Город мести

Мрачные тона окутали каждый уголок просторного дома. Толстый ковёр пыли покрыл все поверхности: столы, тумбочки, ручки дверей, подоконники, дощатый пол. Двери раскрыты нараспашку, но в комнатах царил неприкосновенный порядок. Всё в доме словно замерло, выпало из общего течения времени, застряв на последнем мгновении жизни. И даже я не могла его нарушить, шагая по пыльному полу и не оставляя на нём следов. Однако, полной тишины не было. Если прислушаться, то можно услышать плач грудного ребёнка, доносящийся откуда-то сверху. Плач почему-то совсем не пугал меня. Интриговал, завлекал, даже не собираюсь стоять тут и ждать, пока Пенелопа просто уйдёт изучать другие улицы города. Я стала подниматься наверх. Лесенки прогибались под моим весом, но не скрипели, рука проходила сквозь зависшую вне реальности пыль, беспрепятственно скользя по поручням деревянной лестницы. Странный дом. Но любопытный. Но почему, если весь дом замер, и потревожить его нельзя, то сверху раздаётся детский плач? Гадать даже не пришлось. Одна из дверей была разукрашена солнышками и жирафиками и потому сразу же создавала впечатление детской. Да и голос шёл именно оттуда, ниоткуда больше. Я подошла к двери и медленно отворила. На тумбочке часто мерцала лампадка. У самого окна стояла поросшая старой паутиной колыбель, застеленная серым от времени бельём. Рядом с кроваткой сидела на стуле измученная на вид женщина, обмотанная лозами плюща. Мать, наверное. Она не двигалась и совсем не замечала, что в комнате появился кто-то ещё. А ребёнок продолжал хныкать из колыбели, и время от времени его ручки или ножки выглядывали из-за края перил. - Вы... не собираетесь его успокаивать? – спросила я шёпотом. С лёгким хрустом женщина оживилась. По лицу пошли трещины, и тонкая штукатурка окаменевшими лепестками посыпалась с её кожи. Она рассеянно заозиралась, не замечая ни меня, ни ребёнка. Пришлось повторить: - Вы ребёнка почему не успокаиваете? Он же вас, наверное, зовёт... - Меня? – мамаша удивилась, остановив свой взгляд на мне. С плеча слез кусок штукатурки, видимо, покрывший за столько времени женщину целиком. – Думаешь, он меня зовёт? Ведь я же рядом, глупенькая, зачем ему меня звать? - Тогда почему же он плачет? - Не знаю... Он уже плакал по стольким причинам, что я уже и не знаю, по какой теперь... - Он тоже не живой? – спросила я на всякий случай. Женщина посмотрела в колыбель, словно не была уверена. Ребёнок продолжал плакать. - Тоже не живой. И я не живая. - Вы любите его? – мне вдруг вспомнился один важный вопрос, на который так и не удалось получить нормального ответа. Но женщина вновь бросила неопределённый взгляд в кроватку, после чего молчаливо увела взгляд куда-то в сторону, задумавшись о своём. Штукатурка постепенно спадала с неё, хотя лозы плюща всё ещё продолжали удерживать мать на месте. – Почему вы молчите? - Потому что не знаю... Андрюша... он замер в одном возрасте... ему никогда не вырасти, никогда не понять, что с ним произошло, никогда не научиться говорить... – женщина понемногу снисходила на плач. Я фыркнула с её слов: - Нецелесообразно любить? - Я запуталась! Он... он не жив, и не мёртв! Я запуталась, сын ли это! Андрюша постоянно плачет, и я не знаю, как его успокоить, я устала от его плача и не знаю, как заткнуть! – последние слова женщина прокричала. А потом замерла, по щекам потекли слёзы с новой силой. – Я не знаю, люблю ли уже его, не знаю... - А он от чего умер? – спросила я, чувствуя нарастающее недоверие к женщине. - Из-за... из-за меня... Я убила его! Я – ужасная мать! – прокричала она. Штукатурка треснула на её руках, и мамаша попыталась закрыть лицо руками, но плющ не дал. Всё, что женщина могла – отвернуться, спрятать стыдливо взгляд. – Он никогда не замолкает... - А вы его хотя бы раньше любили? – меня крайне интересовал ответ на этот вопрос. Женщина казалась прямой противоположностью Надежды. Мёртвая, замученная, замурованная в одной комнате с ребёнком, которого будто бы и ненавидит... - Ненавижу тебя! - Ты плохая! - Как тебя зовут, девочка? – спросила женщина, нагло уходя от ответа. Слёзы замёрзли на её щеках, будто воск, и перестали идти. - Кэралайн, - буркнула я, недоверчиво глядя на мамашу. - Какое странное у тебя имя... мне кажется, будто я тебя знаю... - У меня родители были пьяницами. Город небольшой, слухи быстро расходятся. - И у них была ещё одна дочь с не менее чудным именем – Пенелопа. - Была... только никого из паршивой семейки уже не осталось. Только я. - Помню, когда-то я пыталась удочерить твою сестру. Предлагала твои родителям деньги, обращалась в суды и не переставала искать способа добиться этого... - Вместо того, чтобы собственного ребёнка любить? - Я словно была проклята жить бездетной. Не могла забеременеть, не могла усыновить или удочерить... Я не знала, что делать! И даже когда у меня наконец-то появился Андрюша, произошло такое страшное событие... я словно была проклята от рождения! - У вас перед носом ребёнок, а вы ничего не пытаетесь сделать! - Он мёртв! Он всегда плачет! Он не понимает, что с ним произошло и не может понять! И будет вечно плакать, потому что никогда не поймёт, почему всё не так, как было раньше! Он маленький и глупый, а я ничего не могу сделать! – штукатурка спала со всего её тела, когда женщина попыталась подняться. Теперь её сдерживали лишь лозы плюща. - Вы даже не пытаетесь. И не любите его. Вы ужасная мать. Рада, что Пенелопа к вам не попала. Не хотела бы, чтобы моя сестра жила с такой матерью! Горе-мать ударилась в слёзы. Два сапога пара, Андрюша тоже не замолкал ни на секунду. - Я не была такой! – прокричала женщина сквозь слёзы. – Я его любила! И пыталась сделать всё возможное ради него! Не спала ночами, лелеяла его! Но теперь он умер, и у меня ничего не получается сделать такого, чтобы он заткнулся! Ненавижу его! Теперь ненавижу! - Ненавижу тебя! - Вы - жалкая мать. И недостойны сына. Удивительно, что вы вообще смогли забеременеть, это было ошибкой. - Не смей так говорить! - А не то что? Вы связаны плющом, дура! Вы мне ничего не можете сделать! – я со всей наглостью приблизилась к мамаше. - Пошла прочь из моего дома! - вспыхнула она. - Ты плохая! - Заставьте меня! – я ухмыльнулась. – А между прочим, я – единственная, кто может сделать так, чтобы вы своего Андрюшу больше не услышали. Ему такая мать, как вы не нужна, зато знаю другую. - Что ты несёшь, мелочь бесстыжая! - Вы сами от своего ребёнка отказываетесь! Вы его ненавидите, зачем он будет орать тут вам по ушам до скончания света? – с этими словами я протянула руки в колыбель. - Не трожь его, сука! – мать вспыхнула огнём, срывая плющ. Мне пришлось отскочить, уворачиваясь от бросившейся на меня мамаши. – Ненавижу! Моё, но ненавижу!!! - Вы даже отдать своего ребёнка в хорошие руки не можете! Вы – ужасная мать! Хуже моей пьяницы! - Да что ты знаешь о том, чтобы быть матерью, сука?! Ты ничего не знаешь о том, чтобы смотреть, как твой ребёнок дохнет с голоду в своей чёртовой колыбели, а ты не можешь отойти, потому что привязана цепью, потому что сдохла, потому что не способна сделать уже ничего хорошего?! Что ты знаешь о том, чтобы врать ребёнку про отца и про то, что всё будет хорошо, но при этом точно быть уверенной в обратном? Что ты знаешь о том, чтобы дни и ночи слушать этот пискливый плач и сходить с ума от бессилия помочь ребёнку?! Что ты знаешь о том, чтобы понимать, что у твоего ребёнка нет будущего? Что ты знаешь о материнской любви, проходящей через ад, недоросль? - А вы что знаете о детской любви к матери, которая рядом, но не желает утешать? Что вы знаете о предательстве родителей? Мне плевать, через что ваша любовь прошла. Теперь вы не способны дать ребёнку ничего. Даже утешить не можете! А я знаю ту, которая отдаст малышу себя всю. - Это мой ребёнок. Мой! – женщина выхватила пацана из колыбели и прижала к себе. – Мой, слышишь?! МОЙ!!! – мамаша, безотрывно глядя на меня, попятилась назад, пока не уткнулась спиной в угол. Тогда по её щекам вновь пошли слёзы. Силы словно бы покинули женщину, и та обессиленно опустилась на пол. - Когда вы, мать, последний раз вообще касались своего ребёнка? – спросила я, заметив, что Андрюша перестал плакать. - Я не помню... годы... века назад... Я потеряла счёт времени... не помню... – женщина рыдала, и слёзы капали на игрушечное тельце малыша. В суставах видны шестерёнки, отливающие пластиком ручки тянулись к женщине. - Когда вы его последний раз любили? - Когда он был живой... - Он и сейчас же всё понимает... Он не мёртв, почти живой... и так же, как и раньше, нуждается в вашей любви. - Я – плохая мать... самая ужасная на свете... - Вы всё-таки успокоили его. Разве ребёнку много надо? - Много! – выдохнула она. Я фыркнула и ответила: - Всего лишь мать. А вы его практически бросили... Только уйти не смогли. - Я устала... ты не представляешь, как я устала, что пережила... не представляешь... - Зато представляю, что ощущал ваш ребёнок. И в этом вы виноваты. - Прости... прости, я больше не буду, прости! – она сильно прижала чадо к себе, сжимаясь вместе с ребёнком в комок, как можно теснее. А малыш вытянул ручки в ответ, приятно повизгивая. Слёзы продолжали течь из женских глаз. В комнате стало вдруг необычайно тихо. Женщина замерла в обнимку с ребёнком, плача и вытирая о него слёзы. В комнате стало светлеть, будто окно становилось более прозрачным. Пыль, покрывшая каждую половицу помещения, растворялась в воздухе и исчезала. Даже дышать стало легче. И на этом фоне я вдруг ощутила себя совершенно лишней. Ладно, возможно я и ошиблась, и из этой женщины ещё может выйти неплохая мать... А впрочем, надолго ли она изменилась? Чувство вины пройдёт, и опять мамаша зачерствеет, покроется штукатуркой... Однако в эту самую минуту у меня пропало желание разлучать их. - Не упусти второй уж шанс, но ты его не заслужила, - прошептала я, но не думаю, что меня услышали. И затем оставила плачущую пару в покое. А в доме действительно становилось чище, пыль исчезала, оставляя чистый пол. Снаружи тоже было довольно неплохо. Пенелопа ушла, день был ясный, а с неба медленно падали редкие снежинки. Ну, вот, можно считать, что зима уже пришла. Поёжившись, я направилась по улицам, пока не добралась до реки, вдоль которой пошла по течению к выходу из города. Надеюсь, сестра не перекрыла единственный выход. Будет нехорошо, если так. Не хочется больше задерживаться в чёртовом Насьюге! Уже сколько дней твержу себе, что пора уходить, и всё что-то не отпускает! Но больше не осталось ничего, что бы меня здесь интересовало... И лишь лёгкая паника от окружающего спокойствия накатывала неспешными, но настойчивыми валами, заставляя оглядываться и ускорять шаг. А вдруг она рядом? А вдруг найдёт? А вдруг, не смогу выйти? Внезапно я остановилась, глядя на ту сторону берега и ощущая себя полной дурой. Чёрт, могла бы сразу догадаться здесь поискать! Так чего же мне сразу это в голову не пришло? Так-с, где здесь ближайший мост? Мне срочно нужно на ту сторону. Меня влекло невысокое двухэтажное деревянное здание с довольно широкой парковкой, рядами потускневших и засыпанных снегом машин. Двустворчатые стеклянные двери матово запотели. Широкие окна, словно зеркала, отражали всю округу, мешая увидеть всё, что находилось внутри. Вдобавок, высокие металлические кузова автомобилей перекрывали половину обзора, но название здания всё равно можно было без труда рассмотреть. Название было сложено из высоких подсвечиваемых букв, сейчас выключенных, но в разгаре дня легко читаемых. Буквы не слишком старались извиваться, но всё же избегали крутых углов и старались плавно перетекать одна в другую. На некоторых из них треснул щит, обнажая неоновые трубки. Не знаю, почему, но у меня не оставалось никаких сомнений, что именно здесь найду то, что ожидаю разыскать. Вообще нелепо, как мне это место сразу в голову не пришло! Где же ещё можно было искать, как не тут? Над зданием возвышалось название – «Бар Терния»