Крайние меры

− Проснись, проснись, Екатерина, − услышала королева громкий шепот, показавшийся ей колокольным набатом Нотр-Дама, у самого уха. Она сбилась со счета, которое подряд утро Генрих будил ее, просыпаясь с первыми лучами солнца. Екатерина забыла, когда нормально высыпалась − весь день она чувствовала себя сонной мухой, а добравшись до кровати, час за часом не могла заснуть. Возможно, дело было в том, что кровать принадлежала не ей, а ее мужу, и, несмотря на немаленькие размеры постели, им было некомфортно вдвоем. Во всяком случае, Екатерине. Она привыкла к тому, что может разлечься, как ей удобно, особенно во время беременности, и присутствие Генриха стесняло ее, ограничивая свободу движений. Он постоянно норовил прижать жену поближе или обнять покрепче. В результате ее сон был коротким, прерывистым и заканчивался на рассвете неприятно горячим шепотом в ухо. Она села на кровати, тяжело оперевшись руками о перину и чуть наклонившись вперед. Екатерина все еще помнила, как первые несколько месяцев не могла начать день, не избавившись от скудного содержимого своего желудка. Со временем тошнота почти перестала мучить ее, но остались сонливость и головокружение, и вставать по-прежнему приходилось, приложив определенные усилия. Если бы Генрих отпустил жену в ее покои, ей было бы намного легче − она бы спала больше и лучше, позже вставала и получала удовольствие от размеренного и здорового сна, но король был словно одержим мыслью привязать ее к себе и не отпускать ни днем, ни ночью. Сначала Екатерина пыталась переубедить его, но, раз за разом натыкаясь на глухое сопротивление, сопровождавшееся вспышками ярости, предпочла пока смириться со своим положением и дождаться, когда Генриху самому наскучит беспрерывно лицезреть супругу. − Он уже шевелится? − Генрих, все это время наблюдавший за ее попытками проснуться, теперь переместился по кровати и, уткнувшись носом в шею королевы, обхватил руками ее живот. − Давно, − раздраженно бросила она. Муж неожиданно стал интересоваться не только ей, но и ребенком, от которого раньше шарахался, как от огня, и которого, по глубокому убеждению Екатерины, тихо ненавидел. Она еще не решила, рада такому вниманию или нет − Генрих слишком долго не проявлял его к их детям, а этот малыш, зачатый не от него, в силу неведомых, загадочных, воистину необъяснимых причин вдруг удостоился королевского расположения. Екатерина никак не могла выяснить источник изменений в муже, заставивших его пересмотреть отношение к ней и ее будущему ребенку. Посоветоваться на этот счет с Нострадамусом пока не получалось. Странно, что он не пытался навестить ее и не расспрашивал о самочувствии. Впрочем, ему и правда не стоило сейчас попадаться на глаза Генриху, стремившемуся намертво приковать жену к себе. Вспыхнувшая ревность вместе с новой для него жестокостью составляли самую опасную грань его безумия, а в том, что это именно помутнение рассудка, Екатерина почти не сомневалась. Шелковая сорочка медленно поползла по ногам вверх, оголяя колени, и королева перехватила руку мужа, сдерживаясь, чтобы не отвесить ему пощечину. Только таких игр ей не хватало. − Позови моих фрейлин, мне нужно одеться, − попросила она, наконец, встав с кровати и взяв в руки расческу. Екатерина решила, что давно не дышала свежим воздухом, и собиралась это исправить. Но для начала ей нужно было одеться и желательно потеплее. − В этом нет необходимости. Я сам помогу тебе, − тоже встав, Генрих снова прижался к ней сзади, не сильно, но ощутимо приобняв за талию. Екатерина замерла от неожиданности, подбирая слова для ответа. Похоже, у Генриха появилась очередная забава, совершенно нерадовавшая королеву − будучи беременной, ей стоило труда одеться даже с помощью фрейлин, а без них, положившись на безумного мужа, умевшего только раздевать всевозможных шлюх, на натягивание платья у нее уйдет полдня. − Ты не справишься, Генрих. Позови моих фрейлин, − повторила Екатерина, надеясь, что он не станет настаивать. − Снова сомневаешься во мне? Что бы я ни делал, ты всегда сомневаешься во мне, − он резко развернул ее лицом к себе, вызвав у королевы легкое головокружение и страх при взгляде в его полные безумия глаза. − Ричард справлялся с этой задачей лучше, пока ты ждала его ублюдка? Или он довольствовался тем, что задирал тебе юбку, а все остальное его не интересовало? − он чересчур крепко сжал ее руки чуть повыше локтей, но Екатерина почти не заметила этой боли. Генрих уже давно не упоминал имени покойного друга, и то, как он сделал это сейчас, задело королеву за живое − воспоминания о дне, когда муж узнал о старой измене и казнил ее бывшего любовника, обещая доставить ей его голову, были достаточно свежи. Но еще легче в ее памяти всплывало обезображенное лицо дочери и рассказ Нострадамуса о том, что ей пришлось пережить. − Прекрати, ты знаешь, что не прав, − подавленно пробормотала Екатерина, стараясь отогнать упорно возникавшие перед глазами картины. − Мне нужна помощь моих фрейлин, вот и все, − она посмотрела на мужа, гадая, чего от него ждать дальше − он выглядел недовольным, но все же не таким разгневанным, как несколько секунд назад. − Если ты еще раз подвергнешь сомнению мои способности, я распущу твоих фрейлин, и тебе придется смириться с тем, что я лично буду одевать и раздевать тебя. Каждый божий день, − последний раз взглянув на нее, он протянул ей нательную сорочку, по обыкновению вместе с платьем заготовленную с вечера, и спустил с плеч королевы прикрывавшую их ткань, подставляя разгоряченную кожу холодному воздуху. Вопреки ее ожиданиям, одеться получилось довольно быстро − после успешно надетой сорочки вдвоем с Генрихом они принялись за платье. Екатерина задержала дыхание, позволяя ему легче проскользить по телу. В области живота платье, конечно, застряло, но Генрих, к ее удивлению, без труда решил эту проблему − сил, чтобы растянуть плотную ткань, у него, несомненно, было больше, чем у худеньких, хрупких фрейлин. Ежедневно этим несчастным приходилось изощряться, лишь бы облачить королеву в нехитрый предмет гардероба. Ее живот рос так быстро, что наряды просто не успевали перешивать. Единственной сложностью для Генриха оказались крючки, стягивавшие платье на спине Екатерины, но и с этой задачей он, в конце концов, успешно справился. Впечатленная его талантами она хотела было в шутку предложить ему заплести ей косы, но сдержалась, вспомнив, что шутки король сейчас воспринимает еще хуже, чем раньше. Главное, чтобы у Генриха не вошло в привычку одевать ее − пусть сегодня у него это получилось, неизвестно, хватит ли ему терпения в следующий раз. Екатерина предпочла бы одеваться медленно и тяжело, чем быстро, но с угрозой стать внезапной жертвой неконтролируемой ярости. Оставалось надеяться, что Генрих ограничится сегодняшним экспериментом.

***

Королева толкнула дверь покоев Нострадамуса и только после этого подумала, что стоило постучать. Не то чтобы она делала это постоянно, но раньше она была в курсе привычного распорядка провидца, а сейчас, когда они не виделись довольно давно, Екатерина не знала, чем занят ее друг и когда удобнее его навестить. Она пришла сюда, как только смогла ненадолго вырваться из-под жесткого надзора Генриха. Воображение уже вовсю рисовало красочные картины того, что ждет ее за эту вольность и какие обвинения она услышит перед сном от мужа. Однако тянуть дальше было нельзя − Генрих нуждался в лекарстве, а изготовить его мог только Нострадамус. Впрочем, не только это привело королеву сюда − Екатерина нехотя призналась себе, что скучала по общению с человеком, который знал о ней почти все. Нострадамус был единственным, с кем не надо было притворяться и прятаться за сотнями безликих масок, лишь бы не дать увидеть свою слабость. Черт возьми, она скучала по любому общению − даже обычные визиты к детям стали реже из-за странного поведения Генриха. Он оставил ей в качестве собеседника только себя, и королева, давя в себе панику, чувствовала, как дуреет с каждым днем, проведенным рядом с ним, либо без него, но запертой в его покоях. Лишь Франциск иногда навещал ее, и она наслаждалась этими короткими встречами, даже видя в его глазах жалость и сочувствие. Нострадамус, к счастью, был у себя. Не сразу обратив на нее внимание, он продолжал рассматривать что-то на столе, спиной к ней. Услышав скрип дверных петель, шорох юбок и тихие, но уверенные шаги, он обернулся. Взгляд провидца в тот же миг оказался прикованным к ее животу, и Екатерина ненадолго зажмурилась, пытаясь не выдать свою неприязнь к столь однозначному проявлению интереса верного друга. − Ваше Величество, чем могу помочь? − спросил Нострадамус, неожиданно болезненно пройдясь чересчур формальным обращением по сердцу королевы. Он даже не поздоровался, не спросил, как она себя чувствует. Все, что раньше так раздражало, необъяснимо, почти навязчиво хотелось услышать сейчас. − Думаю, ты знаешь. Генрих нездоров, и я хочу понять, как вернуть ему рассудок, − Нострадамус странно побледнел и отвел взгляд, вызывая у Екатерины смутные подозрения о не самом обнадеживающем прогнозе. − В чем причина твоего беспокойства, Нострадамус? − поспешила подтвердить свои опасения королева. − Прошу прощения, Ваше Величество, но пока мне неведомо, что способно сделать короля прежним. В данный момент возможно дать ему лишь то, что погрузит его в сон, и провести полное обследование. Только после этого я определю болезнь и подберу лекарство. − Это будет непросто. У Генриха семь дегустаторов, которым он доверяет проверку любой еды и напитков − и своих, и моих, − он не предложил ничего иного, и Екатерина расстроилась − рисковать, зная, чем это может обернуться для нее и дочери, совсем не хотелось, но и оставлять все как есть, тоже. − Если другого выхода нет, я попробую что-нибудь придумать и напоить его снотворным. Порывшись в ящике стола, Нострадамус извлек оттуда склянку и молча протянул ей. Екатерина еще острее ощутила странный холод, исходивший от всегда внимательного друга, и собственное одиночество, до которого не было дела даже заботливому прежде провидцу. − Я переживаю за нашего ребенка… − вырвалось у королевы. Нострадамус замер в нелепой позе с выражением удивления и плохо скрываемой радости на лице. Некоторое время Екатерина силилась понять, что настолько поразило его, пока догадка не окатила ее воспаленный тревогами разум ведром ледяной воды. «Наш ребенок» − так она сказала, будто впервые признав его отцовство. Но ведь она имела в виду Генриха − убеждала саму себя королева, одновременно проклиная за внезапную несдержанность и надеясь, что глупая ошибка не сделает пропасть между ней и провидцем еще глубже. Непривычно сильно обожгло понимание − неосторожно бросив эти слова, она дала Нострадамусу надежду, что обращалась к нему не как к другу, врачу или прорицателю, а как к отцу своего ребенка. Королева быстро отогнала от себя мысль, что, возможно, так оно и было. − Вас что-то беспокоит? Недомогания? В чем они заключаются? − спросил Нострадамус, почти не скрывая разочарования. За столько лет знакомства он без труда научился видеть, когда его госпожа сожалела о своих словах. Екатерина просто слишком долго не давала выхода чувствам, день за днем копившимся в сердце и наверняка сжимавшим его огненными кольцами вины, страха и отчаяния. Все то же самое происходило с его собственным сердцем. Он принял желаемое за действительное, навыдумывал себе невесть что, неправильно растолковав ее признание. Разочарование быстро сменилось волнением, ставшим постоянным и хорошо знакомым спутником каждого прожитого дня. Нострадамус был прекрасно осведомлен о том, что Екатерина оказалась в золотой клетке, надежно охраняемой самим королем. Провидец винил в этом себя и кропотливо искал, как исправить свою ошибку. Все его исследования кричали о необратимости изменений, произошедших с королем, но Нострадамус знал, что Екатерина не смирится с болезнью мужа и не станет тихо ждать его смерти, лишь бы освободиться от его безумия. Поэтому он искал снова и снова, не забывая следить за здоровьем королевы − незримо, ненавязчиво, используя свои связи с прислугой и фрейлинами, докладывавшими ему о самочувствии Ее Величества, и собственные наблюдения. Незачем давать Генриху повод снова вымещать свою ревность и злобу на жене. Екатерина рассказывала о плохом сне, о том, как часто у нее кружится голова и темнеет в глазах, о своем плохом аппетите и нервозности, а Нострадамус чувствовал, как каждое слово раскаленными гвоздями вбивается в его голову. Он так хотел ей помочь, так переживал за нее, он рискнул всем и еще раз решился на государственную измену, опоив короля, но добился только новых страданий и трудностей. Не желая раздражать королеву, он спросил разрешения и положил руки на ее живот, ощупывая, проверяя его размер и загоняя в самый дальний угол сознания сомнения, терзавшие без устали. Хватит ли у их с Екатериной дочери сил вынести все тревоги матери и выжить, невзирая на препятствия, чинимые королем, которого она будет считать своим отцом? Только если она унаследует волевой характер королевы и будет биться за собственное появление на свет. Нострадамус молился об этом, как ни о чем другом в своей жизни.

***

Прошедший день оказался для королевы не самым легким, но зато неожиданно приятным − визит к Нострадамусу был долгожданным глотком свободы. Свободы от Генриха и его бесконечного контроля, предупреждающих взглядов и удушающих объятий. Екатерина настолько обрадовалась самостоятельной прогулке по замку, что рискнула выйти в сад без сопровождения стражи, а вечером позвать фрейлин, чтобы переодеться ко сну, не пользуясь ненавистной помощью мужа. Она откинула покрывало, намереваясь лечь в кровать, когда ее взгляд зацепился за стоявший на прикроватном столике кубок. Сердце забилось чаще, а рассудок счастливо завопил, настойчиво советуя использовать представившуюся возможность. Екатерина рассчитывала, что прежде, чем применить снотворное, придется разработать сложный план, а потом потратить на его реализацию не один день, но, может быть, судьба в этот раз смилостивилась над ней, устроив все так удачно. Вытащив тщательно припрятанный флакон, она склонилась над кубком, собираясь вылить в него снадобье, но тугая крышка неожиданно отказалась открываться. Полностью погрузившись в борьбу с упрямой склянкой, королева не услышала аккуратных шагов за спиной, и в тот самый момент, когда прозрачная жидкость устремилась в серебряный кубок, напряженную тишину нарушил полный бешенства голос: − Проклятая ведьма. Я знал, что тебе нельзя доверять, − лицо Генриха побагровело от ярости, на висках запульсировали вены, и, казалось, он едва сдерживается, чтобы не броситься на жену с кулаками...