Отчаянная надежда

Наш Грозный Деспот Главврач, только на первый взгляд Терминатор Терминатором, а вообще – добрейшей души человек. Альфа, от сурового взгляда которого омежки-практиканты пачками лишались речи, а наши разбитные медсестрички теряли апломб, трогательно озаботился, чтобы неделя моего отсутствия была хитро оформлена в счёт отпуска. В Новый год, когда шиш найдёшь кого-нибудь на замену, Виктор Александрович дважды дежурил сам. И вот я опять на потёртом диванчике, всё так же в коридоре мерцает экран телевизора и прекрасная Розалинда, потерявшая память, уверяет жениха, что его мама вот-вот выйдет из комы. Уборщик с охранником живо обсуждают чью-то сериальную измену, капает из крана вода, шумит слив бачка и шуршащие шаги утихают у палаты. Восемь дней прошло. Тот же город, те же стены моей работы, привычный больничный запах, ёлка в холле – её украшали вместе с пациентами за две недели до Нового года. Всё по-прежнему. Но я уже не тот. Надеждин после выхода из КПЗ на глаза мне не появлялся. Прекратились посылки, не появлялись цветы, исчезли, как и не были, смски. Я спросил даже у следователя, надо ли бояться за Евсея, а вдруг ему отомстят за неосторожные показания, на что Анатолий Терентьевич спокойно ответил, дескать, сейчас не лихие девяностые, месть тут штука невыгодная, «но мы за ним присмотрим». А пока Евсей присматривал за Пашенькой. Наловчился менять ему повязки и наносить спрей от ожогов, хоть сейчас в медбратья. - Тим, ты мне только покажи как, я быстро учусь, ты же знаешь! – горя энтузиазмом говорил мне он, а сам бледнел, при виде ушибов моего крохи. Мы, омеги, такие, что сделаешь. Боль наших деток – наша боль… Моего тёплого альфочку отпустили домой под расписку, к нему ежедневно забегала наша участковая. Крепкий малыш быстро шёл на поправку, благо удивительно гибкая детская психика, твёрдый, но лёгкий характер помогал моему солнышку по-прежнему быть открытым и доброжелательным. Днём Пашенька принимал делегации из одноклассников и друзей (тёть Нина их там чуть не веником гоняла, когда резвая мелкота начинала беситься, а Евсей мудро усаживал за настолки), ну и приходивший после работы папа Илечки Валентин, читал пострелятам вслух «Тома Сойера». Холодильник лопался от конфет, мандарин и домашних постряпушек килограммами приносившихся всеми, у кого были руки, способные держать пакет и ноги, способные донести обладателя рук до нашего третьего этажа. Вечерами, когда удавалось разогнать мелкую банду, на кровати обнаруживались две головёнки, сопящие в четыре носопырочки. Папа Илюши долго извинялся за беспокойство, видно было, что ему и впрямь было неудобно нас тревожить, но Илья никак не засыпал ночами, пока Паши не было, и довёл себя до нервного истощения постоянными непрекращающимися слезами. Как только друга привезли из больницы (а случилось это под вечер), зарёванный омежка первым прибежал его навестить, да так и уснул в утешающих объятиях. Мы уж не решились разлучать наших мальчиков. Пусть спят рядышком – нам самим спокойней. Валентин конфузливо говорил, что не сможет уснуть в чужой кровати, и, поцеловав в лобик своего омежку, уходил ночевать домой. Со стороны это выглядело, наверно, не очень хорошо, в свете покушения на Пашу, но примите во внимание, что рядом постоянно находилось не меньше четырёх человек: кто-нибудь из полиции (один с грозным видом маячил у дверей и нипочём не брал ни предложенный кофе, ни пирожков, а ещё двое дежурили в машине под окнами, у подъезда), ну и, соответственно, кто-то из нашей неразлучной тройки – Пашенькина няня, мой друг и я. Вот деликатный папа и старался не докучать. Бывают, знаете, такие скромные люди. *** Жизнь у Макса Теренюка не была лёгкой. Ещё бы это осознавал его папа. Прижив сына от некоего мифического сокурсника… ой не надо «ля-ля»! Максим отлично знал фамилию своего папаши, а тот, козёл еб… ой. Короче, батя-блядун был женат и на тот момент, когда папа Макса залетел, уже имел в плюсе жену и маленького сына. Папочка, благородство которого прям изо всех щелей пёрло, ни словом не намекнул о своём интересном положении, и по жизни тянул две работы, даже не помышляв об алиментах. Алименты! Папа, эх, папа! Как можно было бы жить на немалые отступные, но гляди ж ты, какие мы: «Это нечестно, Максик. Он не виноват, что у меня тогда течка началась, а жена по больницам с сынишкой болталась – не до супружеских утех было». Ну что сказать на эту дурость?! «Нечестно» – это когда у Макса денег не было на школьные завтраки! И все как белые люди – с наличными к кассе в столовке подходили, а он, как нищий (да слово «как» тут лишнее!) с талончиком на бесплатную еду! «Я, Максик, сам о презервативах не подумал, а альфы – они такие, им в пылу желания о противозачаточном думать некогда. Тебе урок, сыночек». Ну надо же – «урок», преподаватель нашёлся! Хрен с ними, с альфами, с них что-то стрясти можно только если на тебя запали. И если есть что трясти, конечно. Максим мечтал. Вот было бы у него много денег, он как приоделся бы, да как пошёл бы в бар, где богатенькие. Глядишь, тогда и подцепил бы какого альфу или бету. Не нищеброда из хрущёвки, на крошечную зарплату живущего, а бизнесмена. Только бизнесмены по барам шляются в расчёте на разовый перепихон. А Максу такого счастья не надо. Не шалабол он какой-нибудь, да и трахаться пока не особо хочется. А вот чего хочется – так это бабла. Как школу закончил, поступил по-умному. В парикмахеры пошёл. Учился, тонкости постигал, надеялся в салоне каком зашибать. Хрен там выкуси. В салоны ухоженных омежек берут, а не таких как он – в стоптанных ботинках и одежде из секонд-хенда. Как же Максиму хотелось пробиться, найти нормальную клиентуру! Но разве приличный клиент в заштатную парикмахерскую пойдёт? Работать бы у обеспеченных на дому! Да кто ж его позовёт, если ни имени, ни знакомых, кто в таких кругах крутится? Макс долго ныл, чтобы папка поговорил с отцом. Не платил алименты – и хер с тобой, сука, тем более, что сейчас уже поздно, давно уже совершеннолетний. Он же не попросит же у блудливого папаши денег на открытие салона красоты! Свои способности к бизнесу Максим знал преотлично и не обольщался: отцовы гены ему не передались. Ну не умел он трезво оценивать конкурентов, искать спонсоров и клиентуру. Да и положить с прибором. Пусть батяня за всё хорошее, что для него сделали (ну а чо? денег сэкономили, семью не развалили), введёт его в высокий круг. Макс уж там сам найдёт кому бошки стричь. Нытьё не помогало. Папка стоял на своём: «Нет, это неэтично». Этик нашёлся. Философ, блин. Тогда Макс пошёл к отцу сам. Ну и от ворот поворот получил. В смысле не от батьки. А от охраны его дома. Макса не то что на порог не пустили, не пропустили даже через КПП, охранявшего подступы к трёхэтажному особняку на тихой улочке в центре города. Какие планы рухнули, какие проекты растаяли дымкой! Несколько раз Макс пытался уговорить охрану, пока не попался на глаза супруге своего батяни. Та, прищурившись, осмотрела крупного и высокого омегу и сухо поинтересовалась, какого члена ему от её мужа надо. Максим, боясь, что прогонят, торопливо изложил. Бета пренебрежительно осмотрела его с ног до головы и сказала, что парикмахеры пачками к ним лезут и новичков, пусть и в виде наебленных на стороне сыночков, тут не требуется. Макс помрачнел. А кошмарная баба, прикинув что-то в уме, вдруг протянула: «а вот если бы интимные стрижки…». Максим, недослушав, тут же брякнул «могу!» и получил шанс войти в высшие сферы. Как он учился и на ком – лучше не вспоминать. Сколько брил, депилировал, выстригал этих «зон бикини» - лучше не думать. А теперь он не абы кто. Парикмахер интимных зон. Только папе лучше не говорить. Денег, конечно, прибавилось. И даже хорошо прибавилось. Но смотреть на интимные места разной степени волосатости надоело до чёртиков. А после того, как папашина жена в разговоре со своей приятельницей обозвала его «писюковым парикмахЕром», вообще всё обрыгло. Нет, теперь замужеством не подняться. Репутация испорчена напрочь. Какой мужик захочет себе мужа, стригшего чужие лобки? Родить и алименты с богатенького любовника отжать не выйдет. Все умные стали. Даже презики сами выкидывают. А то прецеденты были, когда проститутки сперму из гондона шприцом вытягивали и в себя вводили «ой, наверно порвался», а альфы потом по восемнадцать лет платили. Не то чтобы у Макса не было поклонников. Был один. Даже не бета какой, а натуральный альфа. И на морду лица приятный и силой-умом бог не обидел. Только зарплатой обделил. Потому как работал поклонник Дима в НИИ Энергосберегающих Технологий, о тамошних смешных заработках у учёной братии только что анекдоты не ходили. Нафиг-нафиг! Только пару раз и обращался Максим к Дмитрию за помощью: когда с папой кухню красили и нужно было передвинуть холодильник (тяжеленный, как Максова жизнь) и второй - за отравой для грызунов, когда за холодильником обнаружился крысиный лаз. Отрава ничем не помогла, потому что ею не воспользовались. Дикие пасюки охамели до такой степени, что днём бегали по прилавкам магазина, расположенного на первом этаже дома. Особо наглая крысиная морда уверенно устроилась в стеклянном прилавке, с аппетитом перекусывая свежайшим рогаликом и блестя красными глазками, а продавец, молоденький омежка, в очках и белом колпачке, скрывавшем волосы, завизжал так, что децибелами сдуло покупателей к чёрту. Визг на крысюка впечатления не произвёл, кинутый калькулятор тоже, а вот посыпавшиеся осколки витрины не понравились. Деловито цопнув в зубы изюмную булку в полтора раза больше его самого, крыс неторопливо удалился. Кривоногий, усатый и носатый хозяин магазинчика сначала пытался собрать деньги на дератизацию с жильцов дома, только не слишком-то в этом преуспел. Бабки-дедки жаловались на маленькую пенсию, молодёжь своих денег не имела, а зрелое население уверенно посылало в санэпидемстанцию и другие не столь приличные места. Дима использовать в магазине отраву категорически не советовал, а потому запаянная стеклянная колбочка болталась по дому, кочуя то туда, то сюда. Хвостатых же тварей удалось извести только тогда, когда сменился начальник управляющей компании, которого в первый же день инспекции по вверенной ему территории увезли на Скорой. Так что санэпиднадзор всё-таки соизволил пошебуршиться и что-то там такое сделать, отчего крысы оскорблённо покинули дом, мстительно оставив на прощание перегрызенные хрен знает где интернетные провода. *** Мой первый день дежурства ознаменовался новым пациентом. Предынфарктное состояние, приступ стенокардии спровоцирован перенесённым шоком. Молодой совсем альфа, я даже опешил. Но виду не подал, спрашиваю, что да как, да после чего вдруг такое случилось. Чего только не наслушаешься, и смех и грех, честное слово. Альфа оказался не абы кем, а новым главным чиновником из ЖЭКа или как там теперь эти конторы называют. Из его сбивчивого рассказа (несчастный даже заикался), я составил более-менее понятную картину. Этот рассказ войдёт в десятку лучших баек Скорой помощи, как пить дать. Стал бы писателем – этот бы первым записал. Приблизительно так: «Как говорят, новая метла по-новому метёт. Новоявленное начальство самолично стало обходить дом, тыкать пальцем во всякие разваливающиеся коммуникации и, сурово сводя брови, выговаривать подчинённым. Подчинённые с каждым новым подвалом всё больше мрачнели, но возражать не осмеливались. Наконец руководство окинуло взором заброшенную каптёрку в дальнем подвальном углу и негодующе уставилось на батарею: - Что это такое?! – возмущённо произнёс начальник. – Ветошь там, завалы ящиков тут, а на батарее шнурки сушатся?! – и, схватив свисающие верёвочки в руку, единым духом содрал их с радиатора отопления. А это оказались вовсе не шнурки. Вопль, который издал руководитель, был ничто, по сравнению с визгом протестующих крыс, хвосты которых горе-начальник признал за бечёвки». Сейчас альфа выглядит получше, а к нему регулярно стал заглядывать наш сероглазый омега-медбрат, у которого практика, вообще-то, ещё в четыре часа закончилась… хм. Какой добросовестный практикант пошёл… пойду-ка шугану, пациенту как бы покой требуется. Навешиваю на лицо самую серьёзную мину и нарочито громко топая иду в палату к новичку. Там какие-то перешёптывания, возня, а света почему-то не наблюдается. Заботливый какой медбратишка попался, глаза пациенту бережёт. А нет, не бережёт. Включённый ноут мерцает, освещая две довольные физиономии и не только. - Так, сеанс окончен! – внушительно говорю я, и парочка отдёргивает друг от друга руки, омежка торопливо застёгивает штаны, соскальзывает с кровати и робко, бочком, выскальзывает из палаты. Пациент усиленно делает вид, что давно спит, даже слегка похрапывает. - Ноут выключите, - бросаю я, стараясь не заржать. «Ну всё, жить будет» - улыбаюсь и снова иду на диванчик. *** Мама даже здесь, в больнице, выглядеть старалась как звезда: парик, макияж, высокомерные разговоры с медперсоналом… только позавчера она ездила сюда же, к простывшему, температурящему и, впервые на памяти Глеба, пожаловавшемуся на сильную усталость отцу. Четыре дня назад она делала себе стрижку, а сегодня ввалившиеся щёки, потухшие глаза и непрекращающаяся рвота. Когда матери становилось чуть легче, она визгливо требовала ещё одно одеяло «холодно, а вы тут не чешетесь!», или распекала удивлённую медсестру за раскачивающиеся светильники «даже стены у вас тут шатаются, о чём только думаете!» и ставила диагнозы отцу «Грипп, как же! Гастрит у него, чему вас только в институте учили!». Надеждин-младший только и успевал бегать за обогревателем, держать в руках постоянно холодные руки отца, снова лететь в палату к маме, извиняться перед медиками, совать деньги в карманы белых халатов, хоть и было неловко за такие проявления раскаяния. Мать же себя виноватой не чувствовала. И спустя неделю улучшений не было ни у отца, гастрит которого перешёл в бронхопневмонию, ни у матери, посеревшей от непрекращающихся приступов болей в сердце. Папа ослабел настолько, что даже не мог поднять руку, чтобы протереть промокший от бессильного пота гладкий лоб – года два назад Надеждин-старший обнаружил, что стал лысеть и решил проблему радикально: стал брить голову. Безволосый череп неожиданно придал молодой вид рано обрюзгшему лицу и с тех пор отец с причёской не заморачивался. Мама же, напротив, регулярно красилась, завивалась, делала укладку, а когда не было возможности (или было лень) стричься и «наводить причесон», то попросту носила красивые парики, которых у неё было в избытке. Но сейчас ей было не до причёски – с утра, ко всему прочему обнаружилось, что весь кожный покров стал у неё медно-красным. И никто не знал почему. Лечащий врач, дама в годах, долго мялась, напускала туману, а в конце концов честно сказала вздохнув, протирая очки запотевшие от волнения: - У Вашей матери, Глеб Алексеевич, мы подозреваем аллергию, - врач качала седым бубликом волос, старомодно закрученным на затылке, - но никак не можем понять на что. Озадаченный Глеб только крякнул: - Да что ж такое-то? И у отца то одно диагностируют, то другое… аллергия какая-то… никогда ничего такого у них не было, а теперь авитаминоз, полиневрит. Это же не заразно? - Нет, конечно! – врач помотала головой так энергично, что из бублика повысовывались шпильки. - Ничего не понимаю, - беспомощно сказал Надеждин, - почему же вот так враз? *** Ночь и снег. Уют моего обшарпанного диванчика и привычные звуки телевизионной говорильни. И мысли. Мысли. Сейчас, когда меня отпустил ужас потери, сейчас, когда моя кроха дома, я мог рассуждать здраво. Кому выгодна смерть (господи боже, как страшно это слово!) Паши? Под маской был омега – сыночек напрягся и вспомнил «красные, только не от холода, пальцы» - что за омега? Кто он? Может это влюбленный в Глеба сумасшедший? Может ведь кому-то стукнуть в голову, что Надеждин хочет жениться на мне из-за сына? В голове не укладывается. Чтобы омега и вот так изуверски бросил умирать ребёнка, хоть какая там будь любовь, это против нашей природы! Или я идеалист? Опять же Глеб куда-то запропал. Не то чтобы я по нему скучал, но к нему у меня много вопросов накопилось и первый по поводу похищения. Я мог лишиться Пашеньки ещё раньше! Ходил на работу, сын школу безбоязненно посещал, жили спокойно, ничего не знали, а моего друга шантажировали! Ясно теперь, почему Надеждин пропал. Отсиживается, ждёт когда мой гнев пройдёт, чтоб не прибил идиота сразу за такие выходки! … но, честно сказать, в то, что мой бывший мог что-то плохое сделать своему маленькому альфочке, я не верил. Сын, продолжение. И добивался он не его, а нас обоих. Или я о себе возомнил? А может, похищение многоуважаемая Яна Сергеевна подстроила? Зачем-то ведь ей понадобилось врать о моём визите и требовании денег? У неё же ещё и свидетель откуда-то образовался, значит готовилась к тому, чтобы на меня навесить вину за исчезновение внука. Но чем ей помешал Пашенька? Вопросы, одни вопросы… Вот и утро. Я убрал постельное бельё с дивана, привычно скрутил в рулон одеяло. Сейчас домой, к Солнышку своему. Ещё надо бы перекусить. Давно заметил, что если не поспишь ночь, то и желудок не спит, работает и требует заправиться. Дома меня встретил Евсей с большущими глазами и новостью – полицейские, дежурившие в машине у подъезда, поймали какого-то качка-альфу, следившего за квартирой, а только того увезли, как задержали второго, тоже нехилых размеров «шкафа», явно нацелившегося сменить коллегу. Тревога снова сжала моё сердце. Что делается? Провалившееся похищение? Что же делать, увольняться с работы надо. Самые первые мысли - отцовские инстинкты - защитить дитя. - Где Паша? - Спит он, всё в порядке! Ты, Тим, перекуси и не переживай, сейчас Анатолий Терентьевич пообещал подъехать с фото, вдруг ты их знаешь, но я тебе и так скажу: второй, это тот, кто ко мне приходил с угрозами. - Что?! - Тима, ты погоди пока волноваться, - начал было друг, но его прервал тёплый голосок моего альфочки: - Папочка, ты вернулся! – ласковой птичкой, раскинув руки, ко мне в объятия прильнул мой сыночек. – А почему дядя Евсей тебя «Тим» называет? - Это детское прозвище, - прижимая к себе взъерошенного, как воробушек, парнишку, отозвался я. – У имени «Матвей» немного коротких производных. - А «Матя»? – расхохотался мой малыш, на что я отвечал машинально, прикидывая, куда можно скрыться на время, пока не поймают всех, кто может ещё нам навредить. Получалось, что никуда. - Не нравилось мне «Матя». Я жалел, что меня не Тимофеем назвали, потому что «Тим» здоровски звучало… вот мой друг и стал меня так называть. А потом уж и привыкли. Даже родители так звали. *** Глеб сидел в больничном коридоре и смотрел в одну точку. Не осталось эмоций, сил и мыслей. Только что умерла мама. Жизнь ушла из неё, и оставила на кровати только оболочку с ввалившимися щеками и некрасиво открытым ртом. Некогда красивая и властная женщина ссохлась, похудела и подурнела. Лица было не узнать. Даже её стилист не сразу понял, что это она: ни грамма косметики, колтун под париком. Сейчас парень приводил маму в порядок – причёсывал, чтобы и в смерти Яна Сергеевна Надеждина выглядела как прежде. Сколько Глеб себя помнил, мама всегда была яркой и ухоженной, так что сделать её такой сейчас, это дань уважения к её жизни. Ступор, в который впал молодой Надеждин, даже не позволил ему сразу услышать, как его окликают: - … Глеб Алексеевич, мне накрасить вашу матушку? - А? – альфа смотрел сквозь стилиста не понимая, о чём спрашивают. - Попейте водички… - омега участливо поднёс стакан и сочувствующе наблюдал, как мужчина глотает тёплую, безвкусную воду. - Да, конечно, красьте… или… я не знаю. Как сообщить эту новость отцу? С мамой у них была размолвка из-за каких-то грешков молодости. Мама всю жизнь ревновала и не потому, что боялась потерять баснословные доходы, часть активов была записана на неё и в случае развода она получала немалую долю в отцовском бизнесе. Нет, мама действительно любила его. А сейчас её нет… и сильный, независимый, ничего не боящийся в жизни альфа сжал голову руками, заплакав без рыданий, одними слезами. Вокруг поднялась суета, набежало белых халатов, поднялись разговоры, кто-то тронул Глеба за плечо: - Попрощайтесь сейчас, нам нужно оформить бумаги. Тело Вам выдадут после вскрытия. Мы соболезнуем. В палате ничего не изменилось. Маму готовились переместить на каталку. На полу лежали пряди волос, на что Надеждин краем сознания отметил, что стилист-мудак, не умея работать с мёртвыми, понадёргал их горстями. Руки бы ему пообрывать, да омега, разве можно. На голове у мамы были залысины, а самого стилиста было не видать. Но с этим потом. Тут Надеждин почувствовал ужасную усталость и одновременно тяжесть в желудке и на сердце. Вот и сказались дни у родительских постелей, бессонные ночи… Все начало кружиться у него перед глазами в зале, электрические лампочки запрыгали, и зашатались стены. Казалось, мир вокруг альфы куда-то исчез, а его тело сотрясали конвульсии борьбы с какой-то странной силой. Вцепившись руками в спинку высокой больничной кровати, Глеб заморгал, его забило в судорогах и он потерял сознание.