Bel Canto

Когда последний пациент уходит, Джон Уотсон забирает свою сумку и идет за кулисы. Утром случилось небольшое происшествие: легкий удар пальцев о деревянную поверхность и вызов «скорой». Потом танцор вывернул лодыжку во время второго акта. Больше ничего. Джон виделся с пострадавшим пару часов назад и время от времени приходил проверить ногу. На своем пути за кулисы его рука проскальзывает в руку миссис Хадсон и оставляет в ней снотворное. «Мое бедро», — извиняется она, и Джон кивает. Несмотря на тепло, исходящее от подсветки, сцены и люстры, приближение осени все более чувствуется, в том числе и плечом Джона. В суматохе очень легко ускользнуть от обычного хаоса приготовлений к следующей ночной пьесе. Через холл, ниже на два этажа в подвал, далее между бочками, стоящими под лестницей — между ними и деревянной стеной достаточно места для человека. В абсолютной темноте он чувствует, как легко открывается замок. Он проскальзывает в маленькую дверь и запирается, стараясь не поскользнуться на грязном паркете. Ставит сумку на пол и достает кошелек из пиджака. Чиркнув спичкой, Джон зажигает лампу. При свете становится виден проход из кирпича и камня. Воздух прохладный, но спёртый — из-за дыма, лампы и запаха человеческих тел на переполненном верхнем этаже. Подняв сумку, он идет. Шаги отдаются далеко слышимым эхом. Через некоторое время становится все более отчетливым свет свечи около деревянной двери, и Джон тихо стучит в нее. — Господин Верне? — зовет он. — Доктор, — доносится низкий голос из помещения, откуда свет падает на ботинки Джона. — Разрешите войти? — Конечно, — пренебрежительный вздох. Джон входит и видит человека, стоящего около массивного деревянного стола с гравировкой и обтекаемыми формами — на нем чернила, свеча, зеркало и бумаги. Мужчина одет в черный облегающий костюм с серым жилетом, белоснежная фарфоровая маска контрастирует с непослушными черными кудрями. Маска закрывает все лицо, кроме нижней губы и подбородка. Мужчина придерживает скрипку одной рукой за гриф, положив корпус на бедро. — Нет, — немедленно реагирует Джон. — положите на место. — Нет, — отвечает Верне. Несмотря на французское имя, он говорит на чистейшем английском. «Какой бы ни была настоящая фамилия этого мужчины, он не француз», — говорит себе Джон. — Две недели, — сообщает он, установив лампу на самом менее загроможденном из столов. Комната небольшая и узкая, но высокая. — Это все, что я узнал. Ничего не произойдет, пока я не сниму швы. — Вы снимете их сегодня вечером, — возражает Верне. — Или наложу новые, если у вас откроется какая-нибудь рана, — грозит Джон. Верне вздыхает и кладет свою скрипку в футляр с большей заботой, чем любящая мать, укладывающая своего ребенка. Он сгибает левую руку по-особому, что не нравится Джону, который раскладывает свои вещи на столе, сидя на близлежащем стуле с подушкой. Он указывает на собеседника, не отрываясь от своего занятия, и следит за пламенем свечи, которое освещает ножницы в его руках. — Идемте. С неохотой и чувством неизбежности, Верне подходит и садится на стул рядом с Джоном. Он снимает пиджак и вешает его на спинку. — Ноги на пол, — инструктирует Джон, — если вы не хотите упасть, пока я буду снимать швы. — Я уверен, это будет не слишком больно. Ноги Верне опускаются на пол, и при ярком освещении видна его безупречная кожа. Он закатывает рукав почти до локтя и кладет руку на стол. — Я начинаю понимать, почему Хэвилл выбрал вас. Джон поднимает бровь при упоминании менеджера. — Не думал, что военному доктору будет удобно работать в оперном театре , — вслух размышляет Верне, в то время как Джон протирает спиртом ладонь и предплечье. — Может быть, это и неправильное умозаключение, но вам не хватает чего-то — криков, гнева, длинных периодов ожидания между вспышками хаоса. — Джон приводит тонкие ножницы в нужное положение и делает первый надрез. — А здесь нет ничего необычного, да и существенно меньше шанс на смерть. Расслабляет, если честно. — Ничего, — отвечает доктор, — просто немного забавно, когда кто-то паникует из-за Призрака Оперы — в наше-то время. Мне кажется странной эта шумиха насчет мертвеца на чердаке, в то время как мы живы и спокойно находимся вдвоем в подвале. Рот Верне дергается. Вот это — лицо человека, которого Джон знает, или, возможно, когда-то знал. В его контракте Джон читал предельно ясно обозначенную позицию Графа по этому поводу. — Суеверия всегда абсурдны,— соглашается Верне; его голос низкий, похожий на рокот. Не в первый раз Джон подозревает, что губы человека скрыли половину правды, недоступную его уму, так же, как это сделало легкое дыхание Верне: Джон мог бы поклясться, что голос Верне исходил прямо из груди, как мурлыканье большого экзотического кота. — Я не возражаю, если мы остановимся на этом во избежание подобной чуши. Джон тряхнул головой, осторожно вытаскивая нитку из предплечья Верне, используя ножницы, как пинцет. Выглядит красиво, но видны шрамы на запястье и ладони — они были чем-то заняты в течение последних двух недель. — Но вы просто живете здесь или еще и охотитесь на людей? Хотя маска и прикрывает его глаза, взгляд Верне впивается в лицо Ватсона. — Вы меня не видели. Миссис Хадсон говорит, что в темноте я очень похож на призрака — белое лицо плывет в темноте. Знаете, такого человека достаточно легко принять за привидение. Маска покрывает все, кроме глаз, носа и подбородка. Бледная кожа Верне контрастирует с тенью, его силуэт вполне можно принять за череп в воздухе. — Я смогу отличить живого человека от мертвого, — сухо отвечает Джон. — Я надеюсь на это, ведь вы меня лечите, — отвечает Верне. Джон усмехается еще больше. — Вы из плоти и крови, и из кое-чего еще. Вот, предплечье готово, распрямите пальцы. Доктор тычет пальцем в руку, осторожно, чтобы проверить реакцию кожи. — Я же сказал вам оставить ее. — Две недели без моей скрипки? — должно быть, брови под маской вздернулись ко лбу. — Вы с ума сошли? — Кто из нас двоих, — Джон орудует словами медленно и осторожно, как и ножницами, — живя в подвале оперного театра при условии абсолютной анонимности, сошел с ума? — У вас нет страсти к музыке, — говорит Верне таким же голосом, каким отец внушал Гарриет, что ее путь лежит в ад. Отставка изменила его, как и надежду на что-то лучшее. — В этом нет смысла, — отвечает Джон. — Смысл для меня — не приоритет. — Хорошо. Когда в следующий раз в темноте разобьете лампу, вы пораните руку. Если миссис Хадсон не будет знать вашего местоположения, вы можете потерять ее. Верне морщится, насколько Джон может судить по дрогнувшим плечам и подбородку. — Ну вот, это было не слишком ужасно. — Без инфекции это не страшно в принципе, — соглашается Уотсон. — Да, доктор, — дежурная фраза. После этого фальшивого разговора Джон решается на искренний жест. Он убирает ножницы и практически закрывает сумку, но вдруг вспоминает. — Ах, точно. Это для вас. Верне стоит неподвижно и смотрит. Мигающий свет хорошо скрывает его глаза, но не скрывает газету в руке Джона. — Вы сказали, что пропустили прошлый номер ежедневной газеты, — подсказывает он. — Пропустил. — Верне не двигается. Сомнение в его голосе превращает утверждение в вопрос. —...когда я заходил к вам на прошлой неделе. — Я знаю, когда я это сказал, — быстро исправляется Верне. Его тело остается неподвижным. Еще мгновение Джон держит газету, а затем кладет ее на стол. Может быть, Верне не любит «Тhe Telegraph»*? Он защелкивает замок сумки. — Если это все… — Да-да. Хорошо, — отпускает Джона Верне, осматривая свою ладонь. — Так вы сказали, шрамы? — Солнце бы их подлечило. Вижу, вы уже хорошо поработали. Внезапно Верне смеется резким смехом. — Тогда вы будете согласны , что моя жизнь имеет свои преимущества. Джон смеется, скрывая вздох. "Хорошо, если таких немного". Он встает и поднимает сумку. — Есть ли другие? — Он не может не спросить. — Анонимность позволяет избежать финансовых обязательств, — постановляет Верне. — Если каждую оплошность всегда сваливают на призрака, неразумным было бы наделять его моим голосом и олицетворять этого "живущего-в-подвале" человека. — Иначе я бы вряд ли с этим смирился, — несмотря на его тон, Уотсон чувствует, что Верне закатил глаза. Но, соблюдая правила приличия, Джон говорит как можно мягче. Тем не менее, он абсолютно уверен — Верне усмехается глазами. Джон протягивает руку: — Не буду отвлекать вас от музицирования. Верне стоит. Его пальцы прохладны, ладони сухи. Он все сильнее сжимает ладонь Джона. — Спасибо. — Конечно. Верне не выпускает руку. — Что-нибудь еще? — спрашивает Джон. — Бывший военный врач, — размышляет Верне, — инвалид. Где служили? — Вы можете отпустить мою руку, пожалуйста? Верне отпускает его. — Где вы служили? В Индии? Вы, должно быть, были молоды тогда. — Немного, — соглашается Джон, — извините, это очень важно? Верне закусывает губу и смотрит на стол. — Думаю, да. Информация из первых уст будет иметь неоценимое значение для моей работы. — Для вашей оперы? — Да, — утверждает Верне. — Мне это пригодится. Я могу приблизиться к эмоциям, но предпочитаю не испытывать их на себе. Вы, должно быть, заметили, что довольно сложно найти источники информации. — Вашу оперу что, ставят в Индии? — В Александрии, но, уверен, основные темы будут понятны и так. — Темы? — Сражения, долг, потеря… — перечисляет Верне, взмахивая рукой. — Основной сюжет легко передает музыка. Мне нужно что-то более глубокое, более детальное. — Я не уверен, что смогу вам как-то помочь, — медленно отвечает Джон. — Подождите, — просит его Верне, пересекая комнату, чтобы поднять свою скрипку. — Послушайте. И потом скажете мне, кто это. Джон хмурится в ответ на такое странное поручение, но Верне уже начинает играть. Первое же движение смычка заполняет комнату от пола до самого сводчатого потолка будто бы повелительным звуком. Властная и грандиозная, мелодия с каждой секундой раскрывается все больше и больше. С ответом, замершим на устах, и дико колотящимся сердцем, Джон не смеет прерывать двигающегося в такт музыке Верне. Небрежно закатанный, его рукав собирается на локтевом сгибе, а левое обнаженное предплечье выдает усилия движением сухожилий. Когда Верне останавливается, Джон чувствует резкое потрясение, шок, когда ставишь ногу в надежде найти новую ступень, но обнаруживаешь лишь пустоту. — Ну что? — Нетерпеливо требует мужчина. — Идеализированный генерал, — немедленно отвечает Джон. — Идеализированный? Джон кивает: — Грандиозный и сильный, но не очень-то… реалистичный. — Но мнение молодого солдата об этом генерале? При условии, что у того прочная репутация. Джон смеется, понимая, что это правда. — Так. Именно так, да. Верне удовлетворенно мурлычет себе под нос. — А это? Он бросается в новую мелодию, которую Джон вначале ошибочно принимает за ту же самую, однако отличия быстро становятся заметны. Изменение высоты звучания — и триумф превращается в трагедию. Меняется темп, и теперь на месте слепого обожания стоит отвращение. Там, где раньше она возрастала, громкость теперь снижается. Когда на этот раз Верне останавливается, Джон аплодирует. Когда в комнате их только двое, это действие кажется незначительным и глупым. Джон быстро прекращает, однако Верне расцветает широкой улыбкой. — Это было невероятно, — говорит Джон. — Именно так чувствуется разочарование на службе. — Правда? — Да, — без каких-либо сомнений, — да. Верне кивает, его губы сжаты в задумчивую линию. — Вы уверены, что требуется моя помощь? — спрашивает Джон. — Я предпочитаю выполнять какие-либо действия лишь после тщательного их изучения. — Звучит так, словно раньше у вас все получалось довольно неплохо, — огромное преуменьшение. — Я хочу, чтобы стало еще лучше, — настаивает Верне. — Это возможно, так и должно быть. — Вы действительно думаете, что мое присутствие что-то изменит? Верне кивает. Маска недостаточно плотно прилегала к его лицу, утопая в короткой стрижке. Она в плохой, полуразложившейся форме, но более эффектна, чем мешок, что Верне носил на голове при первой встрече с Джоном. Какая невероятная сила воли — слепо сидеть в то время, как чужак протыкает иглой его кожу. С рукой, продолжающей удерживать смычок, Верне поправляет маску. — Тогда я смогу помочь, — обещает Джон. — Но, ох… — он смотрит на свои карманные часы. Почти полночь. — Боюсь, не сегодня. — Если, конечно, он не хочет провести тут всю ночь, запертый. — Когда вы сможете вернуться? — Завтра утром, — говорит Джон. — В первой половине дня. Скажем, в полдесятого? — Полдесятого, — соглашается Верне. Скрипка прислонена к его бедру. — Тогда до встречи. — Джон уходит, но его не покидает какое-то странное веселье. Его преследуют звуки скрипки, отдаваясь эхом в проходе, пока спокойный ритм стучащих по полу ног не заглушает угасающую мелодию. Когда Джон говорит, Верне превращается в статую. Сосредоточенный и неподвижный, будто вырезанный в своей позе. Будто бы кресло Джона было специально поставлено перед фигурой мужчины на доверительном расстоянии, с целью заставить Джона испытать тяжесть неподвижных, невиданных глаз. После первоначального вопроса Верне никогда не говорит, никогда не двигается до тех пор, пока Джон больше не сможет найти слов и замолчит. Это крайне приводит в замешательство, и, учитывая время, ведет к насмешливому «Это все?» Это не все. Джон доказывает это острыми словами и резкой вспыльчивостью до того, как может поразмышлять об этом, и ответы Верне насмешливо пресекают какие-либо извинения со стороны Джона. Когда Джон заканчивает объяснение во второй раз, то есть в первый полный раз, чувствуя мелодию, как будто твой друг умирает у тебя на руках, Верне кивает и встает. Спровоцированный, Джон огрызается на него, пренебрегая манерами, и после мужчина поднимает свою скрипку и начинает играть. Джон превращается в статую. Верне возвращается к жизни. Мужчина уходит в мелодию, и, хотя он спотыкается, вскоре начинает бежать. Резкие шаги, тяжелые удары, звук сдерживающейся паники, душащей сердце. Он блуждает, убегая по направлению и из; струны, кричащие с каждым неверным шагом до того, как запоют глухим террором тяжелого долга в смертельных руках. Только он решает начать снова, начать по-новому. Вариация за вариацией заполняют воздух между ними, и Джон осознает, что через сомнительную реальность Верне тот все еще смотрит на него. Это невозможно угадать за маской, через покачивания мужского тела, будто управляемым скрипкой, но Верне держит свое лицо повернутым к лицу Джона, зафиксированному, в то время как его ноги ерзают, а пальцы летают. Рефрен* повторяется, и повторяется, и повторяется, и после очередного прослушивания, пятого или пятидесятого, Джон кивает. Да. Да, Верне добился этого. На этом Верне срывает скрипку с плеча, пальцы сжаты на деревянном грифе. Несыгранная нота умирает от удушения. —Хорошо? — Спрашивает Верне. —Да, — говорит Джон, и говорит снова, — Это было…да. Захватывающе. В комнате не осталось воздуха, только музыка. —Что вы почувствовали, — подсказывает Верне. —Это близко. —Я хочу знать точно. —Боже. Я думаю, это могло бы убить меня. —Хорошо, — отвечает Верне, порочный в своем энтузиазме. — Это то, что музыка и должна делать. С бьющимся сердцем Джон ослабевает в кресле, как будто он простоял несколько часов, ни разу не присев. Ему больно в середине груди, вдоль линии легких, будто он не дышал. —Сейчас этого будет достаточно, — продолжает Верне, сидя верхом на столе. Он опускает скрипку и берется за ручку. Храбрый мужчина, сочиняющий музыку ручкой. —Работа с вами, очевидно, будет причиной полной переписки всей партитуры*, но она не смогла бы мне помочь. Джон кивает. — Это помогает? — Его голос странно дребезжит и необыкновенно плаксив. Он прочищает горло. Губы Верне искривлены, но голова не поднимается. Он быстро пишет и отвечает почти рассеянно. — Я покажу вам различия, когда приведу ее в порядок. — Приведете в порядок? То есть, она будет другой, когда будет закончена? Верне не отвечает. Джон ждет. Верне продолжает писать, скрип от ручки совсем небольшой и тихий в этом пустом пространстве. —Потом я буду молчать, — многозначительно говорит Джон. Снова нет ответа. Джон раскрывает свою сумку и оставляет на столе выпуск ежедневной газеты около спящей скрипки. Две недели спустя миссис Хадсон сильно дергает Джона за рукав — неуловимое движение за спинами. — Извините, — ворчит Джон, — я ничего не могу сделать для вашего бедра. — Не сегодня, дорогой, — отвечает она, — он хочет видеть тебя. — Он? — Он, — подтверждает она, и Джон внезапно понимает. — Здоровье или музыка? — спрашивает Джон. Миссис Хадсон улыбается морщинистыми глазами. — С ним я не могла бы сказать, есть ли здесь разница. Что-то совсем непохожее на улыбку появилось в уголках рта Джона. — Миссис Хадсон, могу я спросить у вас кое-что? — Это зависит от того, что конкретно, — отвечает она откровенно. — Если он был там, внизу, около двух месяцев, почему люди жалуются на привидение десятки лет? Взгляд миссис Хадсон становится сожалеющим. — Едва ли он привидение оперы, дорогой. Мы думали, он был бы ошибочно принят за привидение, это все. Это не значит, что кто-то найдет его, но лучше не рисковать. Чувствуя перемену в ней, Джон закрывает глаза. — Но, конечно, ты не веришь в это привидение? — Миссис Хадсон всегда была самой рассудительной здесь, слишком опытной, чтобы быть суеверной. — Доктор Уотсон, я была с этой Оперой почти всю мою жизнь, — напоминает она. — Мы не всегда имели доктора под рукой. Конечно, здесь есть привидение. Какая опера бы прожила хотя бы без одного призрака? Почему, вы думаете, мы оставляем призрачный свет ночью? Джон решает ответить вопросом. — Вы закончили с утренними бумагами? Второй сеанс очень похож на первый. Джон говорит, Верне язвит ему, и Джон огрызается в ответ. Не дав Джону полностью успокоиться, Верне хватает скрипку и создает громовую ярость, отмечая рычание минимум двух струн вместе. Это застает Джона врасплох, заставляет сесть от удивления и держит его в таком положении. Верне продолжает играть, соединяя тему генерала с новой дозой ярости, и оно охватывает промежуток от идеализации до разочарования, приводя к полной горечи. Только когда Верне останавливается, Джон снова может дышать. Воздух спертый и неподвижный, замечает он про себя. Очень мало воздуха, и это великолепно. — Вы, эм. Написали это заранее? — Импровизация, — рассеянно отвечает Верне, заменяя скрипку ручкой. — Я знаю форму, но не содержание. — И вы помните достаточно, чтобы записать? — Если вы перестанете говорить. Джон закрывает рот, попутно понимая, что музыка сохраняется благодаря его молчанию. Внезапно, сидение прямо и тихо становится защищающей обязанностью. Верне тихо мурлычет, когда пишет. Звук, растущий из бессловесного пения, вокализация повторяющейся мелодии, отдельные кусочки гармонии. Он останавливается, повторяет, перефразирует, ведя музыкальные споры с самим собой. Звук всегда недостаточно громкий для Джона, чтобы разобрать, насколько Верне хороший певец. Хотя звук более содержателен, чем его жидкие мазки, его пишущие движения не менее волнующи. Он наклоняет голову и странно подманивает левой рукой, слушая, что Джон понимает в воображаемом оркестре, часть за частью. Когда Верне не подает никакого знака, чтобы остановить его, Джон встает как можно тише и раскрывает сумку. —Нет, — не поднимая взгляда, говорит Верне. – Останьтесь. Вы нужны мне. Слова без интонации странно контрастируют с музыкой, что он напевает. Джон сидит. Он проверяет свои карманные часы. Верне мурлычет и продолжает без какого-либо внимания. Джон сидит. В то время как он просто сжимает свои руки вместе и смотрит на ковер, на редкую и банальную мебель комнаты. Потом, вздрогнув от производимого звука, он достает несвежую газету из сумки. Он читает. — Доктор? — М? — Половина часа прошла. Джон проверяет часы. — Правда. Спасибо. Он поднимает сумку и возвращает на место газету. — Это займет два дня, — продолжает Верне, склонившийся над столом. — Возвращайтесь на третий. Ноги Джона вдавливаются в пол. Его спина выпрямляется. Верне поднимает голову. — Что? — Сочинение «генерала» не делает вас моим начальником, — отвечает Джон. И также не делает изысканным тон глубокого голоса мужчины, не без имени за ними. Верне пристально смотрит на него, ледяной рот подразумевает неподвижность взора. Джон ждет. — Нет, — ворчит Верне, — не делает. Его губы искривлены. — Вы вернетесь через три дня? — Нет, — говорит Джон, — в воскресенье мой выходной. Я буду в понедельник. — Хорошо, — говорит Верне и сразу возобновляет игнорирование. Так или иначе, Джон оставляет ему газету. — Как вы получаете еду? — спрашивает Джон. — Не к месту, — осаждает Верне. — Теперь, о кораблях… — Когда ваш врач спрашивает вас о питании, вы отвечаете ему. Верне смотрит на него странно. Его голова всего лишь наклонена, но сейчас Джон хорошо это знает. — Когда это вы стали моим врачом? Джон многозначительно смотрит на левую руку Верне. — Позвольте, вы были моим врачом. — Признает Верне. — Я все еще он. — Я не знал, что мое положение продолжительно. — Это так, — говорит Джон. — Пока вы не найдете другого места. У нас небольшой дефицит с пространством в оперном подвале. Секретные коридоры тоже очень вытянуты. Ужасно практиковаться, когда никто не может найти тебя. Верне вращает глазами. — Вы закончили? —Я могу идти, — уверяет Джон. — Миссис Хадсон снабжает меня. У нас договоренность. — Верне указывает на прилежащий коридор. — Когда она не может спуститься ко мне, у меня достаточно консервов. — И воды? — Достаточно. — Чистой воды. — Снова, доктор: достаточно. Вы докучаете мне специально или так легко отвлекаетесь? — Корабли означают, что возникли проблемы, — отвечает Джон. С этими словами усмешка Верне превращается в пристальное внимание. — Понял. — Представьте стесненное, живое, очень комбинированное жаркое тело и очень мало воздуха, и все станет грязным. — Насколько грязным? — Я бы сказал, достаточно грязным, как если бы вы сидели в забитой солдатами опере на корабле, только у меня не было бы идеи, где поместилась бы комната для балерин. Верне смеется — немое раскрытие рта. Далее следуют вопросы, и Джон говорит, пока не рискует быть разыскиваемым сверху. Но это недолго, по сравнению с тем, как он присутствует во время репетиций оркестра, балет же имеет другое значение. — Но я еще не..! — Вернет украдкой показывает на свою скрипку. — У нас будет подходящее время, — отвечает Джон. — Ладно, — ворчит Верне, и в душе Джона маленький ребенок дуется вместе с ним. — Четверг? — Четверг. — Джон вытаскивает газету из сумки и кладет в то же место. На этой нет следов чтения, как на предыдущей. В этот раз, когда Джон уходит, музыка следует за ним, возбуждаемая в этом замкнутом, безвоздушном пространстве. Она очень хороша, даже если бы Джон прослушал ее несколько раз. Когда он закрывает тайную дверь в туннель, внезапная темнота и тишина обрезают мелодию. Он дрожит на холоде и взбирается по лестнице быстрее, чем нужно. Четверг приходит таким же. Прогулка в повороты сюжета в его воображении, но компания более чем достаточно компенсирует его дискомфорт. Верне перебивает его раньше и хватает свою скрипку. Он всегда играет с обращенными на лицо Джона глазами; поправка или наказание —тему его музыки можно понять по морщинистому лбу или рассеянному взгляду Джона. Стоит Джону расфокусироваться более чем на секунду, Верне реагирует решительным сфорцандо*, чтобы спугнуть его назад к настоящему моменту. Надежды Верне на его аудиенцию требовательны, утомляющи, изнурительны, но его музыкальные стремления редко заслуживали меньше от своего слушателя. В этот день Джон покидает скрипящую ручку Верне. Он так же придет в понедельник, и после в четверг. При всех обстоятельствах, он приходит раньше и уходит немного позже. Визит за визитом, худшее в войне, худшее в армии, худшее в нем самом было вытащено наружу этим мужчиной. Его чувство вины и страхи возвращаются в мелодии не менее тяжелыми или требовательными. В любом случае, они ухудшаются, когда становятся звуками, преувеличенными в степень драмы, но Вернет ломает его прежде, чем он сядет на лошадь. Ужасный террор растет, легко реагируя на тонкие руки Верне пока, в конце концов, не становится укрощен. Одновременно легко и тяжело Джон находит в себе нежелание уходить. Не обращая внимания на то, что он сосредоточен на столе, взор Верне начинает кусать Джона, когда их время истекает. Это странная дружба, если быть точным, но Джон постеснялся бы называть это так. —Я готов написать либретто* для первого акта, — объявляет Верне, когда Джон встает. — Или буду готов, однажды я финишировал им. — Не уверен, что могу помочь вам с этим. — Вы говорите по-итальянски? — Нет, — отвечает Джон, — латинский помогает мне понять немного, но нет. — В таком случае, не докучайте мне, пока я не закончу. Тупое отстранение ранит. — А. Верне закатывает глаза. — Не нужно. — Не нужно что? Вместо ответа Верне говорит. — Когда я закончу, сыграю вам первый акт настолько полным, насколько это возможно для скрипки. Смягченный, Джон старается ответить тем же. Быстрее, чем находится ответ, он спрашивает. — Сколько длится первый акт? Вы уже жили здесь, внизу, два месяца, прежде чем мы встретились. — В таком темпе они будут здесь годами. Мысли о неудаче пугают. Верне трясет головой. — Я положил отдельно большую часть исходной работы. Так лучше. — Поэтому вы сочинили акт в месяц? Верне пожимает плечами. — «Севильский цирюльник» занял у Россини тринадцать дней. —Однако, та опера коротка— указывает Джон. Хотя он мало знает об опере, он уделяет очень пристальное внимание продолжительности каждого представления. По правде говоря, у него был маленький выбор помимо наблюдения. Джону нравился «Севильский цирюльник»: он длился только два акта. — За последние тридцать лет Верди сочинил двадцать пять опер. Это не входит в счет его других работ. —Так вот оно что, вы пытаетесь соответствовать? — спрашивает Джон. — Это выглядит весьма возможным. — отвечает Верне, его губы подергиваются улыбкой. Как это часто случается в мужских компаниях, Джон становится немного выше. — Однажды я извещу вас, что готов, — обещает Верне. — До тех пор я могу забыть английскую речь. Джон смеется, и Верне усмехается в ответ. — Достаточно справедливо, — говорит Джон. Он подходит ближе и протягивает руку. Верне пожимает ее, его прикосновение прохладно. — До тех пор. — Берегите себя. Первые два дня проходят как обычно, но на третий день порыв пойти в подвал охватывает ноги Джона. Он немного сопротивляется, разворачиваясь и пытаясь вернуться в прежний маршрут. Есть глотки, о которых нужно позаботиться, заразные волдыри, которые нужно осмотреть. Каждый кусочек жизни Джона остался стабильным, но скрипка, будто сирена, зовет его глубоко из-под половиц. К счастью, скоро возникает другой интерес. Последовавший поток сплетен в опере засоряет уши Джона, слишком мелочный и заурядный, чтобы хоть коим образом коснуться графа. Или Графа, как обитатели оперы называют его. Графа, как хозяина театра. Ни Графа, ни его семью не видели в опере со смерти его матери несколько лет назад, но сегодня они возвращаются. — Это очень милая история, — говорит миссис Хадсон, — может, слишком, но милая. Когда Граф был еще Виконтом, его мать любила оперу. Это была ее любимая верхняя ложа, Пятая. Вон там. Джон знает ее достаточно хорошо. Это отдельная ложа, в которую он никогда не ходит по работе. — Никто никогда ее не использует. — Вы никогда не видели ее занятой? — Она прекратила посещение, когда меня наняли, — напоминает ей Джон. — Я забыла. Мне постоянно кажется, вы здесь уже очень долго. — Вы говорили о Пятой ложе? — Графиня хотела арендовать ее для себя, но возникли осложнения. Брови Джона поднимаются. — Поэтому Граф купил здание? — Верно! Из-за недостатка достаточно уважительных ответов Джон прибегает к банальности. — Она, должно быть, была потрясающей женщиной. — Графиня? О, она была ею, - отвечает миссис Хадсон. Ее голос и черты полны гордости. — Она была племянницей какого-то французского художника. Не могу вспомнить, кого. Две его работы висят в вестибюле, те, что со сценами сражений. — Даже так, — говорит Джон, — покупка целого здания? — Немного глупо, не так ли? Но мило. Однако, тогда была потрясающая суматоха. Старый хозяин не особо стремился отдавать его. Упрямый мужчина с ужасным нравом. Ирландец, знаете ли. Если бы он сейчас вернулся и начал преследовать нас, я бы не удивилась. Она вздыхает и значительно повышает голос по направлению к обитателям сцены. — Сейчас, если вы меня извините, мне нужно осмотреть вентиляционные люки до второго акта. Мы не можем допустить, чтобы юбки снова в них застряли. — Я не виновата, клянусь, — немедленно заплакала одна из танцовщиц. — Каждый знает, что привидение любит, когда люди падают. — Как с перилами на прошлой неделе! — заговорила другая. До того как оказаться втянутым в суеверную путаницу, Джон желает им удачи и продолжает обход. Хоть и абсолютно все сегодня должно быть в порядке для удовольствия хозяина, центром оперы, как и всегда, является противопоставление индивидуального исполнения и всего спектакля. В конце концов, Джон садится и ужинает. Если и будет ночь, когда хозяин поранится или заболеет, она будет сегодняшней. В отличие от других оперных суеверий, этому сопротивляются меньше всего. Швейцар, пришедший, чтобы проводить его, покрасневший и потный. Вряд ли причиной могут служить горящие в опере лампы, но это вряд ли обнадеживает, тем более, что этот человек — главный капельдинер. — Пятая ложа, — сообщает Хопкинс, и тело Джона бессознательно двигается. — Баронесса, гостья Графа, упала в обморок, сэр. — Не привидение, случаем? — Пытается пошутить Джон, и Хопкинс вяло смеется. В течение своего посещения он находит уже открытую дверь и немедленно замечает, что занавески в беспорядке. Окружающее освещение состоит из двух газовых ламп, одна из них на другой стороне ложи, однако его достаточно, чтобы увидеть, что к упомянутой женщине вернулось сознание. Джон кивает трем мужчинам, также находящимся в ложе, слегка кланяясь, чтобы не обнаружить свою неуверенность в том, не является ли кто-нибудь из них Графом. За четыре года работы здесь, он видел этого мужчину дважды, и его обязанностью было уделять ему больше внимания. Медицинская сумка и его профессиональная манера держать себя часто достаточны, чтобы увидеть, что, несмотря на действия, которые в любом другом случае были бы нарушением правил этикета, они не выходят за рамки его услуг. — Господа, — приветствует Джон, уверенный в том, что где Баронесса, там и ее муж, Барон. Проследовавший за ним в забитое пространство швейцар вынужден обратиться к публике. — Ваша светлость. — Поклонился он в сторону ее кресла. — Я доктор. Вы можете описать ваши симптомы? — Душно, — говорит она, и действительно, рукава ее платья насквозь пропитаны потом, лицо мокро и блестит до неприличия. — Я не могла дышать. — Светильники очень горячие, — соглашается Джон. — Если ваше платье может это позволить, я рекомендую лечь и поднять ноги. В кабинете управляющего есть софа. Там намного прохладнее. Когда он говорит, смотрит на других мужчин в помещении и видит, как самые старшие кивают, разрешая. Из-за часто опускаемых перед медицинской необходимостью препятствий этикета, временами, женщины — хитрые пациенты, тем более аристократки. Допущенный, Джон направляется к ожидающему швейцару и инструктирует: «Кабинет управляющего, принесите воды и одежду». Пожилой мужчина, очевидно, Барон, помогает Баронессе спуститься вниз по лестнице. Граф и третий человек следуют позади, Граф занимает мужа безупречно текущей беседой на протяжении всего пути. Это эффективная успокаивающая тактика, и Джон замечает пор себя позже поблагодарить Графа. Или похвалить его, если это означает одно и то же. Кабинет управляющего незакрыт, его хозяин присутствует. Граф приветствует мистера Хэвилла с теплотой, будто старого школьного друга. Утешения сыплются со всех сторон, и Джон сопровождает свою пациентку до обещанной софы. Когда ее ноги подняты и холодный компресс предоставлен, Джон проверяет ее пульс и дыхание. Когда вся важность проблемы обозначена, Джон в спокойных тонах говорит с Бароном о внимании к опасности туго затянутых корсетов. Мистер Хэвилл добавляет, что в его кабинете они находятся в абсолютном уединении. Это согласовано, как и чьи-либо выходы из комнаты. Джон гарантирует паре, что он будет находиться непосредственно снаружи и придет на помощь, если потребуется, что едва ли вероятно, и Баронесса пытается заверить обоих, что от обморока не осталось и следа. Джон выходит и плотно закрывает за собой двери кабинета, вежливо улыбаясь, когда мистер Хэвилл запоздало представляет его. — Мой лорд, это наш местный доктор, доктор Уотсон. Доктор Уотсон, позвольте представить лорда Холмса и его брата, мистера Шерлока Холмса. — Какая удача, что мистер Хэвилл держит вас под рукой, — замечает лорд Холмс. Высокий мужчина, кажущийся еще выше из-за изящного выреза лацканов пиджака, он бы абсолютно доминировал в прихожей, если бы не наличие брата, немногим ниже ростом. Сходство между ними заметно лишь в остроте их черт и в немой напряженности светлых глаз. Оба могли бы быть привлекательными, будучи в хорошем расположении духа. — Мистер Хэвилл – это мужчина разумных предосторожностей, мой господин, — отвечает Джон с легким поклоном, в левой руке у него медицинская сумка. — Которого я хорошо знаю. Лорд Холмс ясно дает понять, что согласен с мистером Хэвиллом. Его брат, стоящий позади, выглядит скучающим. С немного самодовольной улыбкой мистер Хэвилл говорит: — Я надеюсь… Крик пронзает воздух. Не плачущий от ужаса голос, но тяжелый крик, проникающий сквозь стены. И без того бледное, лицо мистера Хэвилла потеряло последние краски. — Извините меня, мой господин, — говорит Джон Графу. — Я думаю, мои услуги все еще нужны. Он переходит на спокойный шаг, Граф следует за ним по пятам. Соревнуясь с длинными шагами Графа и суетой бегущей толпы, что само по себе подвиг, Джон первым входит в театр. Он пробивается сквозь толпу со своей медицинской сумкой, и тут же проясняется причина паники, пинающаяся и дергающаяся над сценой. И, что наиболее важно, раскачивающаяся. Проходы между сиденьями заполнены, и Джону никак не пересечь оркестровую яму вовремя. Рабочие сцены уже поспешно опускают занавес. Джон бросается назад к дверям и бежит, извиняясь на ходу. Огибает потолок, к флигелю, пытается найти путь через толпу танцоров, стремящуюся туда же. В то время зрители могли бы заметить, что с занавесом что-то не так, чего Джон вообще не увидел. —Пропустите доктора! — Кричит мужчина позади Джона, и это действительно помогает. Джон достигает сцены как раз когда опускают все еще извивающееся тело. — Джо уже мертв, док! — Кричит управляющий сцены, другой Джон, по фамилии Грин. —Петля в неправильном месте! — Отвечает Джон громко, но спокойно. — Спустите его вниз! Он помогает опускать тело, немедленно потянув за петлю, и Грин быстро перерезает ее. Джозеф Харрисон имел скуднейший, недостаточный шанс на жизнь из-за раскачивания и размещения петли. Они опускают тело Харрисона на сцену. —Не могу поверить, что он повесился, — тихо бормочет Грин. —Повешен. — Вставляет другой мужчина. Джон смотрит через плечо, дабы обнаружить мистера Холмса, следовавшего за ним. —Более того, — продолжает он, — я уверен, что доктор не согласен с вами. Грин в замешательстве смотрит на Джона. —До этого с ним был кто-нибудь? — Спрашивает Джон, указывая на рабочие мостики. — Кто-нибудь его вообще слышал? Выражение лица Грина застывает. — Не знаю. — Вы же узнаете, не так ли? — Спрашивает Джон. — Уж поверьте, узнаю. — Отвечает Грин. — Молодец. — Джон коротко хлопает его по плечу. Опускается на колени и осматривает тело — шея и лицо явно перекошены, но намека на запах кала или мочи нет*. Несмотря на это, он щупает пульс и подводит свои карманные часы ко рту мертвого мужчины. Когда он проверяет, не запотели ли они, проверяет также время. 10:48. Падение произошло приблизительно в 10:42. Когда Джон поднимается, впереди гремит стол на колесах во главе с мисс Хупер. — Стол из реквизита, — объясняет она. — Я все с него убрала и постелила простыню. — Прекрасная мысль, — говорит Джон. — Давайте его сюда. Они быстро кладут простыню на пол, и Джон кладет на нее тело со всем достоинством, какое может проявить. Несмотря на множество рабочих, слоняющихся рядом по обязанности, именно мистер Холмс берется за другую сторону простыни и принимает участие в транспортировке останков Харрисона на стол. Они откатывают его с надлежащей поспешностью. Джон уводит одного рабочего в сторону. — Джемисон, у него здесь есть сестра, не так ли? Вроде, была. —О, боже, — кивает Джемисон, потирая рукой лицо, — Люси. Бывшая швея. — Вы знаете, где она? Ей нужно рассказать. —Я сделаю это, — вызывается Джемисон. — Я был его другом, я… —Он задолжал кому-нибудь? — Встревает мистер Холмс. Джон с трудом понимает, что тот все еще присутствует здесь. —Он, что? —Джозеф Харрисон. — Подсказывает мистер Холмс. —Мы скоро узнаем об этом, — перебивает Джон. — Но сейчас — мисс Харрисон: постарайтесь найти ее до того, как слухи введут ее в панику. Знает бог, здесь и так трудно что-либо услышать, а тут еще и все превратилось в хаос. Джемисон кивает и уходит. Джон остается с телом и нарастающим ощущением беспокойства. Он возвращается к брату Графа и объясняет: — Поиск возможного мотива должен последовать после осмотра повреждений. Если это действительно суицид... — Но вы так не думаете, — встревает мистер Холмс. Его голос схож со светом, слишком насыщенный, чтобы быть фривольным и достаточно странный по звучанию. Это свет без гнусавости, тип голоса, который мягко балансирует поверх языка. — Почему? Джон оглядывает заполненный до отказа холл, ограниченное пространство. — Не здесь. Они убирают тело с дороги под одну из множества деревянных лестниц. Мистер Холмс выжидающе смотрит на него. — Что ж, доктор? — Это было не прямое падение, — отвечает Джон. — Петля на неправильной стороне, веревка слишком длинная и старая. Если бы падение было прямым, то падение такой массы тела оторвало бы ему голову. Не говоря уже о том, что петля была расположена сзади его головы, а не слева. — Что делает это больше похожим на убийство, чем на бессмысленный суицид? — Спрашивает мистер Холмс. — Харрисон любил хорошие повешения*. Многие парни любят. — Джон трясет головой. — Он сделал бы это лучше. Более того, он сделал бы это лучше кого-либо другого. — Немного похоже на грандиозное хвастовство, — считает мистер Холмс. — Что может быть еще грандиознее? — Его сестра все еще работает здесь, — говорит Джон. — Гораздо ближе, чем я думал. Не думаю, что так она не рискует своим благополучием. — Такова ваша экспертиза как доктора? — Как брата, — поправляет Джон. Лицо мистера Холмса немедленно вызывает у Джона желание оказаться очень далеко отсюда. — Но, возможно, это сантименты. — Ваша... младшая сестра? — Отваживается мистер Холмс. — Мертва, — подтверждает Джон. Он смотрит на укрытое простыней тело. — В любом случае, мне нужно вернуться туда. Если кто-то упал в обморок или кого-то затоптали в партере, я смогу как-нибудь помочь. Он машет рабочему внизу и поручает ему хранение тела на все оставшееся время. Мистер Холмс следует за ним весь путь наружу, после хватает его за руку. — Что вы идете сказать моему брату? — Спрашивает мистер Холмс. Джон недоуменно моргает. Мистер Холмс внимательно оглядывается назад глазами спокойного голубого цвета. — Прошу прощения? — Спрашивает Джон. — Что вы идете сказать моему брату? — Повторяет мистер Холмс, и, вероятно, его голос выше и ярче, чем казался раньше. В тишине этот не терпящий отлагательств тон показался Джону жутким. — Что это выглядит как ужасно разыгранный суицид, но мы узнаем точно, если это будет делом. — Это была смерть с заявлением, доктор, — отвечает мистер Холмс. — Слишком долго для прямого падения и отрывания головы. Вместо этого он раскачивался. —А еще наверху с ним никого не было, — спорит Джон, не уверенный в том, что говорит. — Но вы видели, как это смотрелось? — Спрашивает мистер Холмс. — Прекрасно централизировано. Не говоря о размахивании, конечно, но в центре сцены. Это было театральное представление. Вы слышали музыку через стены? Он чувствовал себя на пике крещендо*. — Или Харрисон хотел сказать, что это место убивало его, или кто-то хотел совершить зрелищное убийство, так? — Спрашивает Джон. — Или зрелищную угрозу, — отвечает мистер Холмс. — Не каждую ночь в театре оперы присутствует его владелец. Расчет времени подозрителен. Джон должен спросить. — Ваш почтенный брат уважительнее отнесся бы, если бы информация поступила от вас или же от доктора? Мистер Холмс обдумывает вопрос. — От обоих из нас. Джон кивает и следует за ним. Когда следующим утром Джон возвращается, фабрика сплетен театра уже спряла тысячу сказок; по крайней мере, двенадцать из них были достойны подмосток. Одна из двенадцати историй, естественно, о суициде, однако никто не мог понять, как эти истории появились. Остальные одиннадцать, конечно же, относились к призраку оперы. Убил ли он открыто или же подтолкнул к суициду – мнения расходятся. Несмотря на то, что лорд Холмс дал указание писать обо всем, что попадет под его внимание, Джон не стал бы упоминать мистеру Хэвиллу, а тем более Графу, обо всех сплетнях. Однако, миссис Хадсон — совсем другая история. — Я беспокоюсь за Верне, — секретничает Джон. — Почему бы… — О, даже не думайте об этом! — Немедленно отговаривает она. — Это не тот тип мужчины. Как вам не стыдно, Джон Уотсон. — Нет, я не… Я думаю, если бы его кто-нибудь увидел, то принял бы за привидение оперы, - говорит Джон. – Ему было бы больно. Выражение лица миссис Хадсон тут же смягчается. Она поглаживает его руку. — Никто к нему не ходит. — Что, если ему понадобится выйти наружу по какой-либо причине? — Спрашивает Джон. — С ним уже один раз произошел непредвиденный случай. — Я поговорю с ним, — обещает она. — Спасибо. — Он почти повернулся, чтобы уйти. — Сказал ли… эм. Сказал ли он, как продвигается его либретто? — Не сказал. Вы хотите меня спросить об этом? Он почти что говорит «нет». — Если нет никаких проблем. — Нет, дорогой. — Спасибо. — В любое время, доктор Уотсон. В течение всей следующей недели миссис Хадсон раз в день ловит его взгляд и качает головой. Джон понимает. Он достаточно сделал. К счастью, некоторые обязанности исчезнут в день, когда смерть Харрисона будет обозначена как суицид и когда кредиторы замучают его сестру. Без этой загадки, принятой, что это все-таки случится, жизнь продолжается как обычно. Миссис Хадсон улавливает его взгляд, улыбается и кивает. До того, как Джон ускользнет, она тащит его в сторону и напоминает заговорческим тоном. — Насколько я понимаю, на этой репетиции вы не сильно нужны. Иногда девушки играют лучше без публики. — Я понимаю, — говорит Джон, в то время как молоденькие танцовщицы хихикают. — Как думаете, сколько продлится эта репетиция? — О, по меньшей мере, час, — отвечает она, поглаживая его по руке. Джон сжимает ее руку и спокойно уходит. Он останавливается на дороге только однажды. В течение нескольких минут он стоит в начале лестничной клетки и спускается вниз совсем неспешным шагом. Так как никого внизу нет, он поворачивается спиной, ныряет за бочки и на ощупь находит потайную дверь. Он входит, зажигает спичку и свечи выжидающей лампы. Прогулка до комнаты Верне растягивается на абсурдную дистанцию, и Джон дважды поворачивается в неправильную сторону, уверенный, что он зашел уже слишком далеко. Путь всегда был таким длинным? После последнего поворота за угол, когда он наконец-то видит свет, он выпрямляется и шагает медленнее. Кроме звука собственных шагов, он не слышит ничего со стороны Верне. Внутри он находит мужчину не за столом, но прислоненным бедром к столу. С маской на низменном месте, очевидно, Верне ожидал, что Джон придет сегодня, но он не поднимает взгляда. Наоборот, он просто натирает канифолью свой смычок, ритмично, мягко и нежно выскабливая. Джон улыбается. — Полдень прошел. — А, — замечает Верне. Внутри себя, урча, произносит замечание по слогам. — Доктор. — Как либретто? Верне пожимает одним плечом. Скрип, скрип, лук под канифолью. — О, великолепно. — А первый акт? — Совершенно изумительно. — А как вы? — Полностью опустошен, — реагирует Верне; это первое, скорее, серьезное слово, чем чересчур драматичное. — Понимаю, — говорит Джон. — Поэтому вы вряд ли захотите играть сейчас. Он уже собрался было развернуться до того, как Верне подложил скрипку под подбородок. — Я никогда не говорил этого, доктор. Он направляется к стулу Джона, размахивая смычком. Джон открывает на столе свою медицинскую сумку и вытаскивает оттуда недавно приобретенную газету. Он кладет ее на столешницу, чтобы не забыть о ней, когда будет уходить. Он садится. Верне наклоняет голову, как бы спрашивая: «Вы закончили?» Джон складывает руки на коленях и улыбается слишком любезно, чтобы быть грубым. Верне взмахивает смычком, нечаянно занося свои волосы в струны. Он закрывает глаза, и, долго потягивая выгибающееся запястье, начинает играть. _____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________ Примечания: «Дейли телеграф» ( The Daily Telegraph, иногда The Telegraph) — ежедневная британская газета, основанная в 1855 году. Одна из наиболее популярных и многотиражных газет в Великобритании наряду с The Times, The Guardian и The Independent. Средний ежедневный тираж составляет более 600 тыс. экземпляров. Основана полковником Артуром Слаем с единственной целью — критиковать Кембриджского герцога, будущего главнокомандующего британской армией. Через несколько месяцев газету выкупил издатель Джозеф Моисей Леви, владелец газеты The Sunday Times, решивший создать новую дешёвую газету, доступную широкому кругу читателей. 17 сентября 1855 года вышла обновлённая «The Daily Telegraph & Courier» Название было сокращено до современного в 1856 году) как «самая большая, самая лучшая и самая дешёвая газета в мире». Тогда же газета стала лидером по тиражам в Великобритании. Рефре́н (от стар.-фр. refrain (от refraindre) — «повторять») — в музыке главная тема, определённый музыкальный материал, неоднократно возвращающийся на протяжении произведения. Партиту́ра (итал. partitura, букв. — разделение, распределение) в музыке — нотная запись многоголосного музыкального произведения, предназначенного для исполнения ансамблем, хором или оркестром, в которой все партии (голоса) одна над другой даны в определённом порядке. Сфорца́ндо (итал. sforzando) или сфорца́то (sforzato) обозначает внезапный резкий акцент и обозначается sf или sfz. Либре́тто (из итал. libretto «книжечка», уменьш. от libro «книга») — литературная основа большого вокального (и не только) сочинения, светского или духовного характера, например оперы, балета, оперетты, оратории, кантаты,мюзикла. Либретто пишется, как правило, в стихах, преимущественно рифмованных. Для речитативов возможно употребление прозы. Сюжетами для либретто служат, в основном, литературные произведения, переделываемые сообразно музыкально-сценическим требованиям. Hanging - имеется в виду казнь через повешение. Пове́шение — вид самоубийства, убийства, смертной казни, механическая асфиксия, заключающаяся в удушении петлёй под воздействием тяжести тела. Часто повешенные теряют контроль над мочевым пузырем. Видимо, это происходит в период этих конвульсивных движений, после потери сознания, может быть, в результате сокращения брюшных мышц, при том, что контроль над мочевым пузырем уже утрачен. Креще́ндо (итал. crescendo) — музыкальный термин, обозначающий постепенное увеличение силы звука.