Цветок Гондора

Далрин не спалось. Лёжа впервые за долгое время дома, в своих покоях, на кровати, которую раньше она делила с женихом, она никак не могла найти себе покоя. Прохлада простыней, касающаяся лица и рук, не расслабляла её и лишь настораживала. Она ворочалась, закрывая пылающее лицо руками, и вся сжималась, словно от боли. Старая комната не дарила ощущение дома, а лишь будила горестные воспоминания, которые, словно призраки, всё более тесным кольцом окружали её, стоя у изголовья кровати и будто решая, кто из них первым будет мучить девушку. Далрин видела их всех как живых — неумолимых, жестоких призраков, которые, подобно девяти Кольценосцам врага, издевались над ней и жаждали крови. Далрин плакала. Впервые она дала волю слезам за последний год, и только теперь скорбь охватила её, накрыла с головой, как землю накрывает внезапная ночная мгла. Она плакала, зажимая себе рот ладонью, и всё равно сдавленные всхлипы вырывались наружу, нарушая тишину спальни и пугая её саму. Слёзы жгли ей глаза, словно намереваясь выжечь их окончательно, заполняли их и выплёскивались на щёки, так что девушка не успевала вытирать их. Пряча лицо в одеяле, она вся сворачивалась в комочек, обхватывая колени руками, и рыдала. Сейчас плакать было можно. Она сама определила это, рассудив, что раньше времени на это не было, да и не пристало бы ей проливать слёзы в Хельмовой Пади, на глазах у принцессы рохиррим. Мысль об Эовин заставила лицо Далрин просветлеть. Сама того не ожидая, она вдруг поняла, что та — едва ли не единственная, что осталось у неё от прошлой жизни, не считая отца и Фарамира. Да, Фарамир. Его не было в Минас-Тирите, когда Далрин приехала, и за ужином отец рассказал ей, что отправил его в Итилиэн. Теперь мысли о брате — единственном, что у неё теперь был — захватили сознание девушки, и она постепенно перестала плакать, вспоминая о другом из них. Поднявшись с кровати, Далрин погасила свечу и вышла на балкон. Он выходил на восток, и вдали можно было разглядеть белоснежные руины Осгилиата, а за ними, где простиралась тонкая лента Андуина, темнело небо и в сгущавшихся тучах полыхала Роковая гора, отбрасывая кроваво-огненные отсветы на всё вокруг. Далрин даже показалось, что тень её легла и на город, но он всё так же белел в темноте, и все его ярусы были видны отсюда, сверху, с её балкона. Далрин опёрлась руками о парапет и оглянулась на верхние этажи — там не светилось ни одно окно, и лишь в башне Эктелиона в узких окнах мерцал странный, неровный свет. Далрин присмотрелась. Окна были заперты, но что-то горело там, наверху, и это что-то всё больше напоминало пожар. Не понимая ничего, она покинула балкон и заспешила по коридорам дворца, встречая лишь слуг, куда-то спешащих и как будто не подозревая о пылающем в башне свете. Далрин поднималась по высоким крутым винтовым лестницам в башню, перешагивая через несколько ступенек сразу и торопясь подняться как можно скорее, пока пожар не успел распространиться. Сто двадцать, сто сорок ступенек — отчего-то она пересчитывала их, странная привычка из детства — на сто шестьдесят шестой наконец показалась высокая дубовая дверь, к которой вела лестница. Девушка поднялась, совсем запыхавшись, и надавила на дверь, заставляя ту распахнуться. Дивно, что она не была закрыта. Соступая с порога, Далрин шагнула внутрь комнаты, и тут же в глаза ей полыхнуло яркое пламя из центра комнаты, где на гранитной подставке ярко светилось что-то, что казалось необычайно интересным человеку, склонившемуся над ним. Человек словно не расслышал открывшуюся дверь и шаги девушки, и потому, когда он двинулся с места, рукава его мантии, закрывавшие вещь, откинулись в сторону, и Далрин увидела его. Он лежал по центру круглой подставки, и в нём горело то, что заставило её остановиться, словно вкопанной. Это было оно. Огромное, лишённое век Око, пылающее яростным жестоким огнём, горело под стеклянной поверхностью круглого гладкого шара, лежащего перед человеком, в котором по сгорбленной линии плеч и гриве седеющих волос она без труда узнала своего приёмного отца. — Ада! — вскрикнула Далрин, зажмуриваясь и отводя взгляд от Ока: сделать это стоило ей тяжёлых усилий, в голове внезапно родилась огненная боль, пожирающая сознание и одурманивающая разум. Морщась от боли, она отвернулась, прикрывая глаза рукой, и, ухватившись за руку Денэтора, оттащила того от палантира. Оглядываясь, она вдруг заметила какой-то шарф, лежащий на столике поодаль, и, схватив его, она набросила его на шар, скрыв мгновенно жгучее Око и его зловещий свет. — Что ты наделала? — высоким, металлическим голосом вскричал наместник, вырываясь из её рук. — Ты ничего в этом не смыслишь, пустоголовая девчонка! Оттолкнув её, он бросился к двери и помчался вниз по лестнице, так что Далрин не сразу опомнилась и поспешила за ним. Она догнала его внизу, там, где заканчивались ступеньки, и, отчаянным усилием схватив его за плечи, развернула к себе лицом. — О ада, послушай! — чуть не плача, воскликнула она. — Что ты делал там? Зачем тебе связываться с Врагом? Я видела его Око, видела его мощь — и не тебе совладать с нею. О ада, бедный мой ада, зачем, зачем тебе зрячий камень? Она повторяла что-то ещё, и вдруг резко закрылась локтём от него, словно защищаясь, потому что в этот миг рука Денэтора поднялась в воздух, замахиваясь со страшной силой — и замерла. Пылающие огнём глаза наместника в последний раз блеснули, и тут же сдавленный вздох вырвался из его груди. Рука медленно опустилась, и сам он как бы обмяк, повис, прислонившись к каменной кладке стены и притихнув. — Я… — голос его запнулся. — Я чуть не ударил тебя. — Не проси прощения, — отозвалась Далрин, — не пристало высокородному правителю просить его у дочери простого военачальника. Ты только… то есть… я не пойму, что нашло на тебя? Я думала, палантир Анора утрачен, как и камень в Минас-Итиле… Денэтор посмотрел на неё бесцветным, непонимающим взглядом. — Не утрачен, — сипло выговорил он. — Тот достался ему, но этот… этот лежал в тайне много лет, пока я не обратился к нему в трудный час. Впервые… впервые я использовал его, когда ты пропала. Два года назад. Слишком большой срок для старого отца. Камень показал мне тебя в Ривенделле — потому я и отправил тогда Боромира на совет, — едва он произнёс имя сына, голос его задрожал и зазвенел. — Любовь, что он питал к тебе, грела и моё сердце. В память об этой любви я не могу теперь тебя оставить. — Скажи мне, как долго? Как долго это продолжается? Наместник не ответил, и тогда Далрин пустила в ход последнюю уловку. — Ты не думал… не думал, что сказала бы она на это? Пойдём-ка, — и она, взяв отца за руку, повела его бесконечными коридорами к его собственным покоям. Дверь мягко отворилась, и они вошли в сумрачную, хоть и просторную комнату, залитую лунным светом. Окна её выходили на север, а между окнами, рядом с несколькими неугасающими светильниками, стояло мраморное изваяние небывалой красоты. Статуя в точности повторяла облик женщины, которую должна была изображать — госпожу Финдуилас из Дол-Амрота, покойную супругу наместника. Мало кто знал об этой статуе. Далрин и сама узнала о ней случайно, однажды в детстве ища отца и обнаружив его, стоящего на коленях перед изваянием. Это объяснило девушке многое в характере отца, но не то, зачем он пользуется палантиром. — Смотри, ада, — отчаянно проговорила она, указывая ему на статую. — Что сказала бы она? — Замолчи, — бросил он, — умолкни, ты не знала её. — Мне не посчастливилось, — кивнула Далрин. — Но подумай, прошу тебя, подумай о ней, ада! Ради памяти о ней забудь это опасное занятие. Обещай же мне, — она просительно заглянула ему в глаза, но в них был лишь холод. Не зная, что ещё сказать, она выпустила руку Денэтора и пошла к выходу, прикрывая за собой дверь. Но если бы она задержалась хоть на минуту, то увидела бы, как вздрагивают от рыданий укрытые мантией плечи отца.