Не знаю, кто ты!

      — Почему раньше-то мне никто не сообщил такие подробности? Я бы хоть заранее подготовился, — спросил я.       — Во-первых, это только моё решение. Во-вторых, раньше в этом не было необходимости. Если бы мелодию сумели дописать лет так тридцать-сорок назад, хватило бы сбагрить композицию, записанную на пластинке в какой-нибудь замшелый бар, и произведение получило бы известность, а сейчас…       — Это трудно, я понял. Но как я…       — Не моя проблема. Адам, у тебя остаётся около десяти часов до смерти, используй их правильно.       — Хорошо. Я могу идти?       — Конечно. И, кстати, откуда на обложке пластинки следы от чашки? — поинтересовался шутливым тоном Фредерик.       — День и ночь работал, вот случайно с подставкой и перепутал. Прощайте, — проговорил я, выходя из его кабинета.       С момента моего отсутствия народу в кафе не прибавилось: как и несколько часов назад, был только бармен. Одиноко стоя за стойкой, он протирал чашки и что-то бубнил себе под нос. Заметив меня, парень, сначала мило улыбнулся, а потом начал расспрашивать о том, как прошёл разговор. На все заданные вопросы молодого человека я отвечал односложно: либо “да”, либо “нет”. Так что к концу его незатейливого допроса расспрашивать начал уже я. И в первую очередь я поинтересовался:       — А нет ли здесь поблизости каких-нибудь театральных или музыкальных премьер?       — Честно сказать, не знаю. Но если вас это так интересует, посмотрите брошюрку за вон тем столиком, — он показал рукой на стоявший в метрах пяти от меня предмет мебели. — Девушка симпатичная оставила.       — Ну, раз симпатичная, то посмотрю.       Подойдя к столику, я взял с него тёмно-зелёную книжку, на обложке которой было написано “Лучшие премьеры месяца”. Заглянув в содержание и отыскав сегодняшнее число, я быстренько перевернул страницы на нужную дату. Оказалось, что сегодня должна была состояться премьера двух мюзиклов, четырёх пьес и трёх симфонических оркестров. Просмотрев мельком весь список, я остановил своё внимание на предпоследней премьере оркестра, которая должна была начаться через час и где дирижёром был мой давний знакомый — Натан Хардман.       Найдя в кармане телефон, я отыскал в контактах Натана и позвонил. Гудки шли долго, но через пару очень долгих секунд он всё-таки соизволил взять трубку.       — Алло.       — Привет, узнал?       — Тебя трудно не узнать, Адам. Так что звонишь? Случилось что-то? — спросил он обеспокоенным голосом.       — Да нет, хотя может и да, не знаю, в общем...       — И как это понимать прикажешь? Говори быстрее, у меня премьера скоро.       — Ладно. В общем, мне нужен ваш зал.       — Чего? Не понял! — вскрикнул Натан.       — Зал всего на пять минут. Срочно надо! — чуть ли не взвыл я в трубку.       — Это вопрос жизни и смерти, что ли?       — Да, моей жизни и, надеюсь, ещё не скорой смерти. Прошу тебя, очень нужно!       — Ты чокнулся? Если да, то я лучше вызову тебе скорую.       — Со мной всё в порядке! Правда, пожалуйста, помоги. По гроб жизни буду должен, — если жив останусь, конечно.       — Если меня выгонят с работы, я тебя собственноручно придушу! Понял?       — Да!       — Бегом сюда, пока я не передумал! — на этом наш разговор закончился.       Убрав телефон обратно в карман, я, попрощавшись с барменом, вышел из кафе. Дорога до филармонии заняла не больше получаса, так что к началу премьеры я был уже на месте, где меня учтиво встретил Натан. По выражению его лица было видно, что настроение у него не ахти.       — Привет, — поздоровался я снова.       — Здоровались уже. А теперь послушай меня внимательно, — произнёс он всматриваясь в мои глаза. — Уж не знаю, во что ты вляпался и для чего тебе нужны эти пять минут, но только попробуй использовать это время не во благо! Понял меня?       — Да, — ответил я, а потом добавил. — Натан, спасибо.       — Рано благодаришь. Сначала сделай, а потом уже в ножки кланяйся. Пойдём, скоро начнётся уже.       Все места в зале были заняты, до начала оставалось несколько минут. По общему мнению (Натан приказал, все остальные согласились), первым на сцену должен был выйти я.             И вот время настало. Свет в зрительном зале померк, на сцене же, наоборот, стал ярче. Все музыканты расселись по своим местам, дирижёр расположился перед оркестром, а я одинокой птицей подлетел к фортепьяно.       Так как ранее я заявлен не был, всем собравшимся в зале меня представил дирижёр, то есть Натан.       — Дамы и господа, прошу внимания. Сегодня наш концерт начнётся с ранее не заявленного произведения, исполнять его будет один из самых лучших композиторов студии звукозаписи “Дорман” Адам Честертон, — на этом Хардман умолк.       Не произнося ни слова, я начал играть. Первые звуки были очень нежными, мягкими, они окутывали и возносили, далее темп мелодии менялся и становился резким, отрезвляющим. Затем звуки стали невыносимо тяжелыми, напряженными, а потом начали пронзать, задевать за душу.       Хотя слёзы и катились по щекам, я не смел прекращать играть, ведь это произведение описывало жизнь. Все взлёты и падения, радость и грусть, боль и отчаянье — всё то, чем мы живём. Начав сочинять эту мелодию, Фредерик хотел показать, что ничто не может быть вечным, когда-нибудь всё может измениться.       Когда я закончил играть, в зале царила гробовая тишина, только чуть слышные вздохи выдавали присутствие людей. Медленно поднявшись, я хотел уйти со сцены, но вдруг меня остановил шквал оваций. Все люди, хлопая стоя, обливались слезами, даже самые суровые безмолвно плакали. Смотреть на это я не мог, поэтому постарался побыстрей ретироваться со сцены, но произойти этому помешала толпа журналистов с одним единственным вопросом:       — Что это за произведение?