Бабочки никогда не умирают

Его трясет. Он задыхается от ярости и необъяснимого чувства злости. Взлетая по ступенькам, он еще видел перед глазами свет в их— да, это их кабинет, что бы ни гласила табличка на двери,— кабинете и недоумевал: почему он все еще на работе? Что делает тут так долго? Или он... ждет? Иррациональное чувство радостного ожидания, смешанного с острой ноткой нежности, разгоралось где-то глубоко внутри с каждым шагом. Сам не свой от предвкушения, за доли секунды охватившего его, он поднимался по ступенькам, и уже на их этаже, поворачивая за угол, замер, услышав это логиновское приторное «Максим». Отвратительное. Совершенно пидарское «Макси-и-им». Внутри все сжалось. Предвкушение лопнуло, как мыльный пузырь. Надо же было быть таким идиотом? Он замер, как вкопанный, даже не отдавая себе в этом отчета. Не заметил даже как преодолел разделяющие их несколько шагов. Пара фраз — почти обычный для них обмен «любезностями»,— прозвучали словно сквозь вату, словно и не он произносил их, а в следующую минуту Кирилл с удивлением обнаружил себя прижимающим Логинова к стене, тот даже не пытался сопротивляться. От осознания того, что он только что сделал, перехватывает дыхание. И зачем ему это? Что теперь? Идиот, господи, какой же он идиот... Сполошно-сумасшедшие мысли бьются в голове, мешая понять свои действия, оценить последствия дурацкого поступка. Он ничего не может с собой поделать. Взгляд Кирилла мечется от края воротничка логиновской рубашки до мелкой трещинки в штукатурке на стене, раз за разом непроизвольно останавливаясь на участке кожи под самым подбородком. Логинов тоже замечает это внимание: ерзает, пытаясь сбросить его руки со своих плеч или хоть немного отодвинуть в сторону, втягивает голову в плечи. Хотя... а смысл? Они оба знают, что он пытается скрыть. «Нервничает, гад»,— с мрачным удовлетворением отмечает Кирилл, почти неосознанно любуясь отметинами. Следы укусов. Или поцелуев. Смотря как взглянуть на ситуацию. На доли секунды в голове бьется суматошно-истеричное «Мое, и они тоже мои», заставляя сильнее сжимать пальцы на логиновских плечах, но тут же пропадает. Это что еще за бред?! Тишина, разбиваемая только шумом их дыхания, затягивается, давит, заставляя дергаться, нервничать. Так не может дальше продолжаться. В голову приходит несвоевременное понимание, что каждый второй их разговор почему-то заканчивается вот такой неловкой паузой. Или скандалом. Логинов молчит, ожидая продолжения сказанной в запале фразы, а Кирилл... Он уже и сам не знает, чего хотел добиться своим демаршем. Хотелось чего-то... этакого. Но получилось, как назло, не то и не так. А жаль. И почему-то очень горько от осознания того, что виноват не меньше логиновского. Во всем, что произошло, виноват. Жаль, что нельзя еще немного так постоять. Подождать, пока то неясное понимание себя, слабо бьющееся внутри, не оформится во что-то конкретное, цельное. Пока он не уяснит, почему так важно, чтобы этот самодовольный, отвратительный, мерзкий пидар никуда не поехал. Остался тут, с ним, а не умчался к... Максиму. Кириллу сложно, почти противно даже мысленно называть Сурханова по имени, но он заставляет себя, убеждая, что это всего лишь имя и больше ничего. Обычное имя обычного человека, который не имеет к нему никакого отношения. Наверное, стоило бы извиниться за этот... поступок. Но Кирилл не может произнести даже слова. Вообще. Все так же стоит, глупо таращась на Логинова, и мнет ткань его костюма. Кажется, он все же чересчур сильно сжимает пальцы— тот морщиться, время от времени поводя плечом, может, даже думает о возможных синяках, но Кириллу сейчас это неважно. Он даже рад, если останутся следы. Еще следы. Его следы. Блядь, да что ж это за наваждение такое?! С едва слышным стоном Кирилл трясет головой, стараясь выбросить из нее эту ерунду и вспомнить, наконец, с какого перепугу он так взбеленился. Но не получается. В какой-то миг он встречается с Логиновым взглядом и практически каждой клеточкой своего тела чувствует, как поднимается внутри волна ярости. В который раз его хочется ударить. Просто, чтобы перестал так смотреть. Он сойдет с ума, если Логинов и дальше будет так пристально его рассматривать. И что он такого интересного на нем увидел? Это же неприлично так пялиться на постороннего человека. Да-да, именно посторо... А, к черту! Неужели он так много просит? Ему нужно еще немного времени— совсем чуть-чуть, буквально капельку,— чтобы наконец признаться себе, что как бы он ни хотел отгородиться, у него не выйдет. Он не чужой. Давно уже. А еще хочется облизать пересохшие губы. Но нельзя. Нельзя показывать свою слабость. И Кирилл сдерживается, концентрируя внимание на чем-то не таком навязчивом. Получается плохо. Ему кажется, что кожа горит огнем в тех местах, где он его касался, что единственный способ перестать сходить с ума— это поддаться наваждению. Но он сильнее этого. И пускай он почти распознал то странное чувство, охватывающее его каждый раз, когда слышит это отвратительное «Максим», срывающееся с логиновских губ, это ничего не меняет. Все осталось по-прежнему. Но, похоже, расстановка приоритетов такова лишь для него. Пока Кирилл пытается усмирить очередного демона внутри себя, терпению Логинова приходит конец. Тот не выдерживает, отталкивает его, заставляя покачнутся от неожиданности, и почти зло произносит: — Ну, и что ты хотел?.. Слушай, Кирилл, если тебе нечем заняться, то это твои проблемы. А я, между прочим, опаздываю. Кирилл, едва успевший удержать равновесие, задыхается от возмущения. Что? Ему нечем заняться? Да у него сотня дел, ему столько надо успеть, а вместо этого он тратит свое время тут, с этим... — Так вали, давай!— кричит он в ответ прежде, чем успевает подумать над собственными словами.— Чего стоишь, а? Проваливай, сукин ты сын! Это совсем не то, что просится с языка, но именно те слова, что стоило произнести. Кирилл захлебывается ими, сжимая кулаки от бессильной ярости, и задыхается от невозможности изменить произошедшее. Логинов дергается, как от пощечины, даже открывает рот, явно собираясь сказать что-то такое же колкое и болючее, но лишь молча отшатывается. Хочется заорать, что он ошибся, что не это хотел сказать, что он просто дурак, но понимает, что бесполезно. Слова пусты и бессмысленны. Он проиграл сам себе, показал, что ему не безразлично, что он... Оказывается, стержень внутри не такой уж и крепкий, он крошится от каждого нечаянного слова, от едва заметной нотки равнодушия, проскользнувшей в голосе, от малейшего намека на взаимность. Кирилл обессиленно опускается прямо на пол, ему плевать, кто что подумает, тем более он, кажется, уже один в кабинете. Что ж, этого следовало ожидать. Не стоит рассчитывать на то, что прилетит волшебник на голубом вертолете и внезапно все станет хорошо. Не бывает так, и он уже давно не верит в Деда Мороза. Хотя, сейчас не помешало бы небольшого чуда. Холодно. Зябко поводя плечами, Кирилл рассматривает грязный отпечаток подошвы на ковре и все никак не может решить — гость входил в кабинет или, наоборот, выходил из него? Это кажется невероятно важным, словно от ответа зависит его судьба. Глупо, конечно, но если думать о неряхе, не вытирающем ноги, когда заходит в помещение, то можно не обращать внимания на то, что он ждет хлопка двери. Можно сделать вид, что работа уборщицы — самое важное, что есть на свете, что чувство опустошенности и противный холодок внутри всего лишь мираж. А еще можно сделать вид, что внутри не болит. Закрыть глаза и попытаться представить, что ничего не изменилось. Что мир вокруг не вертится с ошеломляющей скоростью, а жизнь не замерла на месте, наигравшись с ним до конца. Жаль, что он так и не научился врать самому себе. Он косится на телефон, сиротливо лежащий на полу и уже явно негодный из-за глубокой на вид трещины на сенсорном экране, прикидывая, во сколько обойдется стоимость ремонта, и стоит ли вообще об этом думать, совершенно некстати, да, но... как-то так. Кирилл делает глубокий вдох — он даже знает, благодаря кому у него появилась эта отвратительная привычка успокаиваться именно таким способом,— и упирается затылком в стену. Холодно, все еще холодно. И пусто внутри. Жаль, что зима кончилась, так логично было бы списать все на мороз за окном и продолжать заниматься самообманом. Жаль, да. Интересно, а если он придет к Владиславу Семеновичу и скажет, что согласен перейти в отдел рекламы, это что-то изменит? Хоть что-то поменяется? Навряд ли. Он не настолько глуп, чтобы обманывать себя вечно. — Как же я тебя... ненавижу,— до алых всполохов под веками зажмурив глаза, едва слышно произносит Кирилл, утыкаясь носом в колени.— Не-на-ви-жу... Хочется завыть, громко, протяжно. Просто чтобы услышать хоть какой-то звук кроме стука собственного сердца, набатом звучащего в ушах. Он с силой прикусывает губу и, только ощутив соленый вкус собственной крови, понимает, что не прав. Он не один. Это выше его сил.

***

Ему кажется, что одна капля ничего не изменит. Что еще одна не будет лишней. Он пьет, пытаясь унять жажду внутри себя, и все никак не может насытиться. Каждый глоток обжигает горло, такое ощущение, что в бокале кипящее расплавленное золото, а не коньяк. Впрочем, он бы не заметил разницы во вкусе, будь в бокале даже чистый спирт. Он просто делает глоток за глотком, отстраненно понимая, что все бессмысленно. Он такой же, как и Костя. Как он тогда сказал? Грязный, мерзкий, отвратительный пидар? От воспоминаний о том, как кричал это в лицо брату, становиться тошно. — Хей, брат, тебе не кажется, что уже хватит?— звучит за спиной чужой голос. Бармен прав— ему хватит. Но уходить в гулкую пустоту квартиры не хочется, а потому он отрицательно качает головой и просит повторить. Тот осуждающе что-то бурчит себе под нос, но тянется за бутылкой — каждый волен сходить с ума так, как ему хочется. Интересно, а что сказал бы Костя, если бы узнал, что его младший брат— принципиальный, упрямый братишка,— признался, что вот именно сейчас, сидя в каком-то подвале и методично накачиваясь спиртным, его понимает? Была бы реакция аналогичной его собственной? Кричал бы oн? Угрожал? Избил бы? Что?! До слез хочется, чтобы все это было просто сном, чтобы у него был еще один шанс. Шанс сказать, как он ошибался, что он любит его не смотря ни на что. Но простое желание ничего уже не изменит. Каждый сделал то, что сделал. И получил, что заслужил. Денег едва хватает, чтобы расплатиться. Провожая взглядом последнюю мятую сотню, исчезающую в кассовом аппарате, он чувствует себя удивительно окрыленным, словно спиртное смыло налет ржавчины с мыслей. Странное ощущение. Ты есть, и тебя нет, только тонкая нить, все еще связывающая тебя с окружающим миром. Нить понимания, что ты все же не один. Он бредет по улице, кутаясь в пальто и даже не задумываясь о том, что машину оставил около офиса, денег на такси нет, и ночевать, похоже, ему придется где-то на лавочке. Сейчас все это неважно. Главное, он понял— бесполезно пытаться изменить себя. Или ты такой, как есть, или существование превращается в пытку. Медленную, мучительную пытку проживания череды бессмысленных одинаковых дней. И как люди с этим живут всю жизнь? Играют в реальность или сдаются, устав бежать на месте? Где-то за углом дерутся коты. Их пронзительные вопли звенят в ушах и еще долго потом отдаются эхом в голове. Кирилл вздрагивает, криво улыбаясь сам себе: надо же, испугался. Вот неугомонные твари, и чего им не спится? Сидели бы по своим подвалам, грелись около труб. Так нет же— каждый защищает свою территорию. Защитнички, вашу мать! Вечно у этих тварей все не как у людей— за свое будут биться до последнего. Глупо, он бы так не смог. Кирилл силится вспомнить, а когда он в последний раз вот так шел до конца, не обращая внимания на преграды и людей вокруг, и не может. Он трус? Слабак? Обидно понимать, что для себя ничего не сделал в этой жизни, что всегда руководствовался только всеобщими принципами, что подспудно подыгрывал окружающим и всегда плевал на свои собственные желания. И завидовать тем, кто не стеснялся себя. Интересно, а он поехал к нему? Плевал на то, кто там что подумает, и поехал? Удивленный тем, что такая мысль вообще может прийти ему в голову, Кирилл замирает посреди улицы. Вот почему человек, одно воспоминание о котором заставляет сжиматься от ярости кулаки, так его беспокоит? Почему он не может выбросить его из головы? Кажется, что вся тонкая нить-между-реальностью пропитана им, Кирилл буквально задыхается от охватывающей шею паутины, но ничего не может сделать. Или не хочет. Где-то глубоко внутри медленно зреет понимание, что так правильно, именно так хорошо. Ноги сами несут куда-то. Кирилл поднимает воротник пальто, кутается в шарф, но даже не задумывается о том, чтобы вернуться в помещение. Ему все еще холодно, и очень хочется соответствия внутренней и внешней температуры. Но на календаре весна, и ничего не попишешь. Коты и те радуются, а он не может. Непорядок. Поворот, еще поворот, арка и детская площадка во дворе. Лавочка, песочница с грибком-навесом, забытое кем-то ведёрко с лопаткой. Маленький красный совок на несколько минут выбивает его из собственных самобичеваний, но тут же становится неинтересен. Жаль ребенка, но, наверное, родители купят ему что-то взамен. Жаль, что нельзя купить и себе что-то... взамен. Он бы с огромным удовольствием приобрел себе еще один шанс. Он останавливается около девятиэтажки, с удивлением рассматривая табличку с названием улицы и номера дома, едва видную в слабом свете фонаря. И зачем он сюда пришел? Почему именно сюда? Несколько минут он топчется около металлической двери с домофоном, размышляя, что он мог тут забыть. Никаких зацепок, даже тени догадки не проскальзывает в утомленном алкоголем сознании. Наверное, стоит все же уйти, но тут дверь подъезда открывается, выпуская пару хохочущих девушек, и Кирилл, влекомый каким-то необъяснимым желанием, проскальзывает внутрь, забегая в уже полузакрывшийся лифт и, не глядя нажав кнопку, обессиленно приваливается к стенке. Успел. Знать бы еще куда. Пятый этаж. Странно, ему казалось, что тут должно быть чище. И стены вроде бы были бирюзово-зеленого оттенка, а не бежевые. Удивленно рассматривая странный абстрактный узор, что, по идее, должен был символизировать цветы, Кирилл делает пару шагов к ближайшей квартире. Хотя, нет, не ближайшей. Он целенаправленно идет в конец коридора и, только нажимая на звонок, понимает, где он. — Кирилл?! Что ты?.. «Твою ж мать!»— только и успевает подумать Кирилл, заходясь в беззвучной истерике прямо на пороге логиновской квартиры. Только этого ему не хватало. В голове разом гудят сотни мыслей, сотни несказанных фраз. Как глупо: море слов и нет того, которое стоило бы произнести. Александр наблюдает за происходящим, не мигая, смотрит долго, не меньше минуты, после чего так же молча отходит в сторону, приглашая войти в квартиру. Кирилл, с трудом отрываясь от стены, к которой привалился, стараясь удержать равновесие, в последний раз судорожно хватает ртом воздух и, едва выровняв дыхание, криво улыбается. — Что, вот так пустишь? Даже не спросишь, что я тут забыл?— звучит жалко, почти умоляюще, но Кирилл старается не обращать на это внимания. Только морщится, догадываясь, насколько унизительно и смешно все это смотрится со стороны. Но Логинов не смеется, просто смотрит. Смотрит тем самым взглядом, за который хочется убить. В голове проносится сотня причин приехать сюда, тысяча правдоподобных и не очень предлогов— ложь, полуправда, да в общем-то, он готов сказать, что угодно, только не правду. Ее из него не вытянуть и клещами. Он и сам не знает, зачем пришел. Но надо, очень надо, ему ведь так холодно. — Хорошо. Что ты тут забыл?— спустя долгие две минуты послушно произносит Александр, не сводя с Кирилла взгляда, после чего ерошит ладонью волосы на затылке и как-то устало продолжает:— Кирилл, давай ты зайдешь внутрь, и мы продолжим наш разговор? Мне бы не хотелось, чтобы утром весь подъезд обсуждал пьяного парня, бьющегося в припадке на пороге моей квартиры. Мне и без этого хватает осуждающих взглядов пенсионерок. Кириллу хочется возразить, заорать, что он трезв, как стеклышко, что с ним все в порядке, но собственное тело предает его, и, чтобы удержаться в вертикальном положении, приходится ухватиться за любезно предложенную руку. Его руку. Александр хмурит брови, сжимает в тонкую полоску губы, но более ничем не выдает своего нетерпения, все так же ожидая, пока он пройдет в квартиру. Ужасно стыдно. Даже сквозь туман алкоголя Кирилл понимает, что он сейчас далеко не в лучшей форме для словестных баталий, что ему нужно немного тепла, и он почти готов принять его даже от Александра, но сдаваться так просто не в его привычках. Внутреннее «я» кричит, буквально требует послать самодовольного ублюдка подальше, оттолкнуть, чтобы не смел прикасаться к нему своими грязными пальцами, чтобы даже думать не смел, что ему — Кириллу— требуется хоть какая-то его помощь. Взгляд бестолково мечется между темнеющим проемом за спиной у Логинова и коридором, ведущим к лифту, он все еще не может решить — куда? Мучительный выбор между «хочу» и «надо» прерывает объект его размышлений. Хваленая выдержка Логинова во второй раз за день дает сбой, и он, прорычав что-то неразборчивое, втягивает Кирилла в квартиру. От резкого движения кружится голова, перед глазами мелькают цветные пятна, координация движений никак не желает приходить в норму, и он со всего размаху впечатывается прямо в Александра, утыкаясь носом тому куда-то в плечо. Логинов сдавленно охает, несколько мгновений позволяя за себя цепляться, но едва не отшатывается сам, когда Кирилл, с трудом оторвавший голову от кажущегося сейчас таким мягким плеча, замечает кое-что интересное. — Засосы... Убью суку,— с глупой улыбкой бормочет он, придвигаясь вплотную к Александру. Ему слышно как тот гулко сглатывает, Кирилл буквально кожей ощущает этот звук, но даже не пытается понять, что тому причиной. Все, что его сейчас интересует— это чертовы засосы на шее у Шурика. Пятна кажутся смутно знакомыми, но где-то в глубине сознания блуждает воспоминание о «Да, Максим, я уже еду», и ярость опять пробивается наружу.— Убью, убью, слышал?— Логинов что-то говорит, Кирилл видит, как шевелятся его губы, но слова неважны. Они просто набор букв, просто оправдания, он это точно знает. Лживые, пустые слова. Он не слушает их, у него есть занятие поважнее— он пытается разобраться в бушующем внутри вихре чувств и эмоций, что с головой захлестывают его сейчас. Кажется, Шурик пытался сказать еще что-то. Что-то про то, что ему надо успокоиться и отдохнуть, что он пьян и своими криками перебудит всех соседей, чем только сильнее раздражал Кирилла. Но стоило только услышать вот это его «и не нужно никого убивать», как Кирилл не выдержал. До боли сжав пальцы у Шурика на плечах, он впивается злым поцелуем в его губы, прерывая этот бесконечный поток лжи. Мое. Не отдам.