В Бруклине все спокойно

Синяки и царапины на теле Капитана заживают чересчур быстро, и Солдат уже устал их оставлять, но по-иному нельзя: слишком липкие взгляды, слишком приторное обожание в глазах окружающих, слишком неприкрытые намеки и предложения. Роджерс - лакомый кусочек для каждого, кто тянет к нему свои влажные от возбуждения ладошки. Барнс грубо дергает Стива за волосы, вынуждая запрокинуть голову, и кусает его за шею. Укусы крепкие, глубокие, моментально краснеют из-за подступившей крови, а от пальцев бионической руки остаются широкие синяки, медленно желтеющие на коже по мере заживления. Два-три дня - и все по новой. Челюсть сводит от напряжения, потому что от боли Роджерс лишь сильнее напрягает мышцы, и все это даже отдаленно не похоже на ласки. Солдат заявляет свои права, отставляя на его теле отметины - на самых видных местах, самым однозначным методом, а Роджерс добровольно подставляется под эти метки - будь его воля, он бы набил себе на лбу татуировку с армейским номером Барнса, чтобы каждый знал и больше к нему не лез. Потому что в тоннах чужих восхищенных взглядов этот, горящий ненавистью и болью, ярче прочих. В тоннах чужих случайных/нарочных прикосновений огнем жалится память о синяках, оставляемых грубыми пальцами. Потому что в тоннах чужих попыток завладеть его вниманием только фраза: "Ты мой" того, кто явился забрать, не спрашивая разрешения, отзывается жаром где-то внутри. Того кто, как когда-то давно, молча ставит на нем свое клеймо. И это покорность, это спокойствие. Это клятва. Только иногда, когда пальцы искусственной руки практически душат, Стиву становится страшно. "Мне опять это снилось: как я отрубаю тебе ноги, и ты не можешь никуда от меня уйти"*.