Тремор

& loneliness is cleanliness & cleanliness is Godliness & God is empty «Вглядись в мои сны, Зигмунд, обрызгай их спермой символов. Покажи, насколько мы все отличаемся друг от друга... Покажи мне лицо человека, который прячется в моих мокрых снах».

"Мальчиков заманивали в "Отель де ля Сюз". Конфеты со слепящей начинкой. Трюфели, грильяж, монпансье..." — вещал кто-то гнусавым голосом по радио, но всем в машине было совершенно побоку на говорящего и на то, что он говорил. "Подрочить на распоротые кишки, что может быть чудесней?" — подумал старший брат, вспомнив свои старые японские эрогуро журналы и пихнул младшего близнеца, подмигнув тому. Последний почти никак не отреагировал, только безразлично смотрел на пробегающие за окном огни фонарей. Автомобиль мчался со скоростью почти сто километров в час. Старший цокнул. "В день, когда Венера поглощает Юпитер, 24-го июня. Deus Irae*, поминки, гости плакали", — как будто в ответ на мыслю старшего подумал младший и лишь усмехнулся, так прозрачно и незаметно, что никто и не обратил внимания, даже он сам. Тут уж никак нельзя было подумать, что они слышат мысли друг друга. Старший, тот, что был загорелее другого пацана, ничего не ответил. "...И вот, что забавно: Новый Ирод показывал друзьям головы отрубленных детей, вопрошая, какая из них выглядит лучше: та, что слетела с плеч сегодня? Или та, что вчера? Или та, что 24-го июня?" — вновь продолжил гнусавый голос после некоторой паузы, дабы слушатель мог переварить информацию, льющуюся на этой чертовой волне сегодня. Вообще-то за окном была глубокая ночь, и слушать во все внимание рассказы этого человека могли, вероятно, только люди, страдающие глубокой бессонницей, весьма равнодушные с парочкой несерьезных психических расстройств или вовсе наоборот. Но сидящим в этом автомобиле действительно было плевать. Никто не слушал, и лишь отдельные куски фраз впивались каждому из этой семьи в голову, однако опять-таки недостаточно цепко, чтобы застрять там надолго. Все бред. "Поползновения мигрени. Мальчики вбили гвоздик в висок: думали, это не живой Карабас, а восковая кукла", — доставали пацана затейливые чужие мысли. Говорил их некто, низким загадочным голосом, не принадлежавшим никогда никому из знакомых младшего и также его брату тоже нет. Словно эта хрень просто навязалась ему, затерявшаяся в воздухе и не знавшая, куда податься. И вдруг нашлась. "Но все получили по заслугам, не так ли?" — вопрошало радио. Авто внезапно резко кинуло в сторону на встречку, и раздались недовольные гуделки других водителей. Ну а что же еще было сделать бедному отцу? Какой-то пьяный ублюдок только что чуть не разнес лобовуху к чертям. Едва не случилась смертельная авария. Заткнулись к хуям! Младшего здорово шандарахнуло головой о стекло, брат-близнец повалился на него сверху и тихо ойкнул. Никто из них не пристегнулся. "Дубликат созвездия гончих псов, флакон с дивными духами... — что-то на английском, что стало полностью нечленораздельным из-за почти шипения того голоса. — Хочешь, перепишу для тебя ноты Марио Ланца? Хочешь, зайчик, хочешь? Опусти парасоль, усмехнись", — с новой силой настигли младшего чужие обрывки, и он, приходя в бешенство, с силой тряхнул головой, и тяжело вздымающуюся его грудную клетку чуть не разорвало от возмущения. Но очень кстати подоспел старший брат и накрыл младшего своим телом, умиротворенно целуя того в шею, успокаивая, гладя ладонью по бедру. Мать, хоть и видела боковым зрением все происходящее, не обернулась. Тело ее, нежное, женское, дряхлое, было напряжено, губы слегка подрагивали, когда машина подпрыгивала на редких кочках, и между ног ей при каждом малом полете машины впивался прямиком в клитор толстый шов старых брюк. Она напрягала мышцы в паху и пыталась не выть так сладострастно, наблюдая и краем глаза за мужем, скорее всего пытаясь поймать его с поличным и выдавить из него пошлое признание, что эдакий гад специально потряхивает машину. Общую обстановку в ее штанах подогревала и перепалка между братьями. Она, будучи по профессии писателем, а значит человеком, однако, очень наблюдательным, выругалась про себя, когда заметила весь сверкающий грязным эросом и возбуждением часто появляющийся взгляд мужа в зеркале, отображавшее близнецов во всей красе. "Старый педофил". Женщина виду не подавала. Женщина вперила взгляд вперед так, как будто всю жизнь знала, что с их автомобилем произойдет страшнейшая авария семнадцатого июля 2005 года на ленинградском шоссе поздно ночью, а сегодня муж не напомнил ей этого, и вот она, одурманенная страхом внезапной смерти, трясется, и ее всю подрагивает в ее же посмертном кресле. Хотя... Звезды, огни и ночь, железная пелена... А! Медовое мычание. Плевать... — Хороший мальчик... — дышал старший, — ты не бойся, мне не нужно твое беспокойство, — горячо почти пропел он и зарылся длинными узловатыми пальцами в волосы растерянного младшего. Тогда, как в другое ухо ему запальчиво и хмуро шептал эхом тот самый голос: "Как вы покроете пергамент серебром, да еще в такой комнате, среди кровавых луж и зловонных кишок? Потом... Дуновение немецкого ветра... Бальзамин на окнах "Отеля де ля Сюз". Младший, застряв в панике и нехватки кислорода, взбрыкнул ногами, хотя знал, что все равно никто из родителей не обратит на них никакого внимания, не скажет ни слова и даже в том случае, если он вскрикнет пару раз и даже если заставит точным ударом или укусом закричать близнеца. Его повторно затрясло. Правая рука старшего заткнула младшему так и не открывшийся для беспомощного блеяния рот, левая же скользнула выше по бедру и резко отодвинула ткань джинсовых шорт, облепившую кожу, хватаясь за ягодицу и крепко сжимая ее в своей ладони. — Сохраняй эту горечь между своих ног, пожалуйста, пока... — старший замешкал, понимая, что ему пришлось расстаться с парой волосинок, который дурной младший смог выдрать в порыве гнева. — Сукин сын, — шикнул он и слегка придушил, совсем не боясь быть наказанным, зная, что орущее радио перекрикивает его слова, а большие фонари давно исчезли с дороги и больше не помешают ему сделать ничего гнусного. Спокойно. Во тьме. — ...пока я не решу, что делать с твоей гребанной узкой дыркой. Автомобиль подпрыгнул особенно высоко, шов вписался матери прямо в нужную точку скопления чувствительных тканей. Она на мгновение вся съежилась, свела ноги, напряженно выдохнула, ощутила, как кругом пошла голова и... Кончила. В этот момент глава семьи заржал, как конь и, довольный, откинулся на спинку кресла. В то время, как производящая матка того же семейства дернулась от внезапного порыва нового громкого голоса, влившегося в непонятное для нее, беспричинное шипение старшего брата, болтающее неугомонно радио и свист ветра за стеклами машины. Она, рыкнув на мужа, вся багровая от стыда и разливающейся вязкой спермы между ног, запачкавшей свежие трусы, отвернулась к окну. Смех утих. — Мать кончила, — тихонько захихикал старший и нащупал между сочными упругими ягодицами брата его дырку, поглаживая ее подушечкой. Младший близнец дернулся, и вновь до него долетели не принадлежащие ему обрывки, которые, — ведь он точно так и думал! — исчезли бесследно. Да не тут-то было. "Пациенты должны уловить скупой символизм: образы передаются астрально, на металле ничего не проявляется. Не думаете же вы, что Ангелы пишут земными чернилами? Слишком много чести". Пытаясь игнорировать назойливого, младший понял, что если его близнец продолжит так неугомонно без смазки проталкивать свои крючковатые пальцы в его задницу, в сухое сморщенное колечко мышц, он повредит драгоценную дырочку и к тому же вляпается в дерьмо. Что, конечно, его не остановит, а только заведет, но для младшего такая забава станет до тошноты неприятной. Пацан внезапно обнаружил для себя еще один афронт: слезы, текущие ручьем из левого глаза. И почему это он так заплакал? Старший даже подпрыгнул на месте одновременно от удовольствия и любопытства. Однако его близнец потер покрасневший орган, и брат догадался, что это всего лишь ресничка попала в его несчастный голубой глазик. Она, зараза, продолжала приносить дискомфорт, застряв где-то под нижним веком. Младший с усилием оттолкнул брата, сдвинулся в сторону, убирая пальцы старшего от своей нежной задницы и, поудобней усевшись, двумя пальцами левой руки раздвинул веки, нервно вертя своим глазным яблоком в разные стороны и пытаясь ногтем каким-нибудь образом подцепить эту херь. По радио, как боженька, смолвил анекдот очередной остроумный дяденька. Прозвучал насильно записанный фальшивый смех. Известный факт: все подобные записи были сделаны еще в пятидесятых годах. А следовательно... этот смех принадлежал давно умершим людям. Тут автомобиль подпрыгнул на кочке, но это ничего еще не значило, не делайте поспешные выводы, на этот раз отец сделал это не специально. Потому как... "То, что мы подкладываем вместо, — теперь уже в голос, не шепотом. Теперь уже несколько одинаковых голосов. Не один. — Никогда не говорить прямо, не смотреть в глаза. Избегать рукопожатий. Пальцы зависли в отравленном воздухе. Погодите, погодите, вы забыли, вот ваши ошметки". Потому как раздался истошный вопль, больше похожий на наконец-то прорвавшийся возглас боли раненного ягненка, однако никто из предков даже не обернулся на рассекшее воздух отчаяние и всплеск дичайшего кричащего спазма. Соки голубого ока вытекли из глазницы младшего прямо парню на коленки, запачкав почти прозрачной смесью и футболку старшего близнеца. Но навряд ли кто-то осмелился бы сказать, что старший оказался вдруг самым несчастным и сострадающим в этой чертовой машине... Разум его помутнел, он ткнул (и не раз) в противные капельки, раскидавшие сами же себя по разным берегам, попавшие даже на кожаную обивку сидений, и помял пальцами распавшуюся роговицу, висящую на нерве из глазницы. — Глядите-ка, — лицо старшего расплавилось в пламенной улыбочке, а некогда яркие глаза потухли, и в них воспылала по новой мистическая аура предстоящего фанатичного замысла, не имеющего ни одну грань. Слепого. "Холодно как из-за кондишна. Атас... Сваливай к хуям", — захихикал в собственной голове старший и самый удовлетворенный в этом куске железа после отца. Эй! Случилась ведь беда! Бедный мальчик на злосчастной кочке воткнул себе в око ненароком палец и проткнул его. Да так сильно, что хрусталик вытек вместе с внутриглазной жидкостью, и несчастный мальчуган, нервы которого колола адская боль, начал метаться по салону из стороны в сторону под радостные восклицания старшего брата, старавшегося хоть как-то для приличия стянуть камнем застывшую гадкую улыбку на губах и не смеяться так натянуто и громко. Младший брат еще подергался, но уже более не мог не лить слезы, не сновать, как ужаленный, он больше не мог поддерживать и так ненавистную ему связь с незнакомым потоком мыслей и чужим голосом, ему не принадлежавшим. Он упал в обморок под пристальным взором обезумевшего старшего, пытающегося засунуть палец младшему в глазницу в надежде достать и прикоснуться к мозгу. Однако пока решил, что оный ему еще понадобится живым, что совесть не позволит добить и умертвить собственного братишку. Никто и не вспомнил про младшего близнеца, пока обкончавшаяся мать, тупой приколист-отец и ебнутый на всю голову извращенный старший брат, тихо и осторожно трахающий в рот бессознательного близнеца на заднем сидении, не добрались туда, куда держали путь. *** Конечно, младший был растерян и подавлен. Черпающая все жизненные соки из его чакр боль давно отступила, но воспоминания о той ночи приносили ему тяжкие душевные страдания, и пусть со старшим близнецом они делили одну кровать, младший все же ухитрялся рыдать своей стене, к которой спал носом, и оставаться не пойманным, пока его близнец что-то сладко бормотал во сне и, поворачиваясь к своей копии, прижимался к трепещущему телу своим, обнаженным, на автомате начинал надрачивать и ласкать член младшего брата, забывающегося в это время где-то далеко отсюда весь в соленых слезах, как в море. Тогда же младший приходил в себя уже возбужденный платонически, но духовно спокойный и умиротворенный, со вставшей колом плотью, налившейся кровью, словно ягоды летом на кустах на солнечной доброй даче, и поворачивался к старшему, обхватывая его руками за шею, ногами — за талию, пытаясь целовать мокро и медленно, потираясь бедрами о манящие бедра старшего и в итоге густо и много кончая тому на живот, вылизывая его всего начисто и даже промеж идентичных половинок, погруженного в сон, проталкиваясь внутрь языком и улавливая внимательным слухом тяжелые вдохи-выдохи растленного, его сонные ухмылки и довольные постанывания. — Ты снова, — протянул старший наутро в ванной и так от природы бледному, а к этому времени ставшему совсем белесым младшему, — снова сегодня ночью вылизал меня начисто, — и смачно шлепнул бедного и бледного по попе. Теперь их можно было различить по цвету кожи. — То-то я под утро весь так и пах тухлятиной, теперь так пахнешь ты внутри. Старший все всегда говорил на распев, чем помышлял до недавнего времени и младший, пока после дурацкого и по-своему нелепого случая в тот день на шоссе в глубокую ночь не заткнулся на века. И лишь одно его тревожило: где же сам он, бедняжка, ошибся, где допустил помарку и чего надо было не делать, чтобы избежать своего вытекшего глаза? Чего?.. Все, что он хотел сказать брату — это то, что он 'снова' плакал. Там осталась лишь впадина, проросшая крохотными сосудами, которую закрывала черная пиратская повязка на глазу — дома и белая, обыкновенная, — на улице. Эти повязки очень любил аккуратно снимать и вновь завязывать, стирать, когда уже было пора, старший брат. Сами же родители отнеслись к этому происшествию равнодушно: мать после клиники, в которой они побывали всем составом и объяснили ситуацию, мрачно пошутила, мол, до свадьбы заживет, а отец только почесал затылок и громогласно, делая вид, что он в этой проблеме весьма и весьма заинтересован, но не знает, как быть, выкрутил свой язык и вытащил из себя на выдохе: "Мдааа". Но старшему долго терпеть тленные дни не улыбалось. Ведь прошло больше, чем полгода, и он давно уже хотел покончить эти пиздострадания младшего и натянутую чисто театральную озабоченность всей семьи по поводу более не существовавшего глаза любимого ложно малыша. Он поставил себе цель: найти впадине дельное применение, и пусть все забудут об этом случае навсегда, а брат вновь откроет свой рот для минета и открытого разговора. Однако сначала для минета. Впрочем, поэтому, младший не сильно удивился и даже не испугался, когда неожиданно ночью в свете полной луны над его лицом навис стоячий во всей красе эрегированный хуец старшего близнеца. Он слегка подрагивал из стороны в сторону, из залупы обильно стекала смазка и чуть ли не капала на нагой торс младшего, совсем потерявшегося между строчек детских моралей и правил и, решив в итоге забить на все размышления, забыться, игриво отодвинул слегка в сторону одним указательным пальцем ствол, приподнялся на локтях и втянул в рот гладенькие яйца близнеца, перекатывая их языком внутри, в жаркой полости. Только младший сцепил свои пальцы вокруг члена брата, мягко погладил ноготками копчик и чувствительную до изнеможения задницу братика, как того охватила снежная лавина легкой, но интенсивной оргазменной дрожи, и жемчужные капельки попали на лицо младшей копии, почти сливаясь с белой кожей и совсем нездоровым оттенком лица. "Заткну все твои дырки. Дыхнешь порами, любимая гнида". Младшего тотально затрясло, и он поневоле сильно закатил один существующий глаз, как в приступе эпилепсии. Правильно. К нему вернулся тот голос, что доставал его больше полгода назад во все набирающем скорость автомобиле, и юноша зарделся, как красный тюльпан, и задохнулся собственным шоком. Он всего лишь думал, будто то были галлюцинации, сны, не реальность. Но настоящее его потрясло больше, чем то, что он обычно видел даже в его путаных лабиринтах внутри разума, однако ничего с этим не попишешь. И как оказалось, даже старший брат пришел в беспокойство, увидев пацана в таком неестественном состоянии, окутанным таким мрачным и пугающим удушением, пылью будто от луны или алмазной, но не важно... Важно, что опасной. Он стиснул младшего в своих объятьях и потребовал, чтобы тот вымолвил хоть полслова, но близнец и не думал слушать его. Старший юноша очень побоялся, как бы братишка не умер раньше, чем он фактически избавит свою семью от несуществующего, никому ненужного бремени и вкусит всю сладость родной плоти и физических удовольствий с родной кровью. Пока не окажется полностью в брате. А он — в нем. — Ну-ну, — сделал попытку успокоения. Почему попытку? Он не считал, что это как-то поможет, и уже хотел продолжать леденящие его голову и пятки задумку с братом еле живым. — Я буду любить тебя, как никто другой. — Больше всего странно... Однако эти слова поимели словно какой-то лечебный эффект, и схвативший за глотку недуг младшего покинул. Его тело, как сосиска, повисло на руках другого пацана. "Видишь детка, как все хорошо?" — А пердуху-то свою помыл хоть? — тут уже старший истерично заржал, вопрошая, хотя и не получил никакого ответа и даже расстроенных грустных глаз, жалобного писка и воя о хоть капли сострадания и милосердия. И тогда он засчитал свой собственный вопрос, как риторический. Младший чудачно приложил пальцы ко лбу, замечая, что на улице поднялась настоящая буря, распахнулось окно, ворвался ветер. Погладил ноющую коленку. Все еще в липких объятиях своего братца. Припугнулся и спрятал шею в плечи, зажмурившись. "Нет ли пятна на брюках? Впору припасти вату, сплясать на кофейной гуще. Сын простого машиниста, надо же. Растормошить архивы? ...вечерний скачок... тайной крови... подавил... размышлять". Блядь... Как чертово наваждение беспощадной фортуны и морозные капли по лицу... Младший открыл глаза: не капли — слюни, стекающие изо рта старшего, давящегося своей болезнью, которую сам же не выпускал из рук. Близнец. Старший до крови укусил за плечо, но не заставил и вскрикнуть. Время на часах не молчит. Время говорливо. Часы тикали, и большая стрелка, из которой сочилась зеленая слизь, двигалась быстрее, но осторожней, резче. Был когда-то светел... Но младший все-таки завыл: брат разодрал кожу на плече и отмахнулся тем, что избавил свою родню сей же час от прострации и забывчивости, от молчаливости. Первый уровень. По ленинградке играет дождь. — Поднимайся. Нет, старший совсем не хотел рвать плоть, так действительно случается... Случается, когда забываешься и прыгаешь много выше головы, словно Икар под палящим знойным солнцем. Сгораешь. — Пожалуйста, блядь, пожалуйста, — брат уж не выдержал и заругался вслух, зажимая вылизанной ладонью кровоточащую рану на идентичном остром плече. Над ушами у обоих засвистела дудка и заиграла шкатулка, слишком тонко, что кололо перепонки. "Че творишь, а? Рогатая ебаная тварь! А? А?!". Младший, конечно, повиновался. Никто не мог в их комнате пригреть его больше, чем брат, так же, как никто — уничтожить, растоптать, обкончать и обоссать. Черная повязка — дома. Ткань, шелковистая, мягкая, сотканная некрасивыми материнскими руками со сраной заботой, с торчащими нитками, полетела на пол, ловя блеск луны тьмой и переливаясь. Прямая обязанность старшего. Его любовь. "Подрочить тебе? Или лучше отсосать?" — обеспокоенный обаятельный тон сквозь пелену и заслезившиеся глаза. Младший не думает. Не отвечает. — "И то, и другое". Решили все за него. Мило и неожиданно. Он даже вздрогнул и ахнул, когда сухие губы коснулись его текущего члена, яростно заглотнули и всосали до надрыва глотки. Оооо... "Я все знаю". Слышится тон раскаяния, будто с облегчением и одновременно ненавистью из-за раскрытия своей бесформенной субстанции. Эфир. Близко. Вокруг. — Ургх... Какой-то дурман. Старший ни о чем не думал и ничего не хотел слышать. Его брат встал перед ним во всей темноте, окутанный злостной нелюбовью и душевной токсичной болезнью. "Сибирская язва". Живот впал, пальцы пробежали по нему, огладили выступившие сильно тазовые кости, надавили несильно на лобок. Проворный длинный язык переместился с венки органа на венку рядом с косточкой. Вылизал. Как следует. "Не ускольззз..." Почти глухо. Как в шалаше. Далеко. В лесу. На опушке. И мокро. Рука потянулась к пустой глазнице. Внутренний писк отдернул ее и опустил. Повисла. Как пораженная анестезией. "Будь покоен". На столешнице чай. Чай несвежий терпкий и сладок. Мусор на полу и оригами на столе. Хуй заглатывается все интенсивней. Твердеет, наливается. Пылко. Бросило в холодный пот. Холодно. Бросило в жар. Показалось большое затмение и рука, протянувшаяся к правому соску. Выкрутила. Оказалось, затмение — мираж. Кошмар. "Мимо... Мимо!!" Старший смахнул частый пот со лба и затоптал выплеснувшуюся на ковер сперму коленями. Поднялся. Тот час же на колени перед ним упала копия. Рука схватила за жесткие черные волосы, толкнула голову поближе к твердому члену. Коленка долбанула под дых, заставила задохнуться на какое-то время, потом откашляться, и тыльная сторона стопы, покрытая вздувшимися венками, врезалась меж ног пустого младшего, подбирая его опавшие яйца, массируя. Тривиально. На стыке грязного утра. А за окном маленький зеленый куст с редкими желтыми цветами. Цветов — чертова дюжина. Напомнил блевотину. Усмехнулся. Все здесь смерть. Разложение. Тут и там. Язык медленно скользит в чужом рту. Пальцы ноги — по кремово-розовому бутону. Крах... Обезглавливание — плата. Если ты дрожишь, ты выдаешь себя с потрохами. Если тебе не спится, значит ты монстр. Закономерность, малыш. Хрупкая точка. — Деетка, — певучий, тупой, дразнящий, взрослый, надоедливый, надменный, угарный, слащавый... тембр. Плоская грудь и ребра. Блестящие очи во тьмущей тьме. Конец солоноват и невкусен. Вонюч. Но если представить леденец, все идет по накатанной. Судьба. Привыкай. Старший заныл от переполняющего его наслаждения, он взял в руку член и выдернул его изо рта брата с громким пошлым шлепком. Тот причмокнул губами, и из уголков скользнула по коже вспенившаяся слюна, перемешанная с густым белым перламутровым семенем. Цвет крови единорога. Единороги в городе Пафос. Старший аж мученически застонал: до того внизу его живота саднило — просто до невозможности, младшему же было, под каким углом не посмотри, по виду совершенно плевать. Уголки губ опустились. Глаза не светят. Его старший близнец, позабыв о каких-либо приличиях, которые вообще были в его голове, плюнул сначала на пол, а затем и на лицо младшему. Противно захихикал. "Маниакальная шизофрения. Бросай слова на ветер. Ветер сегодня дует со скоростью 113 м/с..." — встрял до жути нелюбимый несчастным младшим низкий мягкий голос. Сразу же за ним, дополняя, послышался медовый тембр: — Малыыыыш... Вот тут вот, — он провел членом по оплеванной щеке юноши, — ах... Все покрылось плесенью от омерзения. Больно? Младший близнец понятия не имел, о чем ему толкуют. Ему оставалось только отслеживать стеклянными глазами медленное передвижения пылинок в воздухе, следить за луной позади своей копии и дивиться диву. Закусанное одеяло... Юродивый. Ты сдаешься? — Бооольно, — прошипел в подтверждении своих же слов и насупился. Слегка курносый нос. Не понял эмоций... Длинные грязные ногти с зародышами для будущих глистов — по коже. Тихий плачь. Старший любовался пустой глазницей. Огладил ее подушечкой большого пальца по кругу и, вылизав остатки спермы с губ младшего брата, залез в нее влажным языком, неторопливо водя внутри. Он тяжело и горячо дышал. Так... что у младшего кружилась голова, и становилось до одури отвратительно. Он отчетливо чувствовал шевеление скользкого языка в том месте, где раньше был его прекрасный голубой глазик. И тогда пацан заревел пуще прежнего. Но совсем беззвучно. Внутренняя истерия... Мальчик задрожал и попытался вырваться из цепкой хватки узловатых пальцев старшего, дабы сбежать куда подальше. Да вот хотя бы в другой конец комнаты... Да вот хотя бы на кровать! Но никто ему этого не дал. У него не только неоднократно отсасывали, но и из него самого сосали все соки, и он слаб. Старший брат. На глазах становился в разы сильнее. Сопротивление бесполезно. От семьи не сбежать, не скрыться. Не упрятаться от своей родни. От живущей половины. От копии. От... себя?.. "И хотя твой мозг перекручен, как рог барана, ничего не каплет из голубого глаза". Поэзия, — догадался младший, хотя угадывать было нечего. Никогда манящий голос не отстанет и даже за той стороной нежизни. Necklace of non-lives. Ох... Постукивание о кости. Ночь выбила солнце. Игра окончена. Громче! Громче, чем слова! Возбужденный член коснулся края глазницы младшего, пальцы брата только сильнее впились в кожу на лице, а сам белый пацан весь опал прямо на глазах. Теперь на него было страшно даже взглянуть, однако ж его законной половине было не до этого. Его не беспокоили мертвые рыбьи глаза младшего, ни его изодранные зубами опухшие губы и до невозможности бледно-зеленая кожа. Головка чуть-чуть вошла в глазницу, и кости черепа туго обхватили ее, отчего слишком чувствительный старший согнулся почти пополам и, вытянув шею, страстно простонал, прикрывая невольно от удовольствия бесстыдные глаза. Вторая рука его легла на голову младшего и сжала копну густых волос до боли. Его лоб вспотел, к нему прилипли волосы на висках. Серьга в проколотом хряще нервно поблескивала в лунном свете. "Оставь надежду, всяк сюда входящий. Завтрашний день — плут. Гороховый шут". Тело несчастного трепетало, а душа уже давно не боролась с пытавшейся окутать ее агонией, приняв все для себя, как естество. Основная сущность. Личная ответственность. Он не мог. Не мог... "Остановись. Ты Дьявол. Ты мерзкий кусок мусора. Очнись. Ты так чертовски зол, что я даже позволю поцеловать мою задницу, уебок. Ты глупый дьявол. Подбери акварель и разукрась себя. Отойди от сна на сто миль". Младший близнец переживал это еще не раз. Младший близнец никогда больше не плакал. Младший близнец отсыпал года. "Хээй. Потому что ты в ловушке. Я на Луне".