Мой по праву рождения

      Люциус почувствовал почву под ногами после короткого рывка портключа, открыл глаза и тут же зажмурился. Глаза после месяца дождей в Лондоне не готовы были к Палермо. Если тени и существовали тут, то трусливо прятались по углам. Высокое утреннее солнце выжигало на своем пути цвет, под своими прямыми лучами все превращая в светящееся белым пятно.       Улица смеялась, кричала, шумела, позвякивала и постукивала. В Палермо не заканчивался праздник. Вся Сицилия, нет! вся Италия, как рай, была создана для праздника. Люциус мужественно вышел под солнце, смахнул слезу, удержался от того, чтобы чихнуть и завернул за угол, где синяя тень треугольником прикрывала переулок. Там он остановился и вдохнул.       Пахло солью и побережьем. Пахло неуловимо дождем. Пахло такой же иллюзорной как дождь, свободой. Чувствуя каждый свой шаг, Люциус двинулся вперед, не спеша, едва удерживаясь от того, чтобы кончиками пальцев касаться каменной кладки зданий. Но шел так близко, что вот-вот мог покачнуться и коснуться плечом. Палермо, как несбывшаяся мечта, несмотря на солнце и ритм праздника, для него всегда звучал грустно. Улиц его он почти не знал, разве что немного центр и одну, что вела к его маленькому палаццо.       Разве что… ему случилось однажды провести в Палермо целый безмятежный месяц, предоставленным самому себе. Он долго бродил, сетуя на туристов, так сильно менявших лицо города, и в ужасе смотрел на длиннейшую очередь в катакомбы капуцинов. А потом вдруг, свернув несколько раз наугад, набрел на старинное здание , чудом сохраненное и бережно реставрируемое, но не выглядящее достопримечательностью. О маггловских храмах он не знал тогда ничего.       Вывеска на входе гласила: Церковь св. Иоанна Отшельника. Люциус хмыкнул, мол, что за глупость – быть отшельником? И вошел, ведомый праздным интересом. Прошел до середины, скучающе разглядывая голый камень, надписи, полустертую мозаику. Хотел, было, выйти, но поднял зачем-то лицо вверх. И замер.       В окна-бойницы вершины нефа лился свет и кружил, кружил золотые пылинки, отскакивая от сохранившихся фресок, заполняя собой купол и проникая в глаза, совсем не видя препятствий. Чувствуя, как мурашки обхватывают его бока, Люциус попытался вдохнуть, но на грудь что-то будто бы давило. И почему-то заслезились глаза. «От пыли» - зло подумал он, а потом его толкнул кто-то мимо проходящий и он удивленно опустил взгляд вниз.       Уже после, когда он вышел и вернулся в палаццо, даже когда лег в постель, давящее чувство все еще мешало дышать. Но сквозь тяжесть рвалось незнакомое раньше чувство наполненности и уместности.       Теперь, когда Люциус оказывался в Палермо, иногда он ходил в ту церковь, но без необходимости: это ощущение возникало теперь каждый раз, как только портключ переносил его в Сицилию.       В просторном коридоре палаццо стояла прохлада. В углу уже горела лампа. Люциус с трудом вспомнил, кого нужно позвать, если понадобится помощь. Эльфов он тут не держал, обычно нанимая камердинера, кухарку и слугу из местных. И теперь, не обладая магическим чутьем, в холл никто не вышел его встречать. Он взглянул на колокольчик, но, будто отвечая на свой же вопрос, покачал головой.       Тихо ступая по лестнице вверх, он глядел на окно, уходящее в потолок, причудливое витражное панно из мягких розовых и молочных оттенков кусочков стекла.       Свет, проходя сквозь, падал осколками на ковролин и лежал крыльями белых бабочек под ногами.       Как он любил тут быть! Рука сама сжалась на перилах, Люциус судорожно вздохнул и бегом поднялся по оставшимся ступенькам. Никто не знал об этом месте. Ни Нарцисса, ни Драко, ни один из приближенных. О Темном Лорде и речи, конечно же, не шло. Сквиб Руджеро, камердинер, в обычное время держал маленькую мануфактуру за городом, не очень богатую, и с радостью подрабатывал на Люциуса, протаскивая в остальную прислугу родственников и друзей, и о своей работе особо не распространяясь.       От чего-то тут ему претила сама мысль использовать магию. Он не брал сюда эльфа, сам колдовал, только если не было иного выхода, и иногда забывал, что палочка все еще при нем. Тут, в Палермо, в палаццо, купленном однажды в приступе желания сбежать, он и сам менялся.       На втором этаже он почти рухнул на софу, чувствуя прохладную ткань обивки под ладонями. Вокруг стояла мирная, тонкая тишина. Не тронь. Не дыши. Лениво подумав о том, что можно открыть стеклянные двери на балкон, он только перекатился на бок и всмотрелся в тонкую сетку деревянных рам.       Он прибыл заранее, за пару часов до встречи с мисс Дэгворт-Грейнджер, надеясь побыть наедине с собой хоть немного. Последние несколько дней, которые он чудом пережил, вымотали, вытравили, выжгли все мысли и все желания. Он должен был беспокоиться за семью или злиться на Северуса, подлеца, сбежавшего со своим щенком, или хотя бы ждать будущего, которое после назначенной встречи обещало быть прекрасным. Но ничего не осталось , будто бы перекрыли вентиль с силами. Пустота и равнодушие.       И все-таки что-то бродило внутри, как ягода, оставленная на солнце. Даже кисловатый вкус иногда чувствовался на корне языка. Всего один вопрос, возникший в тот момент, когда из бурлящего адского чана восстала уродливая фигура Лорда: чего стоит его, Люциуса, жизнь?       Важна ли она? Ценна ли? Если в той мясорубке, что вот-вот начнется, затрещат и его кости, будет ли это трагичней, чем любая другая смерть?       Люциус вздохнул и сел. Палермо и вправду обладал целительной силой. Краски жизни возвращались в тело толчками, как кровь по сосудам затекшей руки, с легким покалыванием в сердце. Стало легче держать плечи прямо. Люциус позвонил в колокольчик и через минуту услышал шаги на лестнице.       В ожидании он все-таки распахнул двери на балкон и вышел. Легкая газовая штора надулась и опала за его спиной. На столике посреди балкона лежало светлое перышко. Люциус улыбнулся. И вдруг очень ясно в этой легкой, спокойной улыбке увидел все свои заблуждения.       Буквально на секунду, пока убеждения обрастали хитиновым панцирем отрицания, он видел: нет той важности, что он придает своему существованию.       - С прибытием, сэр, - прервал поток пугающих мыслей Руджеро. Люциус не вздрогнул, разучившись пугаться за последние дни, только нахмурился.       - Здравствуй. Легкий обед на двоих к полудню и смену одежды сейчас, будь добр.       Камердинер с поклоном удалился. Среди его достоинств молчаливость и выдержка радовали Люциуса больше всего.       Ветер снял перо со стола, протолкнул с усилием сквозь частые тонкие балясины и унес в переплетение улиц.       Люциус все ждал когда возникнет чувство неправильности происходящего. Несмотря на все возможности, разделить с девчонкой тайну этого места казалось спустя время большой непредусмотрительностью. Можно было выбрать ресторан, или библиотеку, или даже подворотню, но он хотел…       А чего он хотел? Сейчас он понимал куда меньше, чем в начале. В девчонке помимо силы обнаружился характер, обнаружилась личность. Сколько ей? Пятнадцать? Откуда в пятнадцатилетней столько прыти?       Он, к своему удивлению, нашел в себе к ней… интерес. Да, интерес. Не как к сосуду с магией, но и не как к женщине. Даже еще не к человеку. Она показалась интересным зверем. Этакой юркой выдрой, немного агрессивной. И очень своевольной.       И вот сейчас, стоя на балконе, Люциус пытался понять, почему интереса к выдре оказалось достаточно, чтобы пригласить ее в дом. В дом, куда более значимый, чем Малфой-мэнор. Тут определенно имело место глухое раздражение. Но раздражение все не появлялось. Скорее, с каждой минутой все очевиднее, нарастало предвкушение сродни охотничьему азарту.       Нужно еще было не забыть снять барьер, и Люциус с откровенным неудовольствием взялся за палочку. Барьер и охлаждающие чары, немногое из магического, в этом палаццо он поставил сразу. И ни то, ни другое никогда еще не снимал. Само здание будто бы срослось с магией. Он почти увидел, как тонкие корешки защиты, сопротивляясь, вытягиваются из стыков кладки, и поймал себя на том, что поглаживает успокаивающе перила.       Накатило сочувствие к стенам, которые наверняка ощущали себя обнаженными под пристальным взглядом улиц и прямым светом высокого солнца. Его тоже коснулось ощущение беззащитности, но он выдохнул, расправил плечи, прикрыл глаза и спрятал палочку. Неохотно тревога убрала щупальца.       Переодевшись, он стал ждать, и приготовился ждать долго, но время, сначала задумчиво повиснув в густом жарком мареве воздуха, вдруг ускорилось. Или он просто задумался.       Хлопок, раздавшийся за его спиной, даже удивил его, хотя в том, чтобы отправить ее не к двери, а прямо сюда, под солнце, ему за спину, была своя тщательно продуманная шалость. Он надеялся, что она обескуражена. Или хотя бы смущена.       — Добро пожаловать, мисс. В мое скромное тайное убежище. – сказал он, успокаивая голос, решивший от чего-то выдать его нетерпение. И повернулся. В ее прищуренных глазах (солнце или недоверие?) читалась решимость бойца, идущего на смерть.       Они стояли. В темноте проема застыл Руджеро с подносом, удивительно чуткий к чужой неловкости. На плечах Гермионы поблескивала шерсть теплой, лондонской мантии. В глазах – ожидание нападения.       Лорд сам почувствовал себя обескураженным.       - Кхм. – все-таки раздалось от двери. – Обед, милорд.       - Да… Да. – отозвался Люциус, вдруг ощутив, как жарко бывает в полдень.       И пока Руджеро галантно забирал у Гермионы мантию, пододвигал ей стул и спрашивал, не принести ли ей холодного сока, думал. Думал, а не отправить ли девчонку назад, сказав, что хотел просто проверить ее смелость. Соврать, то есть, что-нибудь очевидно неразумное, но остаться наедине с собой. Пройтись медленно до Иоана Отшельника, удивляясь снова чужому затворничеству, а потом вернуться в палаццо, попросить его не беспокоить и пролежать на холодных простынях до заката. Чтобы буря внутри не сносила внутри него хрупкие перекрытия.       - Вы знаете, что хотите мне сказать?       - А вы знаете, что хотите услышать?       Она начала было отвечать, снова что-то дерзкое и прямолинейное, но он перебил ее.       - Вам не жарко? У вас очень теплое платье.       - Это не имеет значения, - резко ответила она. Но вдруг густо покраснела. «Смутилась? Или злится. Наверное, нужно было обозначить форму одежды» - подумал он, и представил, как капелька пота стекает у нее между лопаток.       - Я здесь, чтобы говорить с вами о войне. Люциус вздохнул. Нарцисса всегда была мягче и действовала исподволь. Диалоги с ней можно было сравнить с вышивкой гладью или вальсом. Она была деликатней. Он попытался понять, было ли это для него ценно или просто удобно.       - А что вы можете мне о ней рассказать? – усмехнулся он. – Тут превосходный повар, попробуйте. Гребешки выше всех похвал.       «Как просто все могло быть, будь она глупее», - раздраженно решил он, видя, как сходятся на переносице ее густые, дикие брови.       - Я тут не за светской беседой. И не ради обеда.       - Я предпочитаю совмещать.       - Вы намеренно меня выводите из себя, - вспыхнула она и выскочила. Ножки стула с неприятным скрежетом проехались по плитке.       - Я смею вам напомнить, - он спокойно поднял на нее взгляд, - что вы не уточнили, как будете возвращаться назад и, сломя голову, кинулись в неизвестность. Ваш портключ в Англию в моем правом кармане. И если вы не вспомните, что существует этикет, вежливость и уважение к собеседнику, он там и останется, мисс.       Она сжала губы. Села.       - Вы правы. Я прошу прощения.       И замолчала. Люциус почувствовал иррациональную обиду за нее. И стыд за свои слова. Она уныло ковыряла вилкой вкуснейший обед, он даже не стал притрагиваться к своему. Его гостья сидела посреди жаркого, ласкового Палермо в шерстяном платье, чувствовала себя затворницей и, как казалось, жалела о своем порыве быть здесь.       - Гермиона? – позвал он ее. – Можно я буду звать вас по имени?       Она кивнула, уловив в его голосе мягкость.       - Хорошо. Мы можем пойти прогуляться, я покажу вам город, насколько его знаю, и мы поговорим. Через дом есть магазинчик с платьями, выберем вам что-нибудь по погоде. Я чувствую, что должен исправить свою ошибку, заставившую вас чувствовать себя неуютно.       - Мистер… Люциус? Я не уверена, что вам стоит покупать мне платья.       - О, не переживайте. Если вам будет спокойнее, оставлю его себе и буду надевать по праздникам.       Гермиона хихикнула от неожиданности, посмотрев на него искоса. В глазах светилось лукавство.       Теплый ветер толкнул легонько Люциуса в плечи, и сердце замерло на долю секунды. Он замер и, ведомый непонятным желанием, попросил:       - Вы можете на минуту снять амулет?       Но тут же пожалел об этом. Улыбка сошла с ее лица. Гермиона снова как будто бы отступила на шаг, убрав улыбку из уголков губ.       - Нет.       Ответ получился жестче, чем она ожидала.       Они вышли на улицу. В Палаццо было прохладнее, на улице от нагретых камней поднимался жар. В голове у Люциуса снова возникло видение капельки пота между лопаток. Он подавил мысль, понимая ее природу, но и ее неуместность. На щеках девушки лежал яркий румянец, переходил на шею. Но вокруг, как на зло, несмотря на жаркий полдень и сиесту, бродили толпы туристов. Никаких незаметных охлаждающих. Впрочем, дошли они быстро. Гермиона замялась в дверях, хотела, было, выйти. Люциус придержал ее за плечо. Ловкая итальянка, немного похожая повадками на стервятника, оценив Люциуса как платежеспособного, закрутилась вокруг девушки с пугающим усердием.       - Это подло! – одними губами обозначила Гермиона. Он так же ответил ей:       - Вы будете мстить? – И по ее глазам прочел, что это не исключено.       - Может, это? – предложил он легкое платье оливкового шелка с рукавами три четверти, когда Гермиону почти погребло под расцветками и фасонами. Она кивнула, ему показалось, не глядя, и спряталась в примерочной.       Ей шло. И пока торговка пыталась всучить ей легкие пробковые сандали взамен закрытых черных туфель, он рассматривал ее, пытаясь вспомнить, какая она – без амулета? Он уже трижды видел ее в истинном обличье, но помнил только вишневые глаза, каждый раз с испугом смотрящие на него. Сейчас, когда ее отвлекли, он снова замер, задумавшись: она – его «истинная», что бы это не значило. Прислушиваясь к себе, он искал название для чувства, пришедшего с ее появлением. Ни страсти, ни похоти, ничего. Что-то, похожее на импульс. Желание отвечать ей. Желание ее ответа.       Ей одинаково шло платье, отсутствие кокетства, юношеский максимализм и решительность. А еще все-таки в ней существовала такая чудесная плавность сейчас, когда она, сидя на мягком пуфе, наклонилась завязать сандали. Босая ножка, волосы, хлынувшие по плечам вниз, ловкие пальцы на длинных завязках.       Гермиона подняла взгляд. Он ждал, что увидит смущение или благодарность, или смесь один к одному. Так выглядела бы идеальная картинка. Она притихла бы в своей благодарности, почувствовала бы себя неловко. Он взял бы ее под руку, они прошлись бы по Палермо. Все встало бы на свои места быстро и просто. Он предложил бы ей выгодный союз семей, сказал, что такую умную и привлекательную девушку рады будут видеть среди элиты. Наговорил бы комплементов. Намекнула на огромное богатство, которое ждет ее, если вдруг она решит войти в семью. И, зная, что любовница – это слишком хлопотно, предложить ей завидное место своей невестки. Эта девушка так молода и неискушена, что, сколько бы в ней не было прыти, она точно уступит.       Но когда Гермиона подняла взгляд, он ясно увидел в них спокойствие и очень четкий вопрос: «Мы ведь не за этим здесь?».       Его будто бы обожгло. В грудине на секунду плеснулся кипяток, захватывая и горло, и лопатки. Он знал это чувство. И испугался его.       Полчаса спустя они шли по людному проспекту. Нестерпимо светило солнце, брели разомлевшие туристы. Легкого диалога не случилось. Люциус невзначай коснулся темы возможного родства, стараясь выбирать максимально обтекаемые формулировки. Но Гермиона поняла его правильно и рассмеялась. На его вкус, немного издевательски.       - Я прошу вас не думать, что мое обнаружившееся родство что-то изменило. Я по прежнему, - она поджала губы, - грязнокровка. Мои родители магглы. Я не вижу причин для гордости в новом семейном древе, и очень сомневаюсь, что начну.       - Вы не понимаете, какие перспективы...       - Перспективы? - возмущённо перебила девушка. - О чем вы? Мы на войне! Самая лучшая и самая выгодная перспектива - выжить. Думаете, ваш лорд, поймав меня, пощадит, сверившись с родословной?       Люциус нахмурился.       - Он не будет сразу вас убивать. Сначала предложит вам место в свите.       - И моя родословная только продлит мне мучения. Я откажусь, он решит, что сделал все возможное, и будет прав. А вот после этого уже убьет. Какая в этом случае разница? Возможность короткого и неувлекательного диалога?       - И в поддержку рода вы тоже не верите?       - Знаете… Я в детстве не верила в волшебных единорогов, считая их выдумкой для тех, кто бежит от реальности. Сейчас все изменилось, конечно. Но сейчас я ровно так же не верю то, что меня может кто-то защитить, если я выбираю путь сражения. Это уже совсем небылицы. Как считаете, что должно изменить это мнение? Я видела единорога, но не вижу ни одной неприкосновенной семьи, которая смогла бы меня защитить. Ваши размышления - тоже побег от реальности.       Люциус замолчал. Он столько лет «защищал» Нарциссу и Драко, искренне веря в идеологию своего предводителя. Он защищал их от внешнего мира. У них было все самое лучшее. Семья Малфоев была иллюстрацией слова «лучшее». И вот теперь…       - Вы правы. - сказал он ей. И усмехнулся, когда она оступилась, недоверчиво взглянув на него.       - Вы правы. Идеальной защиты нет. Я под ударом. Моя семья под ударом. Но я выбрал сторону, которая дает больше надежды на положительный исход. Вы произносите «грязнокровка» с гордостью, но не пройдет и года, когда станете мишенью. Если вы решите противостоять той силе, которая возрождается, то кто будет стоять с вами бок о бок? Дамблдор? Престарелый Орден Феникса, с его горсткой выживших? Гарри Поттер? Что может ваш Гарри Поттер, сбежавший с четвертого курса? Я сомневаюсь, что Северус что-то вложит в его буйную голову. Кто еще? Северус? Может, Уизли? Кто, скажите, Гермиона, ваш авангард?       Гермиона улыбнулась. В ее голове досложилась картинка. Ей стало многим легче, чем сегодня утром. Она взвесила, стоит ли ему отвечать, будто бы глядя на них двоих чуть со стороны. Какое-то совсем сказочное «добро в любом случае победит» вспыхнуло в ее сердце сейчас, когда она знала, что добро ее с кулаками.       - Наверное, мой авангард – единороги, Люциус. Я проголодалась, зайдем куда-нибудь?       Она ушла вперед, все ее движение казалось полетом, прыжком. Столько легкости под тонким платьем он видел, что грудь сдавило обидой. Могла ли быть у него эта легкость? А у его сына?       На ее плечи должна давить вся жестокость мира, весь ужас, вся опасность, скручивать ее и сдавливать. Так почему же она, не имея никакой защиты, стоя под всеми стрелами, как под эти итальянским злым солнцем, глубоко дышит и идет легко, будто летит бабочка?       В маленьком кафе, чудом работающим посреди общего отдыха, подавали за баснословные деньги холодные сахарные лимонады. Люциус побрезговал, но Гермиона заказала себе и теперь наблюдала за отпечатком своей ладони на потном боку стакана. Ей принесли еще какой-то еды, и она ела с аппетитом здорового человека, у которого впереди очень долгий и насыщенный день.       - Я хочу показать вам кое-что, - сказала она, порывисто встав. Тихонько зазвенел лед в пустом стакане. И, аккуратно прижав несколько купюр салфетницей, вышла с веранды. Люциусу пришлось поспешить за ней.       Гермиона молчала, ничего не объясняя, уверенно минуя поворот за поворотом. Ему казалось, что, если она оставит его сейчас и исчезнет, он точно погибнет, иссохнув в хитросплетении улиц. Хотя, когда она резко остановилась у касс сомнительного строения, иссохнуть оказалось не самым плохим исходом. Билет она отдала ему грубо, вдавливая в ладонь. Ее лицо оставалось спокойным.       Они спустились по лестнице, куда более старой, чем здание наверху, и в нос тонким шлейфом проник мерзкий запах, который он понял тут же: смесь формалина, выветрившихся масел и специй, пыли и кожаных обложек. «Не обложек», - ужаснулся он. Коридор, в который они вошли, весь был полон скелетов, на которых натягивалась, поблескивая, кожа. Сколько видел глаз, в три ряда друг над другом висели мертвецы, в истлевших мешках одежды.       Люциус перевел взгляд на Гермиону, но та не смотрела на него, только вперед, и медленно, размеренно шла. Ему хотелось спросить, для чего они пришли сюда, но будто бы гортань задеревенела под прицелом сотен черных провалов глазниц. Ему казалось, что мертвецы смотрят на него с интересом. Он опустил глаза в пол, стараясь не встречаться взглядом со скелетами, но потом вдруг разозлился на себя и стал вглядываться в каждого. «Неужели она решила, что меня можно напугать давно истлевшими трупами. Идиотка!» - зло думал он и вчитывался в таблички. Духовенство. Монахи. Деятели. Творцы. Бесконечная череда, один за одним, мертвых местных правителей и богачей. Они шли через целые залы со скелетами, усаженными или поставленными в подобие театральных сцен, через коридоры с детскими скелетами, от взгляда на которые его окатило горячим ужасом, через зал со скелетами в венцах, похожих на тот, что на каком-то маггловском святом. Что тут целое подземелье смерти разной степени давности. Чем дальше они шли, тем больше кожи становилось на скелетах и тем ужаснее это выглядело. На лицах покойников веками застывало выражение страдания, мучения, боли или же, что пугало еще больше, оскалившейся радости.       Они шли долго, Гермиона не проронила не слова. Люциус даже привык и первоначальные эмоции утихли, так что он даже немного поиронизировал над собой. Пожиратель смерти, которого пытаются удивить смертью. Хах.       Гермиона притормозила у стеклянного саркофага, задумчиво разглядывая его в слабом освящении. «Джованни Патернити, вице-консул США». Восковое лицо, почти полностью сохранившееся, не считая отвратительной желтизны. Какой-то правитель маглов.       - Наверняка, он был богат и почитаем, - тихо сказала она, - Точно был влиятелен. Люциус не заметил, как она ушла дальше. Он стоял и смотрел на приглаженные усы, спокойное выражение лица. Этот Джованни был немногим старше его на вид. И, видимо, верил в вечность жизни, если лежал тут. Так же как он.       Люциусу было достаточно. Он начинал ненавидеть итальянцев с их отвратительным чувством жизни. Хуже всего, что, проходя мимо некоторых скелетов и походя читая их имена, он узнавал людей из благородных магических домов. Его трясло, он хотел сказать этой девчонке все, что думает о ней и ее высокомерии.       Когда он догнал ее, распихивая зевак, то почти врезался в нее, так резко она затормозила.       - Послушайте, вы… - начал он и осекся. Они стояли у маленького гробика, в котором лежал ребенок. Маленькая девочка, будто бы живая, только спящая. Мокрая челка прилипла к круглому лобику. Глаза едва приоткрыты, как будто она вот-вот проснется . Вокруг стояла тишина. Люциус прочел надпись на гробу и вздрогнул. Розалия Ломбардо лежала тут несколько десятилетий. Прожив какой-то год, столько лет боролась со смертью. На крышке лежал свежие розы.       Люциус вспомнил годовалого Драко, капризного, ласкового, болезненного. Если бы его дитя умерло, не справившись с очередной напастью?       На него вдруг навалилось отчаяние. В глазах резко потемнело и на секунду показалось, что на месте Розалии лежит его собственный сын, уже взрослый, с приоткрытыми глазами, как будто вот-вот проснется… и не проснется никогда.       Люциус спрятал лицо в ладонях.       Гермиона заметила его состояние и потянула к выходу. Спустя долгие сотню ударов сердца он наконец смог вдохнул глубоко.       - Несколько лет назад, после того, как Гарри чуть не погиб в тайной комнате, мы с родителями провели две недели лета в этом городе. - тихо начала девушка, - Меня снова мучали кошмары, едва я успела отойти от тех, что преследовали после Квиррела и камня, вы же знаете про эту историю, да? – Люциус, отмерев, кивнул, -Теперь мне снились василиски, неудачные зелья и ваше злое лицо.       Она выдохнула, поправила на платье несуществующую складку и продолжила. Люциус улыбнулся фразе про лицо, немного приходя в себя.       - Естественно, мы прошли с папой и мамой мимо этих Катакомб, мне было достаточно впечатлений, родители, конечно, подробностей не знали, но я явно была достаточно нервной тогда. А потом я нечаянно отстала от нашей группы с экскурсоводом, мама почему-то отпустила мою руку, отвлеклась, и я отвлеклась. И я заблудилась в Палермо. Со мной случилась истерика, я бегала туда-сюда, пытаясь найти группу, которая должна была идти очень медленно, но я, видимо, убежала в другую сторону. В какой-то момент, мне показалось, что я их догнала, похожие спины спускались сюда, и я прибилась к группе, пытаясь найти там маму. Не нашла, конечно, но это было и не важно.       Вокруг меня висела смерть. Тысячи чужих смертей. Смертей богатых, знаменитых, талантливых, гениальных, важных и влиятельных. Я даже плакать не могла, меня только трясло. Но, чем дальше, тем легче становилось. Дойдя до кубикулы детей, я совсем расслабилась. Знаете, - она взглянула на Люциуса с легкой улыбкой, - смерть есть смерть. Я в любом случае умру. Не важна моя кровь, потому что она однажды впитается в землю. Не важен мой возраст, пол, внешний вид и что на мне надето. Я часть вечности. И это может дать мне повод не бороться вообще. Но, на самом деле, это единственная причина жить именно так тот единственный день, который у меня есть, как я считаю правильным.       Она встала напротив и протянула ладонь. Люциус выдохнул, вгляделся в нее, такую юную и одновременно очень, невыносимо зрелую. И вложил в ладонь портключ.       - Это наша последняя встреча, если вы вдруг не решите стать частью моего авангарда, - тихо сказала она и сняла амулет. Какую-то минуту он глядел на нее, стараясь удержать весь ее образ в памяти: девчонку и воительницу, темную кожу и ясный ум, жизнь и его смерть. Потом она исчезла в воронке портключа.       Он встал, стер с лица оцепенение и медленно побрел в сторону Святого Иоанна Отшельника.       Через несколько дней прилетела уставшая сова и уронила на стол объемный сверток. Люциус рассмеялся: из посылки выскользнула легкая оливковая ткань.