***
— А что, Вовчик всё так же по лесу шатается? — до нас ему было минут пять хода, и я успел расспросить о нём ребят. — Да, шляется. Участковый грозит засадить его, если он не прекратит своё. Скоро сохатый пойдёт, — ответил Колька. Вовчик, в прошлом прошедший Афганистан, был заядлым охотником, да только две контузии не позволяли ему получить разрешение на заветную «Сайгу». Используя свой прошлый опыт подрывника, по осени Вовчик ставил в лесу на лося растяжку. Тушу разрывало нещадно, но на тушёнку куски вполне годились, и наварить её за осень Вовчик успевал в достаточном количестве, пряча в погреб трёхлитровые банки с заготовленным мясом. Несмотря на свою браконьерско-криминальную деятельность, Вовчик был здесь кем-то вроде лесника и никогда не позволял приезжим охотиться на рысь или волка, кои в наших краях пока не перевелись. Также у него всегда можно было разведать, где в этом году груздей побольше наплодило или где малинник в лесу погуще. Своим он никогда не отказывал, указав место получше. Сегодня его добычей были два упитанных зайца, тушки которых он тут же разделал. Окопав неглубокую ямку, мы на скорую руку развели костёр, подвесив косых на выструганную Мишкой шпажку. Вовчик отказался от «коньячка» и достал из-за пазухи военную фляжку. Я уж не знаю, что там у него было, но язык у нашего вояки развязался быстро. Откусив фильтр у протянутой Колькой сигареты, он затянул её до половины и, устремив взгляд на разгорающееся пламя, начал вещать. — Неспокойно в нашем лесу стало, ой, неспокойно, — начал он. — Что уж за зверь такой поселился, прямо следы мне непонятные повсюду встречаются. — Пацаны откровенно посмеивались над ним, и только я один заинтересовался всерьёз его рассказом. — И плачет в лесу будто кто-то, да так жалостливо, как дитё, не иначе. — При упоминании Вовчиком детского плача, у меня дёрнулось веко, а руки свело судорогой, и кусок заячьей ноги выпал, обжигая пальцы. Подавившись слюной, я представил, как бы это было, услышать те звуки не в тёплой постели, а в глухом лесу ночью. — Ты бы лебеды в своё пойло поменьше добавлял, а то и не такое привидится, — Женька уже перешёптывался с Колькой определяясь, кто поведёт подвыпившего Вовчика домой. — Вон, Ромке пожрать спокойно не дал, жутиками своими. — Мне было не до смеха, и без того зашумевшая голова стала ещё тяжелее. — Вот тебя бы туда, когда нечисть по лесу ходить начинает, — обиделся Вовчик и, собрав в сумку распутанные силки, побрёл домой не попрощавшись. Мы ещё долго сидели у костра, обсуждая последние деревенские новости, пока в банке не показалось донышко. Солнце полностью ушло за горизонт, оставляя на небе последние всполохи заката, но парни расходиться пока не собирались. С блуждающим огоньком лампады встречаться совсем не хотелось, и мне предстоял неблизкий путь домой. Насколько я пьян, стало понятно после того, как встал на ноги, пошатываясь и цепляясь за Мишку. Отмахнувшись от его попыток проводить меня, я выдал короткую прощальную речь и пожал всем руку. Сделав последнее усилие над собой, чтобы казаться трезвее, я старался двигаться прямо, пока пламя от костра не затерялось за перелеском. Идти надо было вдоль заброшенной части деревни, которая была её началом, и церковь в таком случае оставалась в стороне. Раньше самой большой в Боголюбовке постройкой был двухэтажный барак с покатой крышей и внутренним двориком, служивший общагой для приезжих студентов, которых завозили сюда в сезон сбора овощей. Сейчас двухэтажка была наполовину разобрана и заросла бурьяном, зияя пустыми окнами. Именно напротив этих окон меня застал приступ нескончаемый рвоты: организм сдался, избавляясь от выпитого за пару дней алкоголя. Присев на край упавшей балки, я понял, что встать уже не смогу и до дома, в лучшем случае, получится только доползти, если повезёт не заблудиться в трёх соснах. Нащупав дрожащими руками в темноте вход и пробравшись внутрь на пару метров, я завернулся в тряпку, попавшуюся как нельзя кстати под руку, и, забившись в угол, уснул в позе эмбриона. Ничего мне в ту ночь не снилось, и проспал я как младенец до рассвета, лишь слегка продрогнув под утро. «Тряпка», согревшая меня, оказалась красным полотнищем с шёлковой бахромой и ликом Ильича, который с немым укором взирал ещё и со стены, протянув руку в направлении бабушкиного дома, мол «Правильной дорогой идёте, товарищ», куда я так и не смог добраться. Такой я и заявился: весь в репьях, с кумачом на плечах, чтобы никто не заметил испорченную майку. Только бесстыжую морду спрятать было некуда. Баба Маня деликатно промолчала про мой внешний вид, а вот Ленка не упустила возможности поглумиться. — Чего, головушка болит? — сестрица решила выжать из такой возможности максимум, и уже битый час мучила меня прочтением вслух выдержек из газет о вреде зелёного змия. — Мишка, вон, уже с утра на работе, а ты припёрся под утро, знаменосец хренов. — Открыв было рот для того, чтобы высказать ей как некрасиво последнее слово звучит из уст пятнадцатилетней девчонки, я опять скривился от приступа головной боли. Она всё-таки сжалилась, притащив старую коробку из-под обуви, где я нарыл, на моё счастье, только начатый листик цитрамона. С того дня с пьянкой я завязал наглухо, а вот кошмар только начинался, плотно окутывая тайной. Над разгадкой я буду биться целый месяц, влипнув по уши в самую крупную передрягу за всю историю короткой жизни Ромки Хомутова.***
Дом Щекочихи, выкрашенный в синий цвет, был всего через три хаты от нашего. Ухоженный огород, все грядки как по линеечке. А привело меня туда повеление Бабы Мани. Оглядевшись по сторонам, на моё желание полечиться трудотерапией она не нашла, чем меня занять, и вспомнила, что Щекочиха жаловалась на то, что некому снести в погреб картошку. И ейный внучок, естественно, поможет грубой мужской силой. Я был удивлён, что сейчас там не живут Ивановы. Эта симпатичная бездетная чета стариков часто зазывала меня в гости и потчевала разными вкусностями. Никого у них не было, и весь урожай клубники доставался мне, а сейчас на этом месте рос хрен. Тётя Наташа, как рассказала моя бабулька, долго мучилась от неизвестной хвори, впав перед смертью в полностью беспомощное состояние. Дядя Вася ещё пару лет погоревал, да и привёл в дом Щекочиху. Только привычка разжёвывать хлебный мякиш для страдающей параличом супруги осталась с ним до конца: нашли его прошлой весной на завалинке с булкой в руках и посиневшим лицом. Как сказал приехавший из соседнего села фельдшер, дядя Вася поперхнулся жёсткой коркой, которая перекрыла дыхательные пути. Собаку, завывающую после его смерти все ночи напролёт и не подпускающую к себе новую хозяйку, пришлось застрелить. Меня опечалила эта история, ведь семья была замечательная, и даже пёс мне их нравился: небольшой такой, со звонким голосом, абсолютно чёрный, Кубиком его звали. Сейчас здесь всё было по-другому, и я уже засомневался, что правильно завернул, но, убедившись в том, что номер дома верный, зашёл во двор. Тимоха потащился следом и тёрся об ноги, отрабатывая миску молока, пока я ждал, когда мне откроют. Щёкотова Василина Петровна или Щекочиха, была бабой видной: тёмные волосы под косынкой совсем немного тронула седина, а карие глаза выдавали нездешнее происхождение. Откуда она появилась, никто не знал, но все как-то свыклись с её присутствием, особо, правда, не жалуя. Встретила она меня приветливо и, напоив чашкой чая с мятой, очередной раз пожаловалась на нашего кота. Тимоха, как и всё в моей жизни, был неправильным. Единственным его гастрономическим пристрастием, свойственным всему кошачьему роду, было молоко, а в остальном он, зараза, был «гурманом». Куску свежего мяса котяра охотно предпочитал овощи: картофельные очистки, яблоки и свежие огурцы. Их он любил особенно, подчищая огуречные грядки, пока овощ прибывал в зачаточном состоянии, оставляя лишь зелёные «попки», чем приводил в бешенство всех соседей. Свои, сволочь мохнатая, не трогал. Охотник из него тоже был никакой, и мыши свободно гуляли по дому, подгрызая стратегические запасы гречки. Держали его в доме за исключительную красоту пушистой, интересного рыже-белого окраса шкурки и пофигительский характер. Не обошёл Тимоха вниманием и плантацию Щекочихи, на что мне она и пожаловалась, показывая разоренные грядки с неудавшимся урожаем, проводив туда с порога. Я очередной раз извинился за него, прогнав нахала со двора, и пошёл вслед за ней в дом помочь с мешками. Дом был побольше нашего, и вообще, всё хозяйство — завидным. Хорошая посуда в серванте, книжки разные и чистота просто стерильная, даже слегка раздражающая, и не единого цветочка на веранде, даже дохлой герани. Долго оставаться здесь мне не хотелось, и, быстро перетаскав мешки в подпол, я поспешил домой, отказавшись отужинать. То, что стряпня у неё была тоже на высшем уровне, я даже не сомневался, только уж лучше пойти есть щи бабы Мани с плохо начищенной сослепу картошкой, чем жрать тут разносолы, вспоминая дядю Васю и его булку хлеба.***
Тимоха пропал внезапно, не явившись к ужину следующего дня, и, сколько мы его ни звали, усатая морда так и не появилась из кустов. Прождал я его ещё сутки, даже забросил всю работу, но кот будто сгинул. Пойти к Щекочихе меня сподобил её недобрый взгляд, коим она его проводила, когда мы выходили из дома. Несмотря на её приветливость, женщина мне не понравилась, и я уже представлял себе несчастного Тимоху, томившегося в тёмном подполе. Только дома её не было — это я понял по навесному замку на калитке. Ключ Ивановы всегда держали в почтовом ящике, но сегодня я его тут не нашел. Оглянувшись по сторонам и не заметив ни одной живой души, способной сдать моё покушение на частную собственность, я бодро сиганул через забор, неудачно приземлившись. Зацепив краем рукава деревянный штакетник, я плюхнулся в грядку с томатами, которую совсем недавно полили. Кроссочи оставляли после себя следы с лейблом «Найк», и пришлось взяться за грабли и окучить хлюпающую почву, с целью скрыть следы преступления. Пролазив все окна, Тимоху внутри дома я не обнаружил и, заметив деревянную лесенку, ведущую на крышу, решил обследовать чердак, благо маленькая дверка была чуть приоткрыта. Поднявшись наверх, я не обнаружил ничего интересного, пока взгляд не остановился на большой картонной коробке. В ней чета Ивановых много лет назад привезла перед Новым годом новый цветной телевизор «Каскад», радуясь дефицитной покупке. Сейчас в ней лежало всё то, что осталось от прежних владельцев дома: сломанные часы, деревянные ложки под хохлому, старая домовая книга и альбом с фотографиями. Руки к нему потянулись сами, а сердце сжалось, когда я припомнил, как дядя Вася показывал мне фотокарточки, где он совсем молодой, улыбался, восседая на танке. Запечатлели его тогда на фоне поверженного рейхстага, и этой фотографией он гордился особенно. Её я нашёл в самом конце пожелтевших страниц и, засунув в задний карман джинсов, унёс с собой подальше из этого логова, сохраняя хоть частичку их души нетронутой. Первыми шли семейные фотографии: послевоенные снимки, комсомольская свадьба Ивановых, кстати говоря, без грамма алкоголя, и портреты. Они раньше висели на стене напротив иконостаса, а сейчас глаза и рот тёти Наташи и дяди Васи зияли пустыми дырками прожжённой фотобумаги, а область груди и сердца была покрыта множеством мелких дырочек с ровными краями, как от спицы. Сердце ухнуло, когда я стал судорожно соображать, кто и зачем мог так испоганить их светлую память, но долго думать не пришлось, ведь я вырос в том месте, где даже перекрёсток переходили, сплёвывая за левое плечо. И только теперь началась паника, которая гнала меня взашей до самого дома, нашёптывая на ухо, что я следующий и что напрасно потревожил гадюжье гнездо, забравшись в дом Щекочихи.