Играть. Пока не надоест

Тяжелая мужская ладонь приподняла маленький подбородок и скользнула шершавым прикосновением по щеке, утирая ползущие из-под ресниц слезы. Катерина распахнула глаза, затравлено глядя на застывшего над ней солдата. Он облизнул губы, спускаясь рукой по тонкой шее и сильнее сдавливая хрупкое плечо. Катерина продолжала стоять, не шевелясь. Ей казалось, что она не дышит — звук ударов ее сердца разносился по широкому залу, отражаясь от стен и разбиваясь о каменный пол. Где-то вдалеке слышались крики и звон металла. Вместо леденящего кровь смеха теперь звучали болезненные стоны раненных, но Катерина не чувствовала радости или облегчения. Они опоздают. Все они опоздают — шумело в ее сознании, пока один из ничем не отличавшихся друг от друга солдат бесцеремонно уложил руку ей на грудь. Он с неприкрытым разочарованием поморщился, будто бы и правда ждал почувствовать под пальцами что-то большее, чем тонкие ребра дрожащей от ужаса девочки. Надежда, вспыхнувшая в Катерине, когда за воротами развернулась битва, таяла сейчас с каждым новым прикосновением. Перед глазами все расплывалось. Они слишком долго думали. Решали, как выгоднее поступить с заложницей. Долгие годы держа ее в страхе, они то угрожали убить, то пытались продать. Все это было позади — теперь, когда под стенами уже стояла армия, восставшим солдатам просто некуда было деться. Их единственное оружие — наследница несметного состояния Медичи, неспособна была спасти им жизни. Они слишком долго выбирали, как выгоднее использовать ее, и вот теперь было решительно поздно. В панике солдаты даже вывели Катерину на балкон, накинув петлю ей на шею и предложив девочке помолиться. Она не послушалась — молчала, сжимая кулачки и внимательно рассматривая лица убивающих ее — так, будто хотела запомнить и узнать их на том свете. Сейчас, стоя посреди зала в окружении все тех же хмурых мужчин в мундирах, Катерина дрожала. Повесить девочку было бы слишком просто — солдаты хотели обесчестить ее. Последний удар по семье Медичи — наследницу уже не смогут выгодно выдать замуж для заключения союза. Она не послужит расширению власти проклятого рода. Один из мужчин — тот, что утер с лица Катерины монотонно скатывающиеся слезы — мотнул головой и отвернулся, сделав шаг в сторону. Его место занял другой: — Совсем плохо? — бросил он в спину первому. — Кожа да кости, — донеслась в ответ неприкрытая брезгливость. Катерина продолжала смотреть широко распахнутыми глазами на разглядывающего ее огромного солдата. Они тянули жребий, решая, кому в последние часы осады выпадет сомнительная честь надругаться над наследницей. Мужчина цокнул языком, сбрасывая рубашку на пол, и ухватил девочку за волосы, притягивая к себе и проводя ее лицом по своему животу. В нос Катерины ударил запах немытого тела — будто протухшие помои с кухни кто-то разбавил отборным вином из семейных погребов Медичи. Слезы покатились по щекам с новой силой. К горлу подступила кисло-горькая рвота. Вцепившись тонкими пальцами в грубую руку солдата, девочка попыталась ослабить хватку на своих трещащих от натяжения волосах, но тот лишь хмыкнул, толкая ее в сторону сваленных в углу подушек. Он рывком поддел длинный подол платья и, втянув носом воздух, бросил взгляд на тонкие ноги. Катерина всхлипнула, сильно ударившись голыми коленками о каменный пол совсем рядом с подушками — ее мучитель даже не попытался смягчить падение. Повалив ее на спину и вдавив в подушки тяжелой ладонью, солдат задрал подол платья еще выше — оголяя дрожащий прерывистым дыханием живот. Будущая королева Франции не пыталась сопротивляться. Она только крепче зажмурилась и вскрикнула, давясь слезами, когда почувствовала, как грубая материя мужских штанов царапает кожу — опустив колено между ногами Катерины, солдат старался теперь раздвинуть их пошире. Шевеля мокрыми губами молитвы, которые за последние несколько лет стали ее единственным утешением, она, сама того не замечая, опустила ладошку на живот, будто стараясь прикрыть свой позор. Послышалось звяканье расстегнутой пряжки ремня и шелест скользящих по бедрам солдата штанов. Покрытая шрамами рука прошлась по ногам Катерины, заставляя согнуть коленки, и нырнула под поясницу, приподнимая ее над полом, чтобы подсунуть еще одну подушку. В следующее мгновение Катерина почувствовала разрывающую боль — как будто ее тело резали напополам и поливали рану кипящим маслом. По ногам потекло что-то теплое. Вязкое. Где-то над головой раскатом грома зазвучал голос мужа: «Какой прок от жены, если она не может дать мне наследника?!» — и Катерина распахнула глаза, тяжело дыша... Мрачное серое утро еще только подползало когтистыми лапами к замку, а Катерина уже лежала на кровати, хаотично скользя взглядом по своей камере. Кошмары прошлого, оставившие ее много лет назад, отчего-то снова напомнили о себе. Она провела рукой вниз по животу, все еще чувствуя боль так, будто грубый солдат овладел ей не три десятилетия назад, а только что. Стараясь успокоить разбушевавшееся дыхание, Катерина потерла ладонью лоб, убирая проступивший холодный пот, и глубже укуталась в теплое одеяло. Убедившись, что вернуться в изнуряюще вязкую дремоту она не сможет, Катерина завернулась в одеяло и неуклюже сползла с постели. По ногам мгновенно побежал ледяной воздух, и она поспешила обуться. За окном продолжал сыпать снег. Едва не сорвав голос криками на слуг из-за странной записки, а после их ухода вдоволь нарыдавшись, уснула Катерина лишь далеко за полночь. Принесенная с вечера мебель не создавала в башне уюта и уж тем более не спасала от промозглого холода — она лишь поддерживала иллюзию, что обитательница этого мрачного места все еще была королевой Франции. То, чего Катерина оказалась лишена во время своего прошлого пребывания в башне, в какой-то мере радовало ее сейчас. Настолько, насколько что-то способно радовать женщину, когда ее муж умирает. Катерина истерично усмехнулась. Мысли о Генрихе преследовали ее. Даже во сне он не оставлял супругу в покое, то высказывая нескончаемые упреки, то вдруг прося помощи. Выдохнув как можно резче, Катерина сбросила одеяло на пол, морщась от холода и потирая ладонями стынущие через тонкую сорочку плечи. В углу на кресле покоился ворох платьев — бросив туда взгляд, Катерина снова вздохнула. Служанок не было. Ей предстояло одеться самой, и это раздражало. Избавившись от сорочки и натянув подъюбник, Ее Величество неуклюже попыталась затянуть шнуровку корсета у себя на спине: зябнущие пальцы не слушались — корсет едва держался на груди, но без него Катерине было бы слишком непривычно. Со стороны двери раздался стук, и королева резко отвернулась, дрожа от холода всем телом, а оттого все еще силясь совладать с застежками платья на животе. — Ваше Величество, — обратился стражник, растерянно поклонившись спине королевы. — Король пришел в себя и... — он замолчал, всматриваясь в дрожащий силуэт. — Все в порядке, Ваше Величество? — Что с королем? — раздраженно отозвалась Катерина, застегнув, наконец, последнюю пуговицу на платье. Она провела рукой по растрепанным спросонья волосам, пытаясь пригладить непослушные локоны и собрать их в некое подобие прически. — Король приказал позвать вас. Немедленно, — мужчина выдохнул последнее слово так, будто оно было его смертным приговором. Впрочем, Генрих слишком часто в сердцах жаловался на взрывоопасный нрав Медичи, чтобы воспринимать слова монарха иначе чем предупреждением. К удивлению стражника, Катерина не произнесла ни звука. Она лишь мельком посмотрела на свое отражение в зеркале, поморщилась и, сомкнув руки на животе, вышла из комнаты. Стражник последовал за ней. Внутри замка было несравнимо теплее — как можно тише шагая по коридору и стараясь не привлекать к себе внимания, Катерина чувствовала, что ее лицо краснеет, а по согревающемуся телу расползается легкая слабость. — Ты выглядишь уставшей, моя дорогая жена, — услышала королева, едва переступила порог покоев своего супруга. Оперевшись на дверь, она прошлась взглядом по снующим из угла в угол спальни слугам. Те будто и не замечали присутствия Ее Величества. — Ты очарователен, Генрих, — улыбнулась Катерина, по-прежнему не сдвигаясь с места. — Я рада, что твоя способность оскорблять меня вернулась — это верный признак скорого выздоровления, — она скривила губы, выпуская из пальцев дверную ручку, и сделала шаг вперед. — Нет, правда, Катерина... — Генрих подтянулся по подушке вверх, усаживаясь и опираясь головой на спинку кровати. Отмахнувшись от служанки, которая пыталась чем-то его напоить, король снова впился глазами в жену. Та не шевелилась; снисходительное удивление застыло на ее лице. — Что не так? — Генрих нахмурил брови. — Моего мужа, короля Франции, отравили. Как ты себя чувствуешь, Генрих? — наконец, проговорила Катерина, обходя стороной проведенную в башне ночь. Она невольно поправила волосы, вдруг понимая, чем вызвано беспокойство мужа: привычно ухоженная королева походила сейчас больше на кухарку, которую застали во время плотских утех с садовником — без дорогих украшений, но с беспорядочно повисшими непрочесанными локонами и в наскоро надетом платье. — Лучше. Намного лучше... Подойди, — Генрих протянул перед собой руку. Катерина повиновалась, медленно приближаясь к постели и отчасти удивляясь, что муж до сих пор не осыпал ее обвинениями. — Франциск говорит, ты пыталась вылечить меня? — в голосе короля не слышалось и намека на сарказм или издевку. Скорее удивление, хоть и его он туда не стремился вложить. Голова Генриха кружилась и пульсировала, и он всеми силами старался скрыть это от жены. Катерина выгнула бровь, оступившись и едва не опрокинув на себя поднос юркнувшей в сторону служанки. Лишь подойдя ближе, королева смогла рассмотреть в глазах мужа грусть. Именно грусть, а не злобу, жалость или ненависть — впервые с тех пор, как умер отец Генриха. — Получилось больше вреда, чем пользы, — она аккуратно опустилась на кровать, шелестя юбкой, и уложила руки себе на колени, все еще разглядывая лицо мужа. — Я все равно признателен, — подавшись плечами вперед, Генрих оскалился по-мальчишески невинной улыбкой; с по-взрослому опущенными уголками рта. — Это не к добру, — в голосе королевы мелькнула растерянность. Ее Величество потянулась ладонью ко лбу мужа проверить жар, но Генрих перехватил запястье и снова откинулся назад, прижимая пальцы жены к своим губам. Она покачала головой: в прошлый раз нежность мужа едва не закончилась казнью, теперь же Генрих и вовсе терял рассудок. Временное улучшение могло не продлиться долго. Катерина чувствовала на пальцах жар — если супруг еще не бредил, горячка вот-вот должна была одолеть его, отправив в забытье. Впрочем, у самого короля были на этот счет свои представления — сильнее сдавив руку жены, он неожиданно громко приказал слугам выйти из спальни. Те поклонились, оставив дела, и поспешили удалиться. — По-своему я всегда любил тебя, ты ведь знаешь. Он смотрел на жену так, как смотрит бездомный пес, которого вот-вот пнут ногой и прикажут убираться восвояси. С дрожащим подбородком и воспаленными глазами, меньше всего Генрих походил сейчас на того жестокого правителя, который раз за разом задевал Катерину своим безразличием. Снова и снова прощая супруга, она едва ли могла забыть то, как он с ней поступал. И казнь, почти доведенная им до конца всего несколько месяцев назад, увы, не стала самым болезненным ударом по неискоренимо наивному чувству привязанности Катерины к своему мужу. Генрих дрожал; а в памяти королевы сумасшедшим вихрем проносились моменты, когда любовь мужа заставляла ее страдать куда больше, чем его же безразличие или ненависть... Снова лежа в своей постели, окруженная повитухами Катерина молила Франциска о прощении. Она бредила от влитых в нее лекарств и снадобий, от боли, от слабости и от разлившейся из ее тела крови, пропитавшей белые простыни. Но Франциска там не было. На расстоянии вытянутой руки от кровати в кресле сидел Генрих — он молчал, всеми силами стараясь понять, кого и за что просила простить супруга: его усопших отца и брата или двенадцатилетнего сына. Снова и снова врач громким шепотом напоминал Генриху, что необходимо сделать выбор. Снова и снова тот качал головой в ответ — и Катерина лежала, уже не в силах бороться, а потому просто рассматривая темные пятна на потолке и стенах. Королю говорили, что его жена не сможет разродиться, но он и слышать этого не хотел. Лишь спустя долгие часы мучений и агонии Его Величество приказал спасать жену, а не детей. Сломав ножки одному из нерожденных близнецов прямо в утробе матери, повитухи вытащили его из полубессознательной Катерины. Она уже не чувствовала боли, ее губы посинели, а глаза ничего не различали. Она знала, что король сидел рядом — он всегда присутствовал при рождении своих детей: прихоть, в которой Катерина самозабвенно заставляла себя видеть любовь мужа. Она не помнила, как появилась на свет вторая малышка, но когда пришла в себя, Генриха в спальне уже не было. Спустя шесть недель девочка последовала за своей сестрой — в рай. Катерина была еще слишком слаба, чтобы впасть в отчаяние — едва не погибнув при родах, она почти не видела новорожденную малышку. Генрих же в знак скорби отослал в Париж свою любовницу. Впрочем, уже через месяц, когда Катерина встала на ноги и смогла самостоятельно передвигаться по замку, врач вынес неутешительный приговор и, напрочь отбив у Генриха аппетит перед обедом, сообщил, что Ее Величеству больше детей иметь нельзя. «В следующий раз мне роженицу не спасти», — поклонился старик и исчез в коридорах, оставляя короля с королевой молча смотреть друг на друга так, будто их мир только что рухнул. В реальности рухнул лишь мир Катерины. В заботе о ней муж на долгие годы забыл дорогу в ее спальню, спешно вернув ко двору свою старую фаворитку Диану. Его любовь всегда имела особенность ранить сердце Катерины много сильнее, чем его же безразличие... — Да. По-своему, — устало отозвалась королева, отстранившись от дышащих жаром губ мужа, и скривилась в обреченной улыбке. — Прости, — Генрих нежно дотронулся дрожащей ладонью до щеки супруги, чувствуя, как кожа холодит под его прикосновением. Рука безвольно соскользнула Катерине на грудь, и король крепко вцепился пальцами в застежки ее платья. — Ты будешь скучать по мне, жена? — в его глазах вспыхнул странный огонь. — Не говори глупостей, Генрих. Ты... — Катерина осеклась, замечая, как покраснело лицо мужа. — Скажи, что будешь скучать по мне, Катерина, — растопырив ноздри и до невозможности широко раскрыв слезящиеся глаза, выдохнул Генрих. Он крепче сжал платье, силясь расстегнуть верхнюю пуговицу, а затем что было сил дернул рукой на себя. Притянув супругу ближе, король судорожно прошелся ладонью по ее ключицам, сползая вниз по груди и стараясь пролезть пальцами как можно глубже под корсет. Катерина завороженно смотрела на агонию мужа — ощущая неуклюжие ласки под одеждой, она чувствовала, как ее накрывает новая волна жалости: в одолевающем его безумии Генрих вцепился в платье второй рукой. Наконец, проклятые застежки поддались напору — резко наклонившись вперед, король с победным рычанием потянул одежду вниз и впился губами в оголившуюся грудь жены, давая волю зубам. Катерина вскрикнула от неожиданности. По спальне рассыпался звон пощечины, и Генрих, остервенело облизывая соленые от своих же слез губы, широко оскалился. Кожа на месте удара стала мертвецки бледной. Из глаз медленно засочилась кровь. — Я позову... стража! — Катерина попыталась встать, но муж вцепился в ее запястье. — Нет, — прошептал он, растягивая губы в дикой улыбке — в глазах короля полыхало безумие, и он сжал руку жены еще сильнее. — Мы не так уж непохожи, как оказалось, — прошипел Генрих; его невидящий взгляд растекся по напряженному телу Катерины. — Каждый со своей разрушительной раной... — о чем он говорил, Катерина не знала. Муж бредил, жар убивал в нем способность связно мыслить. Генрих же отчетливо видел перед собой отца; тот смотрел на сына свысока, снова предавая его во имя собственного спасения. «Дети должны жертвовать всем ради своих родителей», — скажет Франциск маленькому, запуганному и измученному Генриху после долгих лет испанского плена. Но в этих словах не будет ни сожаления, ни раскаяния. Не будет даже сочувствия к тому, через что пришлось пройти принцам ради свободы своего отца, короля. Тогда Генриху казалось, что весь мир его предал, возненавидел и взялся раздавить. Много позднее старый Франциск, глядя на то, с каким высокомерным презрением четырнадцатилетний мальчик ведет себя со своей женой, одернет его, рассказав страшную тайну из детства молодой супруги. Генрих даст клятву хранить секрет даже от самой Катерины, но поверит не сразу. Сомневаясь, он будет пристально наблюдать за женой, будто бы нуждаясь в подтверждении. Ее брошенные украдкой затравленные взгляды и вздрагивающее от неожиданных прикосновений тело станет для Генриха лучшим лекарством от жалости к самому себе. — Солги. Ты всегда умела... — тихо просипел король, сползая вниз по подушкам и закатывая воспаленные глаза. Он долгие годы лелеял надежду, что когда-нибудь жена доверится ему; но она молчала. Тайна, заставившая Генриха почувствовать единение с женой в самом начале, медленно, но уверенно убила его доверие. — Медичи... — Шшш... — Катерина сильнее сжала ладонь супруга. За спиной послышался грохот распахнувшейся двери. О том, что на ее крики в спальню короля ворвались не только стражники, Катерина узнала много позднее. А сейчас у нее болезненно сводило горло от попыток сдержать слезы. По телу Генриха прошлась крупная дрожь. — Скажи Франциску, что он... — закашлявшись, король всхлипнул и замычал куда-то в потолок. — Скажи, что будешь меня помнить? — на бледнеющих щеках медленно присыхали перепачканные кровью слезы. — Я правда... — Ты любовь моей жизни, — прошептала Катерина. Генрих уже не дышал. Замерев стеклянным взглядом на потолке, король не шевелился. Его сердце, отчаянно молотившее в последние мгновения жизни, успокаивалось. Из горящих огнем глаз Катерины Медичи покатились слезы. Она громко всхлипнула, задыхаясь и пытаясь зажать рот рукой. — Король мертв. Да здравствует король! — шум голосов накрыл покои Генриха, эхом отражаясь от стен.