Однажды он рассказал...

      Она лежала в его постели — воплощенная истома, сладость и нега; заласканная им, утомлённая его страстью, счастливая, прекраснейшая из женщин, любимая до умопомрачения.        — Почему ты так смотришь? — неповторимая, невероятная, его.        — Я хочу от тебя детей, — вдруг говорит он, и сердце замирает.        — Вот как? — хитро щурятся дерзкие светло-серые глаза, прозрачные, чистые, как родниковая вода. — А я хочу за тебя замуж.       И он понимает: сейчас. Сейчас! Стремительно вскакивает с кровати и командует:        — Одевайся!        — Что? — она изумлённо приподнимается на локтях.        — Одевайся! Идём жениться, — поясняет он, напяливая штаны.        — Ты с ума сошел, Саладин! Сейчас даже не рассвело!        — Женимся на рассвете.        — Сумасшедший, — смеётся она, пытаясь поймать летящий в неё ворох одежды. — А кольца?        — Чёрт с ними, потом купим.       Священник живёт на соседней улице, молодой совсем, почти их ровесник, и давний его знакомый. Бегут к нему, тихо смеясь в зябком предрассветном тумане. Саладин крепко держит её за руку, ведёт за собой — не отпущу, не передумаешь; да она и не собирается. Колотит в запертые ставни:        — Подъём, святой отец, утреннюю службу проспите!       В ответ ворчание, брань, звук упавших предметов и внятное:        — Твою мать, Саладин, какого рожна?! Тебе заняться в такое время больше нечем?        — Есть чем. И тебе тоже. Женюсь я, вот прямо сейчас, так что хватай свои причиндалы и выкатывайся к нам... Вэл, я серьёзно, выходи!        — Час от часу не легче... а подождать нельзя?        — Нельзя! Вылезай давай, пока я дверь не выломал!        — Придурок! Прокляну!        — Не проклянёшь, — смеётся Саладин, - тебя совесть заест. На утёс пойдём, имей в виду.        — Ненавижу, — бурчит голос, но буквально через минуту в дверях появляется священник, худой, белобрысый, заспанный, в парадном облачении, с расшитым серебряной канителью мешком. — Ведите, влюблённые.       Они почти бегут по лесной тропинке, каменистой, извилистой, узкой. Саладин мимоходом выхватывает из высокой травы нежные лиловые колокольчики, наивные ромашки, трепетные желтые купальницы и ещё какие-то цветы, вручает букет невесте. Быстрее, быстрее, торопит он едва поспевающего за ними священника. Невеста смеётся.       Старая сосна на вершине утёса снисходительно смотрит, как молодой священник спешно расставляет свою утварь на плоском розовато-сером валуне. Любопытное румяное солнце выглядывает из океана, трогает сосновую кору, зажигает на ней янтарные искры. Ранние птахи уже выводят первые трели, беспокойно вздыхает океан. Природный алтарь украшают две плошки, лента и чаша. В плошках под нетерпеливым взглядом Саладина вспыхивает пламя, священник откладывает огниво, вздыхает, бормочет «ладно, и так сойдёт» и начинает обряд. Он что-то говорит, но они почти не слышат, глядя друг другу в глаза. Лучшее утро в мире. Самое прекрасное. И этот чистый рассвет, и океан, и зябкий утренний ветер, и птицы, и мокрые от росы цветы в букете, и неуклюжий священник, который что-то говорит, а они ему даже что-то отвечают, и вроде бы даже кстати, а он уже тычет в них ритуальной чашей. Саладин не глядя берёт её, делает глоток, передаёт невесте, ждёт одно единственное, бесконечно долгое мгновение и целует эти нежные губы, приоткрытые, влажные, с терпким вкусом ритуального напитка. Священник перевязывает их лентой, ещё что-то говорит, но они машут ему руками оба, целуясь, иди, мол. Он обиженно сопит и собирает свою утварь. Прервать поцелуй сейчас — невозможное, почти нечеловеческое усилие, но Саладин отрывается от любимых губ:        — Прости нас, Вэл. Спасибо тебе.        — Счастья вам, ребята, - улыбается Вэл, а они уже снова целуются. И нежно и жадно; как в первый раз и как в последний; будто прощаясь, и словно после разлуки; сумасшедшие, влюблённые, счастливые новобрачные.        — Дочку, — выдыхает Саладин, — такую же кудрявую, как ты. И сына.        — Такого же шального, как ты? — смеётся она, глядя на него сияющим, тяжёлым от счастья взглядом, и горячо шепчет ему в губы: — Как скажешь...       Через два года у них родился сын, шустрый, востроглазый, смуглый. Ещё через два — дочь, звонкая, как серебряный колокольчик, с тугими чёрными кудряшками, как у мамы. А ещё через четыре он похоронил их всех.