины. Когда они смотрят так ласково, Даже дети не болеют ангиной. А на Луне не промокают ноги И на Луне не умирают папы, Там каждый сам себе Ной, И совсем не нужны зонтики. На закате пытались душить меня. Глубокой ночью все они хором пугали восставшим из мертвых, гнилым Авелем, пока тот всего лишь собирал звезды на ночном ребре неба. Будили на рассвете. Славные девы вели меня обнаженного, закручивая в вихре ветра, к реке и там, смеясь, пытались утопить. Весь этот скотный двор обозлился на меня за убийство Авеля. Все ненавидели теперь чертова Каина. Его порочное имя блуждало с одного языка на другой среди них. Они пытались свести меня с ума. И свести со мной счеты. Я пытался спрятаться от них и снова вернулся в церковь, но уже в полном одиночестве, в тишине. Я знал, что приду. Только не думал, что это случится так скоро... Я всегда был изгоем вместе с малышом, нас любили все призраки, но однажды я остался один и понял, что быть изгнанным в одиночку довольно сложно. И это меня возбудило: ощущение, будто я ничего не успею. Мысли о грехопадениях на землю мучили меня и врезались в голову, как стилеты. Если бы они не упали сюда, словно дождь, Земля стала бы утопией?.. Я молился. "О господь, позволь мне любить тебя сильнее Авеля, позволь мне стать твоим рабом и любовником. Ведь я буду рад всему, что ты со мной сделаешь". И собравшиеся духи разом охнули. А Бог молчал. Теперь мы один на один, Всевышний. Люби меня.