Тибидохские вёсны

- Я люблю Ваню! - Как будто мы с тобой о любви говорим.

Таня обычно подолгу лежит на траве в тибидохском парке и, чуть подняв руки, задумчиво созерцает свои ладони. В последние годы она так часто делает и думает, думает… Все это выглядит нелепо, и именно поэтому, пожалуй, она никогда не расскажет об этом Ване. Ягуну, конечно, тоже не расскажет, да только Валялкин, в отличие от внука Ягге понял бы. Ваня всегда понимал. - Ну, и долго будешь на лапы глазеть? – насмешливо фыркают со стороны. – Пошли что ли в тухлобол поиграем, или гарпий подразним, или мелочь спустим с Лестницы? - Заткнись, - устало и зло в который раз за день отвечает Таня, повернув голову: на нее смотрит слишком, почти до дрожи знакомая смуглая девушка с рыже-каштановыми прядями и вытянутыми в ухмылке губами. - У-тю-тю, - как всегда насмешливо произносит она в ответ и, подобно кошке, щурится на ободранный солнечный круг в синем небе над школой. Таня до последнего не верит в существования зеркальной себя. Протирает глаза фигой, плюет через плечо, выпускает искры из кольца со словами «Дрыгус брыгус!», потому что у тибидохских приведений странное чувство юмора. Напрасно: Таня из мира Чумы-дель-Торт столь же реальна, как и фонтан, как и парк, как и школа, как и сама Гроттер. Девушка узнает и одновременно не узнает в зеркальной Тане себя. Да, похожий моток чуть курчавых волос, своим оттенком напоминающих ржавчину; да, тот же голос, правда - от чего-то злой и глумливый теперь; да, зеленые глаза, только вот почему-то не болотистые, а едкие и колючие. - Самозванка! – отчаянно кричит Таня-настоящая, да только Таня-чумихина хватает ее за запястье, грубо разворачивает к себе и долго смотрит прямо в лицо. Их теперь двое и это совершенно неправильно. Одна должна уйти навсегда. ** Тане не нравятся чужие руки на своем теле, особенно, когда они по-хозяйски проводят по ее груди, пояснице; когда пересчитывают позвонки на спине и когда чуть поглаживают острые коленки. Нет, Таня не будет врать, что ей неприятно, только руки эти не Ванины и даже не Глеба. Это одновременно свои и чужие руки, усыпанные мелкими выгоревшими родинками, с некрасивыми ломкими ногтями и гибкими пальцами. И локти такие же, и колени, и бедра, и лопатки… Таня-настоящая сходит с ума и почти задыхается, прогибаясь в спине и покусывая губы от горячих поцелуев в шею. - Уйди! Я люблю Ваню! – срывающимся голосом почти кричит она. Таня-чумихина ненадолго отстраняется и морщит лоб, словно что-то сосредоточенно вспоминая. - Ваня… - задумчиво произносит зеркальная Гроттер, все еще нависая над вжатой в траву светленькой ведьмочкой. – А, это тот ветеринар, которого у нас всякий раз пытались отчислить, да какой-то лопоухий придурок вступался?.. - Потому что он не хотел быть ни темным, ни очень темным! - едко шипит Таня на ту, что сверху, явно намереваясь плюнуть ей в лицо. Та в ответ лишь глумливо фыркает. - Зато ты хотела, - выдыхает темная в самые губы светлой. ** Таня-чумихина прижимается к настоящей Гроттер сзади и, совсем уж нагло и по-хозяйски проникнув ладонями под свитер, гладит ту по животу, а потом и по груди. Светлая широко раскрывает рот и шумно выдыхает, а потом опять покусывает губы. - Отвали, - почти просит она, - что тебе нужно? Твоя хозяйка давно прах, а ты… - Ты нужна мне, - просто отвечает темная, утыкаясь лицом в свое-чужое плечо и рассыпая по нему пряди оттенка ржавчины; в тишине пустующей без Гробыни комнаты ее голос звучит едва ли не громко и чуть хрипло. – Все эти годы ты пользовалась моим телом, двигала моими руками, ходила моими ногами, дышала моей грудью… Все эти первые двенадцать лет… Таня-настоящая тревожно вглядывается в мутное тусклое зеркало по середине комнаты, напротив которого они стоят вдвоем: она, живая, теплая, в джинсах и свитере; и та темная, ледяная, грубая, в коротком платье с корсетом и кожаных ботфортах. Руки темной смыкаются на теле светлой сильнее, а пальцы почти щиплют нежную смуглую кожу. Таня-настоящая теперь кажется себе куда менее реальной, чем чумихина самозванка. Таня с тоской понимает, что, пожалуй, Ванька бы не обнаружил подмену. Их теперь двое и это неправильно. - Я люблю Ваню, - зачем-то напоминает самой себе настоящая Гроттер и прикрывает глаза. Темная зеркальная Таня поднимает голову и, скалясь, вглядывается в холодное стекло напротив. - Как будто мы о любви говорим, - жестко хмыкает она и целует светлую ведьму в губы. ** Настоящая Гроттер не думает, почему они вместе, а просто позволяет целовать себя, позволяет пересчитывать руками и языком позвонки на спине, позволяет запускать пальцы в жесткие, густые ржаво-рыжие волосы. У чумихиной Тани глаза, напоминающие плавящиеся от жара изумруды, все тело в родинках и пьянящий запах сухой смеси лесных трав на запястьях и на ключице. - Я тебя ненавижу, - горячо шепчет Таня-настоящая, каждый вечер приходя из Ванькиной избушки в таежном лесу к зеркальной девчонке. Она всегда появляется рядом со светлой ведьмой: то в их избушке, то на поляне возле леса, то в Танькиных снах. Гроттер-светлая на самом деле ее ненавидит, ненавидит горячо и остро, да только все равно приходит по лесной темноте на их поляну. Темная в ответ лишь скалится, да обводит гибкими тонкими пальцами контур чужих-своих губ. В изумрудах ее глаз дрожит свет луны да тусклые отблески зеленой, крохотной осветительной искры Тани. До сих пор зеленой. Тане-настоящей важно лишь знать зачем. Зачем несколько лет эта тень мертвой старухи так навязчиво преследует ее, зачем она целует ее, зачем играет с ней, как кошка с мышью и зачем она, светлая Таня, приходит снова и снова и позволяет ласкать себя. Почему-то Таня никогда не спрашивает, как зовут эту сволочь. Наверное, тоже Таней, а может, как-то иначе - светлая Гроттер вдруг понимает, что ей, в общем-то, абсолютно безразлично. - Что тебе надо? Почему ты ходишь за мной? – часто допытывается настоящая Гроттер у своей копии, но удостаивается обычно не более, чем усмешки. – Чума-дель-Торт, твоя хозяйка давно сожжена заживо! - У меня нет хозяйки, - наконец отвечает темная. – И никогда не было. Я сама себе госпожа. Слова темной – острый скальпель. Теперь-то Таня понимает, что слова умеют и бить, и резать, и убивать. Таня больше не боится, она знает: чумихиной подделке никто не нужен; никто – кроме нее. А что будет дальше, пожалуй, не знает даже зеркальная. - Гротти, Гротти… - шелестит копия светлой ведьмы, оставляя на ее шее мокрый след. - Опять думаешь о своем Валенке? – потом спрашивает она, отстраняясь; спрашивает жестко, насмешливо и неожиданно зло. - А если и да, - Таня-настоящая смотрит подделке в лицо открыто и дерзко, - то что, что? Ты меня убьешь?! - Больно надо, - так привычно, насмешливо фыркают в ответ. – Думай сколько влезет, ты все равно моя. А твой Ванька никуда не денется!.. - Самозванка, - устало произносит Таня-настоящая, но уже как-то беззлобно; не так, как раньше. - У-тю-тю, светлая моя, - глумливо хохочет зеркальная девчонка, и на долю секунды в ее голосе, мимике и жестах проскальзывает что-то от Чумы-дель-Торт. Таня потом часто об этом вспоминает, но обычно думает, что ей тогда всего лишь показалось. Теперь их двое и это совершенно, абсолютно неправильно, но зато как-то привычно. А Ванька, пожалуй, и не заметил бы подмены.