Тибидохские вёсны

«…И не призывай своих пошлых святых: В Ад я войду на своих на двоих, И если дьявол позволит – С кубком в руках» Канцлер Ги – «Каинский еретик» /хотелось написать что-то такое пафосное-Бейбарсовское, но оно как-то не написалось/

Таня не знала, как умер Глеб, да и не сразу узнала, что умер – Жанна и Ленка долгое время не пускали ее к больному (не)некромагу. А потом, когда пролетело время, возле железнодорожной будки не было ни Бейбарсова, ни девчонок, ни вожатой. Никого живого. Жанна, Ленка… Таня часто думала, почему. Почему ей не сказали. Почему она не знала. Почему молчали. Таня с детства ненавидела равнодушие, черствость и бессилие. И, - Таня часто думала над этим! – пожалуй, именно время помогло притупить боль. В памяти почему-то настойчиво отпечатались усталые насмешливые глаза тогда еще некромага, сжатые от сводящей с ума боли белые губы и быстрый, тяжелый жест пальцами к губам, а потом – к Тане. И молодая девушка не сразу даже поняла, что это – воздушный поцелуй; сухой жар чужих губ настиг ее уже в ледяном воздухе над железной дорогой, когда в обледенелом мозгу вилась всего одна мысль - долететь. Выжить. Помнить. Таня, еще не до конца проглоченная тьмой, была единственным ключиком, единственной слабостью нахального, дерзкого некромага. Тьма не живет без Света, ровно как и Свет невозможен без Тьмы; маленькая светлая ведьмочка была любимой игрушкой в почти кошачьих лапах - немного жаль даже, что неумелых. Глеб иногда, совсем-совсем нечасто называл Таню католиком, своим добрым католиком, а себя – грязным, пустым еретиком. Таня не знала, почему и не решалась спрашивать: она чувствовала, что если Бейбарсов говорит так, значит, так надо. Так правильно. Таня сильная девочка, а сильные девочки тоже иногда хотят быть слабыми. А еще малютка Гроттер не знала, что еретики горят ярко, грубо, больно. Почти как звезды. «…иди поклонись костру, на котором сгорела твоя сестра» Глеб был дьяволом. Даже когда он стал (не) некромагом, он оставался чистейшей воды дьяволом. Демоном. Сатаной. Таня боялась Бейбарсова – сильного, наглого, смелого, - но одновременно любила: с ним было совсем не так, как с Ванькой. Абсолютно. Такие люди не исцеляются, не тлеют, не сгорают. Таня все еще помнит глаза Жанны Аббатиковой – усталой, бессильной, преданной как собака. Она теперь понимает, зачем все: и старухина книга с глупой клятвой, и совсем уж слепая любовь, и проглоченные согласные при волнении: глазами самого главного не увидишь. Жанна никогда не станет другой - такие люди, как она, тоже не исцеляются. «…к досаде твоей, нераскаянным я умру» Таня не знала, как после своей смерти Глеб спускался в Тартар. Наверно – не сломленный. Наверно – с гордо поднятой головой. Наверно – напевая какую-то веселую песенку и держа в руках бокал с дорогим вином. Жаль, там такого не ценят. Таня знает, что и на смертном одре Глеб бы ухмыльнулся и сказал что-то ехидное. Люди не меняются. Глеб жестокий, беспринципный и кажется, что весь волшебный мирок – его игрушка, правда, к сожалению, - нелюбимая. Фаворит всегда один, потому что в любви люди не любят конкурентов. А бокал в руке Бейбарсова, пожалуй – такой же жгучий, как и его поцелуи-укусы, как и он сам. Только вот у входа в преисподнюю бокал наверняка разлетелся осколками у ног (не) некромага. Почти как та черная роза у Таниных ног в их первый вечер на Буяне. «…если это не ложь, весь город ты позовешь посмотреть, как я умираю» Смерть пахнет гарью. Таня никогда раньше не задумывалась над этим, но теперь ясно это понимает. Вся смерть – от огня, а Тартар – расплавленная, выжженная пустыня, из которой нет выхода. У Тани сухо жжет лицо и выгорают брови. Глеб – расплавленная, рыдающая воском свеча. Уже сгоревшая, обожженная, опустошенная, мертвая. По сути, Бейбарсов всегда был мертв, да только наиболее остро это чувствуется только сейчас. Смерть вообще никого не щадит. Тонкие шершавые руки нервно комкают край тонкой льяной блузки с вышитым на нем узором, а потом судорожно сжимают виски – словно тугой раскаленный обруч разом накрывает голову. Таня смыкает тяжелые, почти свинцом облитые веки. До губ, щеки и шеи опять долетает запоздалый сухой жар чужих губ – белых, объятых болью, упрямо искривленных. Неправильно это все, неправильно… Пусть до Тартара удивительно короток и невозможно длин. Даже странно, что Глеб так и не забрал ее с собой. Таня не знала, как умер Глеб, и, пожалуй, не имела права знать.