Убежать от судьбы

      Сегодня я снова провожу свое время, которое всегда является свободным, около кровати блондина. Его волосы небрежно рассыпаны по белоснежной подушке, наволочку на которой меняют раз в три дня, а ресницы даже не вздрагивают во сне. Грудь медленно поднимается и опускается, и мне так хочется, чтобы он просто спал, а я наблюдала за ним со стороны. Но он не спит, а умирает день за днем. Конечно же, рак продолжает распространяться по его крови, постепенно проникая в жизненно важные органы, но врачи почти перестали запихивать в его обездвиженное тело лекарства, боясь еще больше навредить. Как странно, что еще чуть больше месяца назад он был рядом: мог дышать, ходить и говорить, мыслить и сочинять музыку. Куда же все это делось?       Я слабо сжимаю его ладонь, проводя большим пальцем по его холодной бледной коже, и все чаще молю о том, чтобы он подал мне знак. Мне так хочется верить, что он чувствует мое присутствие, слышит то, что изо дня в день пытаюсь донести до него. И я заставляю себя верить, хотя врачи уже долгое время пытаются убедить меня в обратном.       И мне так странно больше не видеть его ослепительно сияющие голубые глаза. Каждый раз, когда я заглядывала в них, тонула словно в океане. Странно не ощущать его нежных прикосновений, ведь теперь только я могу дотронуться до него. А насколько непривычно не слышать его голоса! Его тембр окутывает мой слух, словно шелк до этих самых пор, ведь каждую ночь, в которую мне удается уснуть, я слушаю пение Найла. - Знаешь, - я начинаю свой монолог, обращенный к парню, надеясь, что он услышит мои слова, - ведь это я виновата в той аварии. Мне нужно было сразу рассказать тебе обо всем или тщательнее скрывать запястья.       Слабая улыбка появляется на моем лице, и я начинаю вести себя как самая настоящая тряпка, когда слезы снова начинают катиться по щекам. Мне хреново, и я так устала плакать. Устала от назойливых воспоминаний, терзающих измученную душу. Почему все это до сих пор не закончилось?..       Наконец-то я перестаю обнимать синий тазик, предназначенный для грязного белья, и отставляю его в сторону. Мне стало легче, и ком больше не стоит поперек моего истерзанного постоянными приступами рвоты горла. Лекарства снова перестают помогать организму бороться с болезнью, но мне все равно приходится запихивать в себя по три таблетки за один прием. Отец так старается верить, что я поправлюсь в скором времени, но уже ни для кого не секрет, что эти надежды слишком хрупкие, и даже самое слабое дуновение ветра может разнести их в пух и прах.       У меня самой действительно нет никаких надежд на спасение. Изо дня в день моя жизнь превращается в Ад. Температура постоянно находится на такой высоте, что, кажется, ее нельзя сбить даже самым сильным жаропонижающим; голова разрывается от пульсирующей боли то справа, то слева. Даже самые легкие и приятные запахи стали провокаторами сильнейшей головной боли. При сдаче анализов я всегда скрещиваю пальцы на удачу, надеясь, что в этот раз мне повезет, но показатели либо остаются на своем законном месте, либо ухудшаются.       Порой я выглядываю из окна родительской машины по дороге в больницу и рассматриваю прохожих: они такие счастливые и беззаботные. Дети бегают по тропинкам, выложенным из камня, играя в догонялки, а рядом идут их родители, обсуждая различные темы. А следом за ними движутся мои ровесники: кто-то катается на скейтбордах или велосипедах наперегонки, а кто-то спокойным шагом направляется в кино или шопинг-центр. Как же мне не хватает всего этого теперь! Мне всего шестнадцать, но уже три года я не имею понятия, что такое нормальное детство и подростковый возраст. Меня должны волновать голубоглазые загорелые блондины и кареглазые брюнеты, медленно расхаживающие по школьным коридорам и тропинкам парков развлечений, модные журналы и платья, выпускной бал. Но вместо этого я каждый день выхожу на улицу лишь для того, чтобы съездить на очередные противораковые процедуры и инъекции, которые слабо действуют на мой организм. И мне так сильно хочется свободы, хочется выйти на улицу, наплевав на все строгие запреты, и вдохнуть свежий осенний воздух полной грудью, при этом не закашлявшись. Я часто задаю себе вопрос: какой была бы моя жизнь без рака?       Наверное, я бы часто посещала школьные вечеринки и сходки, гуляла с друзьями от поздней ночи до самого утра, убегала из-под домашнего ареста. И как бы весело мне было заниматься именно тем, чем я увлекалась на протяжении долгих лет: плаваньем. В то время, когда моя семья не имела возможности столкнуться с онкологическими заболеваниями, я могла целыми днями не выходить из бассейна и участвовать в различных конкурсах, в которых побеждала. Раньше меня совсем не беспокоили головные боли и носовые кровоизлияния, пока на одном соревновании я не потеряла сознание. Прямо в воде! Честно говоря, я только помню, как вода вокруг меня перекрасилась в алый цвет, а в глазах все помутнело, и проснулась я спустя некоторое время в медицинском пункте в окружении родителей, тренера и медсестры. С того дня я ни разу не зашла в бассейн, а на моем хобби был поставлен крест.       Я слышу голоса с нижнего этажа нашего довольно небольшого дома, но не сразу понимаю, о чем они говорят. Медленно поднимаюсь с такой неуютной на данный момент кровати, просовывая ноги в домашние тапочки, которые практически никогда не ношу. Мех, которым обита вся их внутренняя поверхность, неприятно щекочет ноги. Может показаться странным, но в такие дни мне действительно не мил весь белый свет. Я осторожно продвигаюсь в сторону двери, стараясь не растормошить свой организм и не спровоцировать новый приступ рвоты, и кладу руку на холодную железную ручку двери. По всему телу проходит электрический заряд, и вместе с тем кожа становится гусиной, что означает значительно поднявшуюся температуру. Дверь с тихим скрипом отворяется, и я корчу лицо, так как этот мерзкий звук эхом раздается в моей голове. Надеюсь, никто не услышит, как я выхожу из своей спальни, ведь в последнее время я настолько неповоротлива, что могу случайно снести что-нибудь на своем пути. Голоса становятся громче, а я стараюсь идти как можно тише, но половицы предательски скрипят под моими ногами. Оказавшись на лестнице, я могу отчетливо слышать голоса, которые спорят о чем-то на повышенном тоне. В этих голосах я могу узнать родителей, но это так не похоже на них, ведь они редко ссорятся из-за чего либо. Или только создают видимость, что между ними все в порядке? -…ты не понимаешь, о чем говоришь, - я вырываю эту фразу из контекста, и произносит ее мама. Голос кажется таким мрачным и озадаченным чем-то действительно важным. В этот момент я мысленно радуюсь, что Джексона нет дома, ведь он обязательно закатил бы масштабную истерику со страшными воплями и слезами. - Нет, это ты не понимаешь, - говорит отец, стараясь перейти на шепот, но у него это не получается. Спускаюсь на ступеньку ниже, крепко держась за деревянные лестничные перила, и пытаюсь понять, в какой комнате они находятся, а он продолжает: - я устроился на вторую работу ради того, чтобы оплачивать эти нереально дорогие лекарства, а ты хочешь прекратить попытки спасти ее? Прекратить все это, когда мы почти достигли своей цели?       Качаю головой из стороны в сторону, пытаясь осознать, что ссорятся они из-за меня. Но неужели мама наконец-то решила избавить меня от этих адских мучений? - Они не помогают, Бенджамин, - слышу, как ее голос начинает дрожать от подступающей истерики, спускаюсь еще на ступень ниже и вижу: они стоят посреди гостиной. – Ей становится только хуже, и это уже никак не исправить. - Но она сама говорит, что ей лучше, - он переходит на крик, но сразу же затихает, понимая, что я могу услышать их разговор, - ты сама слышала ее слова. - Да кого волнует, что она говорит? – я вижу, как она отмахивается, а сама в это время мысленно возмущаюсь. Неужели ей нет дела до моего мнения? – Ты когда-нибудь заглядывал прямо ей в глаза? Именно в тот момент, когда ей действительно плохо. Я вижу в них мольбу о помощи, но не о той, о которой ты говоришь ежедневно. Нам пора отпустить ее, Бен. - Еще месяц назад ты говорила, что не готова потерять ее, - он злобно шипит на нее, от чего по всему телу пробегаются мурашки, - а теперь пытаешься доказать мне обратное? - Я люблю ее всем сердцем и хочу, чтобы она выжила, но, - она на несколько секунд замолкает, видимо, обдумывая свои дальнейшие слова, а потом продолжает: - мы не можем делать выбор за нее. Если она хочет умереть – пускай, главное, чтобы ей было лучше.       И тут наступает такая утомительная и пугающая тишина. Я слышу бешенный стук своего собственного сердца и учащенное дыхание отца в гостиной. Мы находимся всего в нескольких футах друг от друга, но никто не замечает моего присутствия. Я спускаюсь ниже и наконец-то разглядываю их: на шее отца выступают вены, кожа на лице красная, словно он обгорел на солнце, а мама наоборот – бледна. Глаза ее блестят от пролитых слез, но и новая порция просится наружу.       Все происходит в один момент, я даже не успеваю глазом моргнуть. Отец заносит руку над головой и, словно все еще раздумывая над своими действиями, ждет. Но чего он ждет? Мои самые худшие опасения сбываются, когда раздается хлопок, а на маминой щеке остается красный след. По моим щекам сразу же начинают течь соленые слезы, и я не в состоянии наблюдать за этим со стороны, поэтому быстро поднимаюсь наверх. Голова начинает кружиться, и ком снова подступает к горлу, но я держусь. На подкашивающихся ногах я добираюсь до ванной комнаты, где запираюсь на ключ.       Как такое могло произойти с моими родителями? Почему они спорили по поводу меня и моей болезни? Прислоняюсь спиной к холодной плитке на стене комнаты и съезжаю по ней вниз, медленно оседая на пол. Поджав под себя колени, я охватываю их руками и уже не сдерживаю громких рыданий. Все равно никто не увидит меня в ближайшее время, пока сами находятся на грани нервного срыва. Если бы сейчас здесь была бейсбольная бита, я бы разбила каждую хрупкую вещицу, находящуюся в этой комнате, и это зеркало с уродливой золотой каймой. Будь у меня достаточно силы, я бы сняла его со стены и швырнула на пол, и меня абсолютно не волновал бы тот факт, что у моих ног окажется тысяча маленьких осколков. Наверное, будь во мне больше смелости, я бы сорвала эти мерзкие сиреневые занавески для ванны и разрезала их на мелкие кусочки. Но для чего бы я делала это? Чтобы позлить родителей или чтобы выпустить свой гнев наружу?       Не могу поверить, что отец поднял на маму руку. До самого последнего момента я надеялась, что он будет держать себя в руках настолько сильно, что позволит себе только перейти на крик в ее сторону, ведь он любит маму. Или не настолько сильно, чтобы держать свои эмоции в себе? Но кроме этого, я бы никогда не поверила, что мама желает моей смерти. Она сказала, что любит меня, а потом предложила отцу прекратить оплачивать мое лечение. Любовь? Нет. Больше похоже на самолюбие. Неужели ей станет легче только тогда, когда меня не станет? Я запуталась и уже сама не понимаю, что сделает эту ситуацию лучше.       Осматриваюсь по сторонам и думаю, как мне поступить. Может, утереть слезы и выйти из ванной, словно ничего не произошло? Или прекратить их бесконечную ссору и сказать, что я все слышала? Глупо получается. Но самая глупая мысль, которая за последние несколько минут посетила мою голову, сейчас нравилась мне больше всего. Не верю, что смогла додуматься до этого. Но другого выхода не найти.       Я медленно встаю, опираясь о холодную стену, и в бессознательном состоянии бреду в сторону ящиков. Где мама обычно хранит их? Открываю первый ящик, но там лишь множество разноцветных резинок и заколок, которые мне совершенно не нужны. С силой толкаю его, и тот громко стучит при закрытии, как и остальные два. Самый нижний мне удается открыть также быстро, как и остальные. Руками шарю по внутренностям и наконец-то нахожу нужную мне коробочку.       Не думала, что это когда-нибудь пригодится мне.       Несколько секунд верчу предмет в руках, а потом открываю его и аккуратно достаю оттуда лезвие. Такое тонкое и невероятно острое, порезать им можно все, что угодно. Сажусь на пол и спиной прислоняюсь к двери, не отводя взгляда от предмета. Стоит ли мне делать это сейчас? Кому я сделаю лучше? Если честно, лучше будет только мне самой. Плевать на родителей. Переворачиваю левую руку запястьем вверх и рассматриваю просвечивающиеся сквозь бледную кожу вены. Интересно, меня можно будет спасти? Не знаю, как правильно обращаться с этой штукой, и страх укутывает меня в свои крепкие объятия так, что я около минуты не могу пошевелиться. А после я решаюсь сделать первый надрез поперек запястья. Кажется, он не был таким глубоким, но меня все же поразила нереальная боль. Боль, которую ни с чем нельзя сравнить. В оцепенении я несколько секунд наблюдаю за тем, как тонкая струйка алой жидкости сочится через порез на коже и капает на мои оголенные бедра. Странно, но мне даже понравилось, поэтому, натянув на себя улыбку, я делаю следующий порез, а за ним еще один, и еще. Кровь течет из достаточно неглубоких ран на ноги и на пол, немного попало и на дверь, сделанную из светлого дерева.       Чувствую жуткую слабость, как после тяжелого рабочего дня, когда веки сами по себе закрываются. Головой прислоняюсь к двери и все еще продолжаю улыбаться, а потом чувствую, как кто-то колотит кулаками по поверхности. Затем я слышу сдавленный крик, но слов разобрать не в состоянии, потому что проваливаюсь в сладкий сон. - Теперь, - продолжаю я, смахивая последнюю слезинку со щеки, - ты знаешь историю моих шрамов. Не подумай, я делала это только один раз в жизни, и впредь за мной следили даже во время принятия горячего душа.       Замолкаю и вновь смотрю на него. Он так неподвижен и спокоен, словно восковая фигура из музея Мадам Тюссо: его кожа бледная и гладкая, на ней нет ни одного изъяна. Я сжимаю его пальцы, а потом начинаю перебирать их и ощущаю холод его кожи. В тусклом свете больничной лампы мне кажется, что его лицо немного изменилось, но это всего лишь иллюзия. Я слишком много времени провожу в его комнате, но так мне намного легче. - Я обещаю, что никогда не покончу с собой, - говорю я, отпуская его руку, - но ты должен очнуться, чтобы проконтролировать меня, договорились?       Я улыбаюсь сама себе и встаю с кресла, что стоит рядом с кроватью. Наклонившись, я легко целую его в губы и шепотом прощаюсь, но на совсем короткое время, потому что чувствую, что мне нужно немного поспать. Разворачиваюсь и вижу маму, которая стоит в дверном проеме, сложив руки на груди. Кажется, она все слышала, и это приводит меня в недовольство. Мои брови слегка сводятся к переносице, когда я копирую положение ее рук. - Отругаешь меня? – говорю немного грубо, но она не меняет в лице: оно все также расслаблено. - Нет, - она произносит через несколько секунд, - ты уже большая девочка и сама решишь, что тебе нужно от жизни.       Наступает небольшая пауза, во время которой я пытаюсь придумать язвительный ответ, но быстро сдаюсь и лишь рассеянно моргаю, глядя на нее. - Не знала, что ты видела нашу ссору в тот день, - она нарушает тишину, а я сжимаю челюсти так сильно, что это можно заметить невооруженным глазом. Когда я начала так враждебно относится к женщине, которая подарила мне жизнь? – Не вини отца, он сделал это только потому, что был расстроен. - Я бы поступила также, если бы услышала о своем ребенке такие слова, - я говорю и даже не замечаю, как повышаю тон. Прямо как папа. - Мне хотелось, чтобы ты сама сделала свой выбор, дорогая. И я приняла такое решение только потому, что слишком сильно боюсь тебя потерять. - Именно поэтому ты просто накричала на меня в больнице после неудачного самоубийства? – глаза больно щиплет из-за подступивших к ним слез. – Потому что любишь? Ты пожалела о том, что меня спасли, потому что любишь?       Эти слова застают ее врасплох, и я понимаю, как глупо поступаю. По ее щекам, как и по моим, текут слезы. - Прости, мам, - я начинаю заикаться и бросаюсь в ее сторону, крепко обнимая, - я не должна была говорить этого. - Ничего, - она нежно гладит меня по спине, - тебе просто нужно отдохнуть, милая.