Фотоальбом

Тянет сигаретным дымом. Джон вдыхает глубже, не открывая глаз, — к запаху табака примешивается другой, сладковатый. Опять. Джон не знает, когда Мориарти невыносимей — когда ему просто весело, или когда он делает самокрутки с марихуаной. Всей разницы, на взгляд Джона, — это присутствие или отсутствие запаха. Впрочем, наркотическая вонь — это не так уж плохо. По крайней мере, она заглушает запах пыли, запах раскаленной потрескавшейся земли. В апреле в Афганистане жарко — куда жарче, чем в Англии, что бы Мориарти ни говорил на этот счёт. Джон встаёт, уже привычно трёт заспанные глаза и следы веревки на щиколотках. Ведро с холодной водой, как обычно, стоит под окном, и Джону снова еле хватает веревки, чтобы дойти и, наклонившись, набрать пригоршню воды. Тело зудит, кожу стягивает, щетина на щеках колет пальцы. Поразительно, как быстро после возвращения с войны привыкаешь к горячему душу и приятно пахнущему мылу, и как тоскует тело по этим вещам, если неожиданно лишается их. Со двора слышны голоса; запах, заползавший в дверь, истончается и исчезает. Джон опирается ладонями о подоконник и выглядывает наружу. Стекло грязное и местами разбито, но тем лучше — Джон отчетливо слышит разговор на смеси английского и пушту. — К американцам скоро прибудет подкрепление, — говорящий носит короткую черную бороду и испещренный зарубками автомат. Мориарти слушает его, внимательно склонив голову, серьезный, как никогда; его губы яркие, как всегда после марихуаны, и растрепанные волосы стоят торчком, словно вздыбившаяся шерсть. Он выглядит юным и безответственным, особенно по контрасту со своим собеседником, но на лице последнего — неподдельное почтение. — На ту базу, что вниз по реке. Ходят слухи, что после этого начнётся зачистка всего Кандагара. — У вас есть план, Джафар? — спрашивает Мориарти. — Или вы ждали меня, чтобы что-нибудь предпринять? — Мохаммед Али предлагает напасть на базу следующей ночью, — отвечает Джафар. — Он не желает прислушиваться к вашим советам. Прошлым вечером он говорил с мужчинами о том, что вы помогали Усаме и Миллаху, и где они теперь? Ходят слухи, что вам нельзя доверять, как всякому неверному. — Мохаммед ошибается, Аллах тому свидетель, — беззаботно улыбается Мориарти. — Сегодня я скажу Мохаммеду об этом сам. Нападение на базу сейчас — безумие. Сколько вас, сотня, две? База хорошо укреплена, у американцев есть танки и пулеметы. — У нас тоже есть пулемет, — возражает Джафар. — Один, — напоминает Мориарти. — И патронов к нему в обрез после того, как МИ-6 перехватила канал поставки в прошлом месяце. Джон мысленно поздравляет подчинённых Майкрофта. — Я приду к вам через несколько часов, и мы будем говорить, как подобает мужчинам, — Мориарти, в местных полотняных рубашке и штанах, с револьвером за поясом, похож не на мужчину, а на мальчишку — из тех, что обматывались взрывчаткой и бросались под колеса бронетранспортеров. Его глаза блестят точно так же, и Джон уверен — на девяносто девять процентов, не меньше — что причиной этому не марихуана, а реки крови, ждущие впереди. Джон помнит воды Аргандаба, окрашенные алым после особенно жесткой схватки, — местные ждали британский батальон на берегу, на месте высадки, вооруженные пулеметом, винтовками и гранатами. Солено-медный привкус воды несколько дней невозможно было убрать с языка ничем; Джон знает, что это психосоматика, так же, как много лет спустя — хромота, но само по себе знание не меняет ничего. Джон вспоминает, где в Кандагаре расположены американские военные базы; эта информация, конечно, не появляется в вечерних газетах, но, побродив по Афганистану, узнаешь такие вещи, и они с трудом изглаживаются из памяти. Здесь несколько баз, но, судя по тому, что поблизости река, имеется в виду та база, что в низовьях Аргандаба, в самой долине. Когда-то Джон был знаком с несколькими морпехами с этой базы. Возможно, они всё ещё там. Джафар уходит, пока Джон занят воспоминаниями, хранившимися где-то на отшибе мозга со дня знакомства с Шерлоком, — кто бы мог предположить, что однажды они ему пригодятся. Мориарти появляется на пороге. — Подслушивать нехорошо, Джонни, — укоризненно произносит он, садясь за грубо сколоченный стол. На фоне стола его ладони — белые и нежные. Их было бы очень легко размозжить одним ударом, Джон знает, как бить. — Настало время, — говорит Мориарти, — отправить домой открытку с видами достопримечательностей, как ты на это смотришь, дорогуша? Шерлок и Майкрофт наверняка очень по тебе скучают, весточка от тебя их развеселит. — В Афганистане нет достопримечательностей, — Джон выпрямляется, отходит к лавке, что между окном и крюком, к которому привязана веревка; он чувствует, как она провисает, и натёртая ею кожа горит. — Я уверен, Шерлок с тобой не согласится, для него здесь есть как минимум одна достопримечательность — ты, — Мориарти смеётся, запрокинув голову. Джон кладёт руку на лавку; скользит ладонью вниз, выхватывает из-под сиденья припрятанную с вечера увесистую деревянную скалку и слитным стремительным движением бросает её — прямо в выделяющейся на бледной коже кадык. Мориарти уклоняется, не прекращая смеяться, скалка свистит мимо и ударяется о стену. Джон ненавидит эти игры, ненавидит, что Мориарти превращает это в игру, тогда как Джон, будь у него возможность, убил бы со всей возможной серьезностью. — Ты очарователен в своём упорстве, Джонни, — Мориарти наклоняется, чтобы подобрать скалку, взвешивает её на руке. — Мы здесь третий день, и это восьмой раз, когда ты пытаешься меня убить. Я не ожидал, что нам с тобой будет так весело. — У нас разные взгляды на веселье, — устало отвечает Джон. — Неужели? — вкрадчиво спрашивает Мориарти, подаваясь вперед. — Я убиваю, ты пытаешься убить. Признаться, я вижу большое сходство между нами, несмотря на то, что ты зарос щетиной и похож на плюшевого мишку, а я нет. Он достает револьвер из-за пояса и стреляет в ножку лавки, заранее расшатанную Джоном, чтобы в удобный момент выхватить, вскочить и метнуть. Ножка разлетается в щепки; лавка кренится и рушится на пол вместе с Джоном. — Какая неприятность, Джонни, — Мориарти сокрушенно разводит руками. — Придётся тебе посидеть на полу, пока меня не будет. Папочка уходит сегодня по взрослым делам, как ты уже подслушал. Но сначала — открытка. Джон слабо представляет, что имеет в виду Мориарти, говоря «открытка», пока последний не приносит откуда-то со двора видеокамеру на штативе. — Можно не улыбаться, пока будешь смотреть в объектив, — советует Мориарти, с видом заправского оператора наклоняясь над камерой. — Это придаст нашему маленькому домашнему видео оттенок трагичности и реализма, присущий документальным фильмам. Сценарий для тебя уже готов, Джонни, повторишь то, что я тебе сейчас скажу. Слушай и запоминай. В сценаристы мыльных опер Мориарти не годится — «сценарий», сочиненный им, краток и деловит. — Добрый день, Шерлок, Майкрофт, — говорит Джон, глядя в камеру. — Я — заложник Мориарти. Ничего не предпринимайте, иначе со следующей почтой на Бейкер-стрит придёт какая-нибудь часть моего тела. Шерлок, ты не должен меня искать. Майкрофт, вам следует сосредоточить свои действия на внутренней политике Англии. Если вы последуете этим указаниям, через неделю придёт новая кассета, чтобы вы могли быть уверены, что я жив. Глазок камеры мигает, Джон старательно морщится, делая вид, что это раздражает и слепит глаза, и моргает — три коротких взмаха ресницами, три длинных, три коротких. SOS. «Аргандаб», моргает он азбукой Морзе, молясь, чтобы Мориарти не заметил этого. Об этом приёме Джон узнал у морпехов, тех самых, с базы, которая ждёт подкрепления в ближайшие дни; в британской армии, где довелось побывать Мориарти, это не в ходу. Глупо ждать, что Майкрофт и Шерлок последуют указаниям на этой кассете. Джон не сомневается, что Мориарти не настолько безумен, чтобы рассчитывать угрозой жизни Джона удержать Майкрофта от занятий внешней политикой. Впрочем, возможно, ему удастся удержать Шерлока от активных действий некоторое время. Эмоции — сильный рычаг, и Мориарти, безусловно, нашёл единственную более-менее подходящую точку опоры, чтобы этим рычагом повернуть мир туда, куда нужно. Быть может, Мориарти рассчитывает даже на то, что Шерлок возьмётся мешать Майкрофту — ради Джона, если посчитает, что Майкрофт слишком грубо нарушает продиктованные условия. Впрочем, это предположение кажется Джону уже совершенно фантастичным. — Хороший мальчик, — одобряет Мориарти, выключая камеру и вынимая кассету. Кусок развалившейся лавки взрывается на лету деревянными брызгами. — Ты надумал поиграть в тарелочки, дорогуша? — с интересом спрашивает Мориарти. — Знаешь, эта мирная забава — ты кидаешь всякую плоскую мелочь в воздух, а я стреляю и разношу эту мелочь вдребезги. Тебе положено радоваться моим стрелковым успехом, прыгать и хлопать в ладоши, Джонни, почему же ты сидишь и молчишь? Джон размеренно дышит, сглатывая желчный привкус бешенства. * * * Когда Мориарти уходит, Джон принимается за то, чем пробовал заниматься бессчетное количество раз за эти два с половиной дня, — дергает и теребит узлы у щиколоток, пытается перетереть толстую веревку, перегрызть, разрезать. Каждая минута здесь — шаг по канату над пропастью, и Джон не собирается задерживаться в этом месте хотя бы на одну лишнюю секунду. Не только Мориарти уворачивается от смертоносных предметов, в особенности вечером; Джону уже довелось сыграть роль ассистента Вильгельма Телля — засохший яблочный сок слепил ему волосы в жесткую массу, и помощницы циркового метателя ножей — рукава рубашки и штанины брюк Джона испещрены пятнами крови от случайных царапин и дырами там, где их проткнули пригвоздившие его к стене ножи. Мориарти не планирует убивать Джона, по крайней мере, пока, иначе Джон был бы давно мертв; но этот полуплен-полурабство унизительней любой смерти. Если уж Джон жив, он постарается сделать так, чтобы его жизнь протекала как-нибудь иначе. Узлы не поддаются, веревка толстая, острые щепки словно вязнут в ней, тупясь за секунды. Джон добирается до ведра, притягивает его к себе за ручку — но он неловок, и ведро опрокидывается; вода, которой и так осталось на дне, разливается по полу, просачивается в трещины между досками. Джон вполголоса поминает в одном предложении Аллаха, Мориарти и анальный секс с применением дополнительных приспособлений и берёт ещё одну щепку. Он просовывает её под веревку и ведет острым краем по собственной коже. Кожа расходится под нажимом мгновенно. Джон запрещает себе думать о заражении крови, о пыли и грязи вокруг, пока кровь пропитывает веревку. От влаги веревка разбухает и становится мягче; Джон ожесточенно пилит её оставшимися щепками, разрывает руками отдельные волокна, поглядывая в сторону окна — но снаружи, кажется, никого нет, и Джон молится всем известным богам о том, чтобы Мохаммед Али оказался самым несговорчивым бараном на свете и занял Мориарти разговором на как можно более долгий срок. На лбу Джона выступает пот, дыхание сбивается к тому моменту, когда одна нога наконец становится свободна. Джон отрывает лоскут от подола рубашки и наскоро перевязывает свою рану, чтобы не капать кровью, и принимается за вторую ногу. Теперь ему доподлинно известно, как трудно ранить себя самого, и сделать это оказывается сложней, чем в первый раз, когда его вело отчаяние. Он стискивает зубы так, что виски начинает ломить, так, что намертво сводит челюсть, он делает глубокий вдох и режет глубоко, так, чтобы кровь пропитывала веревку быстрей. Когда веревка окончательно падает на пол, Джона мутит от боли и слабости, и нет сил даже обрадоваться успешному исполнению собственного плана. Он перевязывает вторую щиколотку — бинт на первой уже успел намертво присохнуть к коже — и торопливо обыскивает хижину; забирает аптечку, несколько порций сухпайка, пару запасных зажигалок, складывает всё в импровизированный мешок из тряпки и затягивает горловину пропитанными кровью веревками. Оружия либо здесь нет, либо оно спрятано слишком хорошо, чтобы найти вот так сразу, и у Джона нет времени искать как следует. Он уходит, щурясь на поля под палящим афганским солнцем. Ему легко дышать и легко идти, легче, чем за весь последний год. — Боже, храни королеву, — шепотом произносит Джон и отдаёт честь неведомо кому, скрываясь от возможных местных обитателей за ближайшим холмом. * * * Отойдя на несколько километров, Джон разрешает себе сделать привал в укромном овраге и потрошит аптечку. Он находит два десятка маленьких шприцев-пистолетиков с морфием, обеззараживающее, бинты, вату, слабительное, лейкопластырь, маленький хирургический набор, заживляющую мазь. Когда он отдирает тряпки с ног, отходит и кожа; раны расходятся и начинают кровоточить. Чтобы это унять, он расходует чертову уйму ваты и обеззараживающего и заматывает всё поверх густого слоя мази десятком мотков бинта. Он не может позволить себе, чтобы раны помешали ему идти. Расстояние до американской базы Джон представляет себе смутно, главным образом потому, что не может определить, где именно находится. Провинция Кандагар обширна, и одному только вездесущему Аллаху известно, сколько здесь разбросано таких укромных хижин, как та, в которой Мориарти держал Джона. Самый верный и самый опасный путь — это идти вдоль реки Аргандаб. Это верный шанс быть замеченным и сначала расстрелянным, а потом уж спрошенным об имени и цели визита. Но это единственный шанс добраться до базы, пока не будет слишком поздно, и, если на то пошло, вообще добраться куда-то, а не сгинуть в полях Афганистана, из которых чуть ли не половина — заминирована. Или хуже того — попасться Мориарти снова, заплутав поблизости от села, где располагается Мохаммед Али и его люди. Джону не хочется знать, какое наказание за побег придёт Мориарти в голову, отнюдь. Джон примерно знает, в какой стороне искать реку. Он не колеблется долго, прежде чем встать на ноги, не обращая внимания на дискомфорт в щиколотках, и отправиться туда. * * * Воды Аргандаба так же холодны, как помнит Джон. Он умывается и пьёт попеременно — пригоршню воды на лицо, пригоршню в пересохший рот. Рядом нет никого, и Джон благодарит свою удачу, не зная, как долго ещё она будет к нему настолько благосклонна. Он идёт вдоль берега к низовьям, пытаясь определить, сколько ему идти. Тыльные стороны ладоней Джона уже заново покрылись загаром — таким же, как тот, что в своё время дал Шерлоку понять, что Джон был на войне. В этом дедуктивном умозаключении только одна ошибка, думает Джон, ошибка, которую не допустил в своё время Майкрофт. Прошедшее время. Я всё ещё на войне. И очень может быть, что я никогда не прекращу воевать. Джон шагает по неровной горячей земле, чувствуя, как бинты медленно пропитываются кровью — раны, которые он постоянно тревожит ходьбой, никак не могут начать как следует зарастать; он не расслабляется ни на секунду, следя за окрестностями, отсутствие какого бы то ни было оружия заставляет его ощущать себя голым и беззащитным. Он признается себе, что — на самом деле — не хотел бы никакой иной судьбы. Хотя, конечно, не отказался бы даже от плохонькой беретты или пижонского кольта. * * * Через несколько часов Джон приближается к селению. Судя по многолюдности, это как раз то село, где расположился Мохаммед Али; конечно, это может быть и какое-нибудь другое, но Джон решает не рисковать и обходит село по широкой дуге. Он проползает на четвереньках между овцами, стада которых пасутся на полях позади села; ему удаётся не столкнуться с пастухами. Он огибает на безопасном расстоянии стайку трещащих что-то на дари женщин, с ног до головы укрытых хиджабами, и вновь выходит к реке. И удача покидает его, потом что с этого момента безлюдная местность кончается, и ему приходится прятаться ежеминутно: с его русыми волосами и европейскими чертами лица он выделяется на местности, как мухомор среди шампиньонов. Его замечают мальчишки, пришедшие к реке за водой, и провожают внимательными взглядами. Джон чувствует, как адреналин волнами выплескивается в кровь, пока он идёт прочь. Они расскажут взрослым о незнакомце, но, скорее всего, упомянут, что он выглядел безобидно и прошёл мимо. Погони не будет, если только об этой встрече не узнает Мориарти, но Джон надеется, что тот будет слишком занят сегодня весь день, чтобы обращать внимание на чью-то досужую болтовню. Зря, зря пресса возмущается количеством войск НАТО в Афганистане, думает Джон, сколько ни иду, не встретил никого, кто был бы родом не отсюда. Ему попадаются стада овец, занятые работой в поле женщины, молчаливые мужчины с черными, как смоль, бородами, а однажды даже патруль афганской полиции — предмет гордости миротворческого совета ООН и проклятий тех местных, кто хочет мира, потому что никакая другая полиция в мире так не коррумпирована и не настроена так враждебно по отношению к упомянутой организации северо-атлантического договора. Воспоминание о том, что НАТО и ООН помогают Афганистану сформировать собственную армию из местных, заставляет Джона рассмеяться вслух. Крупная рыба на миг выпрыгивает из волн Аргандаба и с плеском падает обратно, словно разделяя веселье Джона. С тем же успехом идеалистически настроенная Европа могла бы сесть на собственноручно сложенную бочку с порохом и поджечь заботливо вставленный фитиль. Когда Джон однажды поделился этими мыслями с Майком Стамфордом, в пабе после работе, Майк сказал, что Джон судит предвзято и перегибает палку. И что, конечно, в тех краях напряженка, это да, но, черт возьми, есть же сдвиги в сторону демократических ценностей и всё такое. Я там был, Майк, сказал тогда Джон и заказал ещё пива. Когда наступает вечер, Джон располагается в удобной ложбинке между холмами и съедает один из сухпайков. Он гадает, сколько ему ещё нужно пройти, чтобы сделать то, что он должен сделать. Ноги, отвыкшие от марш-бросков, ноют; Джон рассматривает вариант не делать новую перевязку, а оставить присохшие бинты как есть — слишком ему хочется спать. Мориарти должен был уже обнаружить отсутствие Джона. Шерлок и Майкрофт, возможно, уже увидели видеозапись. Джону хочется верить, что Гарри ничего не узнает о его насильственном возвращении в Афганистан. Ведь в этот раз он даже не может отправить домой пару фотографий, чтобы дать знать, что жив и здоров. Джон засыпает, глядя в звездное небо и кутаясь в свою испещренную дырами рубашку. Его сны пахнут яблочным соком.