Крайние меры

Екатерина с тревогой наблюдала, как Генрих стучит вилкой по тарелке вместо того, чтобы есть. Вот уже несколько дней он вел себя даже еще более странно, чем обычно. Конечно, он был болен, но Екатерина нутром чувствовала – не только болезнь влияла на него. Он нервничал, перестал рассказывать ей о своих делах и словно избегал ее общества, а вечером возвращался и так крепко обнимал, ложась в постель, что она с трудом могла дышать. Генрих никогда не отличался скрытностью, но теперь у нее не получалось ни разговорить его, ни достаточно эффективно надавать. Из-за этого Екатерина и сама волновалась, на время даже бросив попытки немедленно родить. Почему-то ей не хотелось рассказывать о своих тревогах Нострадамусу, будто у них с Генрихом была общая тайна, в которую не следовало никого пускать. Вот только Екатерина тоже не знала злополучный секрет. – Генрих, что происходит? – прямо спросила она, когда они с мужем вышли из детской. Впервые за долгое время он изъявил желание навестить детей, и она, помня мечты Генриха-младшего о визите отца, немедленно воспользовалась настроением короля. Однако он не только зашел к малышам на четверть часа между своими аудиенциями, но и принялся с ними играть, по-детски усевшись на полу. Карл и Генрих были в восторге, и даже маленький Эркюль активно ползал рядом, радостно смеясь на показываемые отцом фокусы. Екатерина не помнила, когда Генрих был таким образцовым отцом в прошлый раз. Когда родился Франциск, их первенец, он также посещал детскую, учил сына говорить, играть, сражаться. Елизавета, Клод, покойный Людовик и даже Карл во младенчестве застали короля любящим и внимательным родителем, но потом он изменился. Реже стал заходить к ним, перестал играть, даже разговаривать стал меньше. Екатерина полагала, он просто привык к детям, возможно, даже устал от них – она и сама понимала, что родила малышей больше, чем обычно рожали в королевских семьях. Ей было обидно, но не смертельно. До тех пор, пока Генрих не предпочел их наследникам Англию. Поэтому теперь его нежности с детьми казались ей лицемерными и подозрительными. – Ничего, – после неправдоподобно длительного молчания ответил король, и Екатерина заволновалась еще сильнее – он так и не научился лгать, особенно ей. – Я просто соскучился по своим детям, Екатерина, – недовольно добавил он, а она недоверчиво фыркнула. Несмотря на желание Генриха восстановить их семью, до сегодняшнего дня в детскую он не рвался. Что-то отчетливо не сходилось в его словах и поведении. Король отправился в свой кабинет, а ее, стоило только добраться до спальни, навестил взволнованный Нострадамус. Как и всегда в его присутствии, Екатерину накрыл страх – страх разоблачения, страх слишком поздних родов, страх слишком ранних, страх его любви. Весь страх, какой она только могла вообразить. Нострадамус заботился о ней, но королеве было некомфортно рядом с ним, что бы она ни делала и как бы ни уговаривала себя не винить его в своих ошибках. – Почему вы не пьете те снадобья, что я прописал вам, мадам? – с легкой обидой в голосе поинтересовался прорицатель, вынудив ее недовольно скривиться. Затолкавшаяся в ней дочь полностью согласилась с Екатериной, и она благодарно погладила живот. На секунду королева почувствовала ту самую нежность, которой так не хватало в нынешнюю беременность – как же приятно было любить свое дитя и как же трудно это ей давалось. – Пью. Но после них мне всегда плохо. Я едва могу дышать, – призналась Екатерина. После лекарств Нострадамуса королеву и впрямь выворачивало наизнанку, словно она собиралась родить не только ребенка, но и собственные внутренности. – К сожалению, это неприятный побочный эффект, Ваше Величество, – казалось, Нострадамус вздохнул с облегчением, узнав, что она все же принимала его отвратительное пойло. – Зайдите ко мне завтра, если король позволит. Я расскажу вам, как должны пройти роды и что вам нужно сделать, – склонившись к ней поближе, одними губами прошептал прорицатель. Екатерина не испытывала желания вновь посещать покои Нострадамуса – там всегда было сыро и холодно, а она на своем нынешнем сроке предпочитала тепло и сухость. Однако разговоры о преждевременных родах и правда не должны были коснуться ушей Генриха. Екатерина думала, как получить его благословение на поход к прорицателю, но следующим утром Генрих неожиданно ускользнул из их спальни, никак не прокомментировав свой уход. Это не походило на его поведение в последние месяцы, и все же Екатерина решила не терять редкий шанс вырваться из-под его контроля. Впрочем, Нострадамус так стращал и усиленно предупреждал ее о возможном неудачном исходе родов, что она почти пожалела о своем визите. Она родила много детей, но никогда он не впадал в такую истерию – это ей должно быть страшно, однако именно он опасался всего, начиная от сквозняков и заканчивая родовыми инфекциями. Екатерине исполнилось сорок лет, ее здоровье после заключения в башне заметно ухудшилось, и тем не менее она почти не испытывала страха от беременности самой по себе. Ей не хотелось думать, будто это из-за того, что ребенок у нее под сердцем был нежеланным, она гнала подобные мысли, и поэтому волнение Нострадамуса раздражало ее еще больше. Видеть, как он с ума сходил от тревоги за дочь, которую она заставляла себя полюбить, казалось Екатерине невыносимым. Она пыталась запретить ему, неизменно напоминала об отсутствии прав на этого ребенка, Нострадамус же словно не слышал, соглашаясь, но не подчиняясь и вгоняя ее в еще большую тоску. Возможно, когда она родит, все же решится отослать его, пусть и привыкла использовать уникальный дар провидца. Уже направляясь в свои покои, она ненадолго остановилась и тяжело оперлась о стену – Нострадамус дал ей самые сильные средства из существующих, отчего королеву безбожно мутило. Она успокаивающе накрыла живот ладонью – на восьмом месяце беременности он все так же оставался небольшим и едва ли походил на готовый к родам, но Генрих был слишком занят своими загадочными делами, чтобы полноценно обратить на это внимание. Только подумав о нем, она немедленно увидела его совсем рядом в коридоре. Генрих прощался с незнакомым ей человеком и выглядел заметно расстроенным. Он даже не заметил, что она стояла ровно в двух шагах от него, согнувшись от тошноты и головокружения. – Генрих, что случилось? – в который раз спросила она, когда он едва не сшиб ее с ног. – Кто этот человек? – Екатерина кивнула в сторону удаляющегося мужчины, и глаза Генриха подозрительно забегали. Преодолевая дурноту и странную боль в животе, она распрямилась и посмотрела прямо на него. – Кто он, Генрих? – громко и твердо произнесла королева, наблюдая за тем, как муж бледнеет и теряется. Дышать вновь стало трудно, но она продолжила допрос, уже не сомневаясь, что напала на верный след. – Что ты от меня скрываешь? – Он… просто… – Генрих лихорадочно протер ладонью влажный лоб, не глядя на нее. Скорее всего, у него снова болела голова, он всегда бледнел и потел во время мигреней, однако Екатерине и самой было слишком тревожно и паршиво, чтобы жалеть его сейчас. – Не лги мне, Генрих, – стараясь не замечать усиливающуюся резь в животе, еще раз надавила Екатерина. – Я с ума схожу от волнения, – поддерживая поясницу, с неожиданно жалостливым видом добавила она, и это сработало. Генрих мог противостоять, когда она жестоко и сварливо кидалась на него с упреками, обвинениями, фактами и доказательствами, но когда плакала и показывала слабость – никогда. Иначе она и не стояла бы сейчас здесь, живая и глубоко беременная. Она не часто пользовалась столь низким приемом, но всегда берегла на крайний случай. Такой, как сегодня. – Екатерина… – Генрих замялся, становясь серьезным, удивительно собранным, таким, каким был в лучшие свои годы. Увидев его таким впервые за много лет, она вдруг поняла – случилось нечто очень и очень жуткое. От нахлынувшего страха живот свело невыносимо, и она зажмурилась, обхватывая его руками. Боль не утихала, накатывая волнами, каких она не знала и в худшие свои дни. – Франциск… Он попал в плен… И они хотят, чтобы ты привезла выкуп. Мне прислали его волосы, Екатерина, – король извлек из кармана небольшой мешочек и протянул ей. Екатерина не смогла взять его, сгибаясь от боли, но немедленно узнала выглядывающую из него прядь светлых волос. Ужас оказался всеобъемлющим, несмотря на удивительно спокойное лицо мужа. – Обещаю, я верну его, – решительно пообещал он, но она была не в состоянии оценить его отцовские чувства. – Генрих, я… – она попыталась что-нибудь сказать, но боль сковала все ее тело, и Екатерина закричала, падая мужу на руки. По ногам потекло что-то теплое, перед глазами поплыло, и она не могла разобрать ни слов, ни топота ног. Больно. Ей было нестерпимо больно. Кто-то куда-то нес ее, вокруг суетились люди, пахло кровью и кипятком, а Екатерина только стонала, ничего не видя и не слыша. Перед глазами у нее стояло лицо старшего сына и отрезанная прядь волос в темном мешочке. Как Генрих мог скрывать от нее подобное? Как ей может быть так больно? Даже в тревоге за сына она не могла забыть о той боли, от которой у нее даже ноги сводило судорогой. – Дорогая, – на секунду пелена агонии спала, и она увидела, что лежит на кровати, а Генрих обеспокоено гладит ее по лицу и что-то беспрестанно шепчет. – Как мне тебе помочь? – пробормотал он, хотя рядом с ними уже крутились повитухи, готовые принять ребенка прямо сейчас. – Что мне сделать? Скажи, – глаза Генриха покраснели, словно он едва сдерживал слезы. Екатерина не помнила, чтобы он так волновался даже во время ее первых родов. – Позови… позови Нострадамуса… – во рту пересохло, речь давалась с трудом. Тревога за сына сменилась тревогой за дочь. Она делала все, чтобы родить раньше срока, но Маргарита решила появиться на свет в самый неподходящий момент. Екатерина чувствовала, что не готова, что боль слишком сильная, а кровотечение слишком обильное, как знала и то, что не может умереть, пока Франциск в плену и живет надеждой на сошедшего с ума отца. Генрих замер над ней, лихорадочно размышляя, звать ли за ненавистным шарлатаном или довериться обычным повитухам и врачам. Ревность сейчас выглядела безумной даже для него – Генрих постарался дышать глубже, посмотрел еще раз на побледневшую, словно труп, жену и отправил за Нострадамусом. Если бы он не рассказал ей, не пришлось бы звать этого мошенника, не пришлось бы смотреть, как она мучается, но он так устал – устал скрывать, устал думать, устал быть один. Он не хотел снова отдаляться от нее, как не хотел отказывать в праве волноваться за сына. Екатерина снова застонала – переодетая в простую сорочку, со спутанными длинными волосами, согнутая пополам, с разведенными ногами королева выглядела совсем беспомощной. Она столько раз рожала, но Генрих так и не привык к подобному зрелищу. Когда она закричала, громко, надрывно, по-настоящему, запрокинув голову назад, а кровавое пятно под ней стало еще больше, он сделал единственное, что мог в ту минуту: погладил жену по волосам и коснулся влажного лба. Полные боли глаза Екатерины уставились на него не то с благодарностью, не то с мольбой. – Где носит этого оборванца?! – нетерпеливо крикнул король, когда она снова отвернулась и стиснула простыню до хруста в пальцах. Повитухи между ее ног завозились с удвоенной скоростью, ловко меняя окровавленные тряпки, но их лица отчетливо выражали тревогу. Генрих сглотнул и посмотрел на странно раздувшийся живот жены. – Ваше Величество… – Нострадамус наконец-то возник на пороге и цепким взглядом осмотрел и повитух, и кровать, и инструменты, и Екатерину. Генрих не мог не заметить, что сейчас прорицатель выглядел и чувствовал себя хозяином и господином, а не обычным слугой и врачом. Екатерина снова закричала, еще громче, схватилась за живот, резко наклонилась вперед. От этого жуткого вопля и неконтролируемых слез у нее на глазах Генрих испугался сильнее – черт с ним, если Нострадамус поможет ей, он больше не станет обвинять его ни в чем. Он должен ей помочь – еще никогда Екатерина не кричала так во время родов. Генрих и сам не знал, кого имел в виду в своих мыслях в качестве помощника – себя или прорицателя. – Мне больно… – прошептала королева, пытаясь улечься на подушки и как-то странно обмякая – словно вот-вот собиралась потерять сознание. Генрих схватил ее за дрожащую руку, как будто пытаясь удержать рядом. – Крови много, – прохрипел своим глухим и каркающим голосом Нострадамус, невольно оттесняя Генриха от постели. Руки прорицатели поднесли темную склянку прямо к губам Екатерины, и она едва смогла сделать пару глотков. – Схватки слабые, – обращаясь только к ней, продолжил Нострадамус. Она впилась в него глазами, тяжело дыша, будто завороженная. – Еще слишком рано, – неожиданно тихо добавил прорицатель, по-прежнему не обращая внимания ни на болтающихся вокруг повитух, ни на сжимающего кулаки короля. Генрих насторожился – они говорили так, словно обсуждали тайну, о которой больше никто не знал, что-то понятное только им, но сейчас он готов был признать свою паранойю и отбросить ее в сторону – Екатерина нуждалась в помощи, а не в обвинениях. – С ней что-то не так? – спросил Генрих, и Екатерина с Нострадамусом одновременно посмотрели на него. Его охватило чувство, что он сделал что-то не так, разозлил их обоих, хотя и оставался королем и имел право с любого потребовать ответа. – Вам лучше выйти, Ваше Величество, – спокойно, но твердо посоветовал Нострадамус. Генрих собирался отказаться – в конце концов, он видел рождение Франциска, и ничего страшного не произошло, однако Екатерина вдруг поддержала своего шарлатана. – Генрих, это тяжелые роды. Я не хочу, чтобы ты их видел. Прошу тебя, – ее голос звучал сильнее, чем прежде, а глаза откровенно молили. Екатерина желала сосредоточиться на ребенке, а не на его вопросах – Генрих вдруг отчетливо это понял. Как и понял, что действительно должен уйти. – Пообещай, что позовешь меня, если потребуется, – он склонился к ней, снова погладил по волосам и потрогал живот. Екатерина едва не взвыла от боли после его касания, но согласно кивнула. Генрих посмотрел на ее искусанные губы, дрожащие голые колени, вцепившиеся в простыни пальцы и искренне, от всего сердца пожелал разродиться как можно легче и скорее. Он был так виноват перед ней за все эти годы измен, за то, как едва не отказался от их детей, которых она вынашивала с таким трудом, за то, что она и этого ребенка несколько месяцев вынашивала в холодной камере – она не должна страдать из-за него. Виня себя за все на свете и борясь с мигренью король вышел из спальни, и Екатерина вздохнула с облегчением. Она не хотела, чтобы Генрих увидел море крови и откровенно недоношенного ребенка, а его неожиданно проснувшаяся доброта давила на нее грузом вины. Генрих решил, она мучается из-за него, тогда как она мучилась из-за измены – Клариссу она тоже родила в страшных муках, законные же дети появились на свет легко и почти без усилий. На мгновение Екатерина испугалась, не родится ли Маргарита такой же уродливой, как Кларисса, но болезненная схватка почти лишила ее сознания. – Екатерина… Екатерина, ты слышишь меня? – разобрала королева и осознала, что неконтролируемо мотает головой, глядя в потолок и стараясь шире развести колени. Боль распирала изнутри, и она все отдала бы, чтобы быстрее вытолкнуть ее наружу. Она даже почти не чувствовала схваток – только боль. Посмотрев на свой живот, Екатерина ужаснулась – сорочка была в крови, как и все вокруг. – Екатерина… – Не называй меня так… – пробормотала она в ответ на слова Нострадамуса и зажмурилась – она горела в агонии, но все равно не могла вынести подобной вольности. Маргарита была принцессой, а не дочерью прорицателя, а она сама оставалась его королевой, а не любовницей. – Почему мне так больно? Я не могу тужиться, – Екатерина попробовала напрячь мышцы, но не ощутила ничего из того, к чему привыкла в родах – только все ту же тупую ноющую боль. – Это выкидыш, а не роды, Ваше Величество, – прошептал ей в самое ухо Нострадамус и невесомо надавил на живот. Перед глазами у королевы побелело, и она закричала так, как не кричала никогда в жизни. – Выпейте это, – прорицатель поднес очередную склянку к ее губам, которую она с большим трудом опустошила. Странный запах показался Екатерине знакомым, неясная тревога кольнула сердце. – Я подобрал средства, они должны вызвать полноценные схватки, – пояснил Нострадамус, когда повитухи отошли от кровати за новыми тряпками. – Она должна родиться живой, – пригрозила королева, и он успокаивающе кивнул. Она родится живой – Нострадамус решил это уже давно. Он сделает все, чтобы ребенок родился благополучно. Даже если для этого придется пожертвовать жизнью Екатерины. Жизнью королевы Франции.