Тремор

Не помню, когда он успел слететь с катушек. Н-нет, нет! Стоп, я не оправдываюсь. Вдох. Выдох. Просто в какой-то момент он спросил у меня, какого это, быть таким больным, как я. А я... Растерялся. В общем-то у меня был ответ, но я решил смолчать. Зачем мне было показывать ему бумажки с диагнозом психического расстройства? С его собственным диагнозом. Я еще хранил внутри в полной изоляции свою человечность, но одновременно с этим я боялся его реакции на кривую запись доктора и больничную печать. Это были те две причины, по которым я ничего не говорил другу. (Другу ли?..) Мой страх и моя доброта. Но помимо этого несчастья, я сам имел свои не самые обычные проблемы: с детства страдал хроническим тремором. Доктор насмешливо сказал, когда заметил это, что у меня у самого не все в порядке с нервишками, однако лечиться я отказался, хоть с этим и жилось несладко. Вероятно, потому что мне не хотелось признавать себя больным. Это была не гордость, не чрезмерное самолюбие. Мне просто нравилось чувствовать себя таким... тоже больным. Мне нравилось, что я мог сочувствовать другу (Боже, другу ли?..) и хоть в чем-то понимать его. Самую малость. Я постоянно проливал чай из чашки на пол, потому что тряслись руки, и ронял тарелки все по той же причине. Эти судороги порой доводили меня до бешенства. Из-за них буквально ходили ходуном ноги и содрогались мышцы под коленками, подкашивая меня. Однако я терпел. И знал, что не позволю себе пройтись по жизни легче, чем пройдется по ней мой друг. Все, что мне нужно будет отдать, когда придет время, — свою жизнь. Не как плату. Но как должное. Чирк-чирк-чирк-чирк. *** — Док, а ты уверен в этом? — Я уверен на девяносто девять процентов. Если провести обследование еще детальней, девяносто девять превратятся в сто. *** Ромашки в моих руках начали увядать без воды. Ладони вспотели. — Нет, знаешь, я правда видел это. Все было так правдоподобно! Они существуют, я верю. Я им буду всегда верить, но никогда не поверю тебе. Что-то в нем изменилось с прошлого раза, как мы были в этом парке. Я вспоминал ту картину и понимал, насколько же молодое сегодня сильно отличается от старого прошлого разницей всего лишь в год. Но ведь я отчего-то был не в силах что-то менять или нарушать тишину. Я был не в силах заставить свою руку не дрожать, а его глаза посмотреть на меня. Казалось бы, у меня есть все, чтобы просто об этом попросить, но, этого не допуская, я заставлял свой рот молчать, потому что... — Ашер. — Ну вот и снова у меня ничего не вышло. Бестолочь. — Заткнись! Я наблюдаю. Тук. Тук. Тук-тук-тук. Он постоянно играет своими личностями. Он постоянно показывает их мне. Одна криво улыбается, другая без конца хнычет, третья заставляет меня самого выть, четвертая приносит страдания лишь ему. Так продолжается изо дня в день, мир не меняется, но вокруг этого человека переливаются разнообразные цвета от самого тусклого до невероятно яркого и наоборот. И я все больше замечаю, как распускается его желтая роза сумасшествия и как увядает моя белая бесполезная надежда. И как бы там ни было, я чувствую конец. Она умрет раньше всех. *** Дышите. Не дышите. *** Знаешь... — Смотри туда, видишь? — Где верхушки сосен? — Ну да, балда. Там еще дом на горе виднеется. (Прищурился.) — А... вижу. — В этот дом опускается огромный луч. Там кто-то умер и поднимается по нему на небеса. Красиво... (Села на ступеньку. Мечтательно прикрыла глаза.) — Что, правда? Да все это чушь и выдумки. (Покачала головой.) — Дурак. (Закатила глаза.) — Однажды мы на похоронах зажарили жирафа и съели его. А перед тем, как подвесить над костром, напихали в его тушу яблоки. (Усмехнулась.) — Ну, в это я еще могу поверить. А точно не выдумываешь? (Изогнул бровь.) — Да точно, точно! — Было вкусно? — Я что, помню, что ли?! Это было очень давно. (Руки крестом на груди.) — Ладно, понял я. Чего орать-то так... (Нахмурился.) — Ты мне лучше скажи: ты — реальная? Знаешь, знаешь... Она просто застыла с закрытыми глазами и склоненной головой, как неживая, и стала похожа на куклу. Я знал, что она умерла, и что скоро тот луч доберется и сюда. Поэтому я встал и ушел. Он скривил лицо и безнадежно простонал мое имя. Потом все также мучительно протянул: — Ты не понимаешь. *** — На самом деле очень сложно отличить настоящую шизофрению от простого психического расстройства. Мы с доком сидели в хирургическом кабинете. Рядом с нами маячила обычной внешности, ничем не привлекательная медсестра. Она убирала грязные перчатки, мыла медицинские приборы и расставляла все по местам. — Еще обидней, когда ты лечишь их. Вроде бы все получилось, и пациент здоров, но они возвращаются снова и снова. Мне жаль их, — подхватила доктора медсестра и покорно склонила голову, протирая скальпель полотенцем. — Потому что навряд ли мы, — продолжил док, — когда-то сможем прочувствовать на своей шкуре то, какую на самом деле боль ощущают они. До конца своей жизни. Они не задумываются об этом, принимают, как нормальное, и прячут глубоко в себя, подливая водицы желтой розе. Когда же она распускается, показывая себя настоящую, страдают другие. И остановить цветок порой не получается. Можно только ждать, пока она завянет или измываться над ней, по одному сдирая шипы. Только, когда она, израненная и сухая, полетит в мусорный бак, все кончится. *** Мы дома. Он не дал мне даже оставить куртку в прихожей, потащил за нее на себя и завел в спальню. Зажег маленькие лампочки под кроватью, и пол загорелся. Сам плюхнулся на кровать, встал на четвереньки задом кверху, уткнулся лицом в подушку, жадно постанывая, припустил штаны и потыкал пальцем в ягодицу. В такие моменты я забывал о его больном уме и превращался в зверя. Я набрасывался на парня и драл его, как последнюю шлюху. Он вгрызался в мое плечо, кричал и откидывался назад, рвал связки и растягивал мышцы, в порыве пытаясь раскинуть ноги как можно шире. Бедра с характерными хлопками обжигали ударами его круглые ягодицы, он не сдерживался, орал в голос, и руки его гуляли между его ног, доводя вместе со мной до экстаза. Иногда и по нескольку раз подряд. Иногда настолько интенсивно, что парень чуть ли не рвал подушку зубами, а когда поднимался, щеки его алели, и его самого носило из стороны в сторону, мелькали разноцветные пятна перед глазами, и ужас, как кружилась голова. Меня самого посещали все эти симптомы время от времени в постели рядом с ним. — Я люблю тебя. Но мне нечего было ответить. В его глазах светили звезды. И лишь я знал, что эти огоньки болели. *** Когда же мне все это окончательно надоедало, я отвлекал себя. Большие наушники, а в них — психоделика. Я свешивался вниз головой с дивана, пялился в штору напротив себя и думал о том, как быстро к моей голове прильет большое количество крови. Слезы стекали из глаз. Вверх. Щипало. Я ждал, когда нарушит покой и идиллию с самим собой мой сумасшедший друг. А это происходило всегда. И за погружающими в дрему думами не заметил, как он появился в комнате и склонился надо мной. Он хмыкнул, пальцами раздвинул веки, дунул мне в глаза и сказал: "Ты красный, как маков цвет". Он делал одно и то же и всегда говорил одно и то же. Но, сделав раз, еще раз и еще — забывал. А так было всегда... *** — Так что ты им всем рассказал потом, когда встретил во сне? — я сидел на стуле неподвижно. Замер. Мои руки потряхивало, поджилки тряслись, болел живот и кружилась голова. Мне стало не хватать воздуха. Я понял, что надвигается паническая атака. — Они же ведь все умерли, повстречавшись с тобой один раз. Тик-так. Друг сидел напротив меня, вперил взгляд в пол. Я знал, что он пришел в мой дом не по своей воле. Знал, что он не захочет говорить со мной, есть мою еду и пить мою воду. В его горле почему-то сразу начинало першить. Однако он все-таки слегка подобрался, выпрямил спину и ответил: — Да ничего! Я пришел к ним в гости, а они просто смотрели на меня и ничего не говорили. Ничего... Рядом со мной на столе лежало маленькое яблоко с одним красным боком. Я взял его в руки, помял, покрутил, затем откусил зеленый бок и положил обратно. — А что насчет их чувств? Ты ощущал, что они чувствуют? Дрожь в моих руках была невыносимой. Я спрятал конечности под столом, чтобы не нервировать собеседника. Благо мой голос меня никак не выдавал. Друг опять резко вздернулся, закусил фалангу большого пальца и, не вытаскивая ее изо рта, потупил взор. — Они, блять, умерли, — он сказал. — Поэтому им насрать. Тик-так, тик-так. Меня тоже всего передернуло. Я как будто сидел на иголках, а еще три больших упирались мне в сердце, затылок и пах. — Что до других, — продолжил друг, — они твердили, что свобода дороже углеводородов. Что лучше дышится в карцере, чем в куршавельской клетке. Что вкуснее коньяка ржавая вода из водопровода. И сипели. Я ответил им, что они неправы, и меня убили. — Но... Не выдержав, я схватил со стола прозрачный стакан и покусал его. — А потом убили и тебя. *** Тот разговор заставил меня сделать паузу длинною в три месяца. Но я был настолько нетерпелив и до жути злопамятен, что не смог за все прошедшее время забыть то, что очень хотелось. И я впервые говорил так, как не должен был. Как будто лопнул рыбий пузырь. И рыба заговорила. — ...Я. Не. Чертов псих! Ненавижу тебя. Настольная лампа упала на пол и разбилась, за ней вдребезги разлетелась кружка с чаем, и пару осколков остались в его лодыжке и стопе. Я кинулся к его ногам. Кровь. "Нет. Ты псих, и никто не в силах исправить это недоразумение". — Ты сказал мне ночью: "Я люблю тебя". Я осторожно вытащил осколки из кожи, а он сделал вид, что и не замечает боли. Хотя, действительно, быть может он ее не чувствовал, но раны надо было заживить. Я облизал их, слизал всю кровь, морщась от омерзения, и замотал все своим платком. — О боже, заткнись! Это был не я. Я просто не мог такого сказать. Пнх. Все говорят: "Что взять с душевнобольного?" Их ответ: ничего. Действительно ничего. *** — Но знаете, мистер Юменс, иногда я теряю свою точку зрения. И думаю о том, что еще не известно, кто из нас болен. Вы, например, или любой другой шизофреник. Странно, не находите? Я только молча кивнул. — Мир вообще полон странностей, — заметил док. — Люди — его украшение. Иногда украшения портятся, ломаются или разбиваются. Просто смиритесь, мой друг. Я сожалею. Я понимал дока и не смел возражать, потому что был того же мнения. Вероятно, я должен был попросить прощения у самого себя за то, что притупился так легко. Я больше никому ничем не хотел помочь. В том числе и себе. *** Иногда мой друг превращался в самую настоящую шлюху. Он повис у меня на шее, затянул в поцелуй, заставил прижать его к стенке, положив мою руку себе на горло, осклабился и, притянув меня за ворот рубахи, нежно промурлыкал: — Люблю тебя. Этот мир прекрасен. Люди ублюдки. Я слишком устал, чтобы чувствовать себя лучше. Если вы начали думать о времени, вы стали его пленником. Время нагибает всех в не зависимости от возраста и характера. Ему плевать. И чем вам хуже, тем ему безразличней. — Ты не умеешь. Какой же я идиот. Или..? Настало то время, когда я больше не боюсь свесить ногу с кровати, покуда засыпаю? Монстры стали мне не страшны? Настоящие чудовища... мы сами?.. — Так убей меня! — он оттолкнул меня. Его любимый кастет полетел на пол. Карандаши со стола и бумага тоже. — Убей меня!! — он нарочно опрокинул стул. Пару шурупов покатились по паркету. — УБЕЙ МЕНЯ, ДЖЕФФ!!! *** Чертовы белые листы бумаги залило кровью. Будни стали похожи на сон. Оцепенение. Поблескивающее вино. Мокрая постель. И я... Когда один-одинешенька. — А руки-то больше не трясутся. Выводы. Я думал слишком много и угодил в суп. — Теперь подумай о том, как выйти через окно, — послышался насмехающийся голос полумертвого Ашера.