Лес и поля, Горы, реки и моря, Даже небо и земля — Это ты, это я. Мельница & Любэ. «Может знает лес»
Потолок утеснял всякие помыслы. Сиэль пытался лежать смирно. Изо всех сил. Заворачивался в чистые простыни и одеяла, вылавливая ускользающее тепло. Хотел сделать всё ради своего выздоровления — или пытался убедить себя, что это действительно так — и просто наслаждаться покоем. И чем больше твердил, что все принятые меры для его блага, тем сильнее ему хотелось выкинуть что-то неразумное. Потолок хижины давил и порождал чувство утеснения, ограниченности, истребления... Он резко вскинул одеяло — и на него пахнуло трухлявостью. В принципе, ничего необыкновенного в этом не было, учитывая, что данное место не являлось роскошным поместьем, а всего-навсего заброшенным жильём какого-то лесника. Причём покинутым очень давно. Если бы не одно но. Простыни-то были белоснежными и свежайшими, ещё до того, как золотые ручки Себастьяна за них взялись. Будто кто-то позаботился об одеянии постели до прибытия гостей. Хижина была построена странным образом: не квадратная, как обычные — любые! — строения, а круглая. Совершенно. Без единого резкого угла, без изъянов. Эта идеальность удручала. До скрипа зубов. Сиэль как человек, стремившийся покорить всякие вершины, но не всегда понимая, зачем это нужно, даже представлять, не то, чтобы не был способен, а просто не удосуживался. Но подсознание подсказывало: такие заброшенные маленькие домишки должны быть уютными. От иллюзорности стереотипа сложившаяся ситуация являлась нестерпимой. Хижина представляла собой примитивную глыбу камня, отрешённую и предоставляющую убежище. И только. Ничто не делало её улыбчивей и гостеприимней, поскольку она была полупустой. Всё убранство пристанища графа и его слуги сводилось к худо-бедной обстановке: большая выцветшая кровать в углу (который благополучно округлялся), принимающие плавные формы стены, пустующая полка над ней, деревянный стол... на деле, это был верстак. И на первых порах графу он служил обычным обеденным столом. Михаэлис, заметив отсутствие столь важного предмета, немедленно взялся мастерить изящный стол из выбранной в окрестностях сосны. И тогда Сиэль в очередной раз удостоверился, что таланты его дворецкого не исчерпываются мастерством в приготовлении невероятных и всевозможных яств и в несравненном ведении боя. Убедившись воочию, что демону не нужно абсолютно ничего, помимо ловкости рук, дабы восстановить павший в огне особняк, он вскоре перестал удивляться всякой невероятной способности дьявольски хорошего дворецкого. Удобный столик расположился ровно напротив постели, которую занимал Сиэль. Фыркая и возмущаясь, он всё же принимал пищу за ним. Но в последние дни здоровье его скатилось на планку ниже, и теперь, желая уберечь своего господина от лишних передвижений, Себастьян подносил еду на сосновом же подносе прямо в постель. Была бы на то его воля — и Себастьян организовал бы сосновые ложки под стать мискам и тарелкам. Высказав это предположение, он напоролся на взгляд Сиэля, обещающий скоропостижный взрыв. И тогда его слуга с — наигранным ли? — удивлением обнаружил в карманах своего традиционного костюма несколько серебряных вилок и ножей, общество коих стало символическим. Откуда там взялась ложка — ответить он не мог. Но отчётливо помнил, что ни разу не использовал их в качестве оружия. Злобными ночами, не менее злобный Сиэль, хлебая свою юшку, источал всем своим видом гармоничное с приборами сияние — дымчатое, холодное, седое... Используя эту хитрость, свою импульсивность, поблескивающую привычным стальным оттенком, он будто ощущал частичку прежнего мира, не позволявшую утерять с ним связь. Задача, впрочем, была сложная: каждый день в лесу походил на неделю, неделя — на месяц, а спустя месяц, он думал, что состарится лет на десять. А по хижине неизменно плыл хвойный запах, казалось, окрашивая воздух в мягкую зелёную пелену, ещё больше раздражая Сиэля своей неизбежной проницаемостью. Теперь, когда Сиэль в столе не нуждался, будучи истощённым температурой, Себастьян каждую ночь устраивался за верстаком. В перерывах между уходом за графом — мастерил. В последнее время он пристрастился к этому занятию. Что мастерил — непонятно. Сиэль не спрашивал. За неимением второй кровати, дворецкому приходилось спать где угодно, только не в хижине. Унизить себя настолько, чтобы спать у ног графа, как считал сам мальчик, — он не мог; а Сиэль, подавляя любопытство, всё же ждал его следующего шага, предполагая, что голову демона посетила аналогичная мысль. Себастьян же уходил в лес, пропадая невесть где. Впервые в жизни Сиэля терзали сомнения и угрызения совести, доводя до состояния ещё большей вялости. Лет до десяти он мог чувствовать себя виноватым во всякой мелочи и провинности, вроде тех, когда он самостоятельно решал, когда именно ему оправиться к Элизабет Миддлфорд и смело воплощал план в жизнь. Потом мог корить себя за это, однако повторял свои вылазки снова и снова, и никто не мог его остановить. Он был весьма буйным и непослушным ребёнком (несмотря на всю свою болезненность и застенчивость перед незнакомыми людьми), ловко прикрываясь милой улыбкой ангелочка. Понимая, что ребёнок не смеет перечить родительской воле, он также ясно осознавал, что самое главное — не утеснять себя. Однажды это спасло ему жизнь. Сейчас Сиэль Фантомхайв далёк от своей кузины, как никогда, и даже мимолётная мысль бросить всё, дабы повидать её, не встревожит его сон. Однако он зарубил себе на носу: поступай так, как хочешь. Жалел ли Сиэль, что его родители погибли той ночью? О, мягко сказано. Убивался. Готов был принести себе гибель собственноручно, считая, что своё существование вырвал ценой их жизней. Но вскоре счёл правильным, в некоторой степени благородным, а в большей — наполненным смыслом своё пребывание на планете Земля. А смысл его — Месть. Вскоре он наловчился давить всякие душевные терзания, не давая им почвы для питания, а если они исхитрялись таки проявиться — рубил под корень. Да и, по сути, к чему терзания, если Сиэль и впрямь собственными руками — детскими ладонями — уже причинил себе Смерть. На кровавом алтаре, восстав на своих останках, он добровольно преобразился в живого мертвеца. Такая привилегия, как набор из чувств, казалась ему непозволительной и противоестественной. Скрывать запретное можно было ото всех ледяной холодностью, однако скрыть человечность трупа невозможно было лишь от двух: от себя и... И вот теперь он сидел и осознавал, что испытывает давно уже срубленные и неприятные эмоции по отношению к своему бесу, так любезно преподносящему на блюдечке со сладостями по капельке яда, притягивающей роковой день. «А что я могу сделать? — размышлял Сиэль, натягивая одеяло по самый нос. — Кровать-то одна. Вполне закономерно, что господин занимает её. Я ведь не могу пригласить слугу лечь рядом. А когда-то я мог и вовсе прийти ночью в спальню родителей, и сон не заставлял себя долго ждать...» Тогда он пресекал личные порывы, но без особого успеха. Дав себе обещание вспоминать о прошлом как можно реже, Сиэль невольно сворачивал всё дальше, и единичные случаи становились затяжными. А позже перекрывал кислород и душе, чтоб неповадно было. Но беспокойство унять не мог. Сам Себастьян, казалось, впервые за три года не ощущал чрезмерного притеснения, регулярно и подолгу бродя в лесу, в итоге появляясь пред синими испытывающими глазами крайне довольным. Причина, тревожащая графа, ничуть не ущемляла его самого. Единственное, что способно было полностью разрушить иллюзию спокойствия и заставить его тревожиться — болезнь Сиэля. Зверь в мраморной клетке оставался взаперти по своей воле, и демон это понимал; животное просто хотело побыть безобидным угрожающим свидетелем занимательного зрелища, будучи нетерпеливым и полновластным по своей натуре. В последний раз окинув взглядом скудное убранство своей личной «клетки», Сиэль сомкнул веки. Открыв глаза, он повторно провёл придирчивый осмотр по всем несуществующим углам, теперь — в поиске кое-кого... Кое-кто определённо вновь болтался снаружи. Граф тихо выругался себе под нос, озадачиваясь, чем же его не устраивает обнаружившийся «юный» натуралист. Свешивая ноги с постели, он немного воспрял духом. «Пусть Себастьян собирает пестики и тычинки, — злорадно думал он, — а я тем временем смогу удрать». Вследствие пресловутого постельного режима, ноги подчинялись с трудом, и он медленно подходил к маленькому окошку — единственной радости в сплошном мраке заточения. Провёл рукой по круглой каменной поверхности. И снова чертыхнулся. «Чёрт возьми, — возмущённо пыхтел он, — слишком идеально». Не будь мальчик настолько субтильным¹ — точно застрял бы в проёме. Но благодаря своему услужливому телу он с лёгкостью выскользнул, хватая свежий воздух ртом; в этот момент он готов был понять стремление своего дворецкого. Состояние эйфории продлилось недолго. Из самой гущи леса тотчас вырвались комки тихих напряжённых голосов. Они скручивались пружиной над головой, пролетали мимо, возвращаясь переплетёнными агрессией возгласами. Голоса больше не плыли плавно — плетью криков вырывались и ударяли по спине. И Сиэль шёл, направлялся за ними, падая и спотыкаясь, точно обезумевший чудак, бредящий недоступной звездой на небе.* * *
Чем дальше в лес — тем чудеснее. Ярче, красивей и просто спокойней. Каждый шаг, вместо ожидаемой усталости, приносил облегчение и воздушность; каждый вдох, взамен привычной резкой боли, даровал мягкость и амортизацию. А самое главное — умиротворение. Забыв обо всех человеческих факторах, мешающих воспринимать реальность безо всяких скептических обиняков, Сиэль чисто инстинктивно сравнивал малахитовые коридоры с пыльными проулками, такими привычными и избитыми, враз ставшими чужими. Он неосознанно склонялся в сторону первых — новый «интерьер» его сущность принимала с распростёртыми объятьями, вмещающими разношерстные листья и откликающуюся зеленоватую синеву. «Обстановка» леса являлась многогранной. Часто встречались дубы и клёны, яблони и вишни, осины, а порой даже душистые липы. И пахло вокруг точь-в-точь, как поздней весной во время буйного цветения за миг перед увядающим летним затмением. Разряжали обстановку традиционных растений неуместно, несколько бесцеремонно, как решил граф не без доли изумления, то тут, то там возникая, финиковые и кокосовые пальмы. «Какие-то отрешённые путники», — хмыкнул он, приближаясь к одному из экземпляров. Прикоснулся к стволу дерева, провёл ладонью сразу по двум и... отпрянул. Ему показалось... нет, верно, лишь почудилось, что деревья дышат. Легко, размеренно, умиротворённо. Сиэль отправился в путь, пытаясь выбросить из головы навязчивые видения. Маленький перерыв миновал, Сиэль дышал глубоко и протяжно, и хрип приправлял вдохи свистом, а колкостью — выдохи. Изнутри и снаружи. В противовес зелёным созданиям, так нелюбезно напоминающим, что он всё-таки болен. Впору было бы сменить характер и количество вдохов, истребляя неуютную резь в лёгких. Пара упражнений — и всё образумилось. Странное сочетание в принципе несочетаемых растений — разве что их нарочно так посадили — перестало удивлять: подобные диковинки где-то между каждыми пятью милями пути встречались регулярно. Неизвестные вьющиеся растения стелились по широким кронам крепких деревьев, походящих на столпы; в лучшем стиле ваби-саби², изумрудные кудряшки устремлялись вниз. На одной тропе можно было застать купола, на перекрёстке невидимых путей — арки, а в затенённых уголках встретить подобие палатки. Живописные картины, несомненно, навевали восхищение, неизбежно переворачивая проблему под другой угол: где вся живность? Закономерно, что зелень неразрывно связана с живыми существами. И если не с людьми (Сиэль упорно не желал встречаться с ними; дикость пейзажей убеждала, что существующие здесь вряд ли цивилизованны), то уж непременно с животными. Но где они? Ни шелеста белок, ни пружинистых шагов диких кошек, ни криков птиц. Трель какого-нибудь одинокого соловья взбодрила бы сейчас Сиэля, подкрепив его веру в себя и ослабив жгучее желание вызвать Себастьяна. Из предосторожности, разумеется. Вспомнив, что таким образом навлечёт на себя ярость демона раньше времени, он ускорил шаг. Конечно, расплачиваться придётся. Один только взбешённый взгляд чего стоит! За него можно отдать душ эдак пятьдесят... может, не особо качественных, но если Себастьян ещё и заставит рдеть угольки в глазах до полного возгорания, то можно пересмотреть расклад дел. Почему-то с некоторых пор Сиэль особенно остро воспринимал все реакции на его действия. Где-то между последним письмом королевы и шпионажем в цирке, сопряжённым со спасением от его зоркой труппы... «Чёрт! Я ведь здесь из-за них! — встрепенулся Сиэль. — Ну вот почему им не сиделось тихо-мирно? Вот проклятье!» ...Среди синеватых листов, словно погружённых ровно наполовину в воду, Сиэль заметил влажную и более насыщенную синеву. Он ахнул от удивления, бегом устремившись к источнику. От широкой реки исходил приятный неуловимый аромат. Босые ноги дышали влажностью, перекатывающейся над водной рябью. Спокойные волны блестели природным лоском и сочетаясь матовостью странной белой дымки, плотно прилегающей к воде. Глубокая тёмная река, прозрачная изнутри. Подойдя ближе и опускаясь на корточки, Сиэль наконец увидел желаемое: множество рыб мелькало в глубокой дали. Первые живые существа, которых застал граф в этом таинственном месте, не считая, разумеется, насекомых, которых он не видел, но уверенно судил о их присутствии по едва слышному шелесту трав под их лапками и невесомым взмахам крылышек бабочки. Сам того не заметив, Сиэль стал на колени и наклонился над рекой, чуть не касаясь воды носом. Непреодолимой влекло то, что было так близко ему. Глядя на водных существ сверху, представлялась насыщенная темнота их спинок; сбоку, сквозь прозрачную призму глубокой глади — неординарную яркость каждой. Тысячи и тысячи больших и маленьких рыбок переливались всевозможными цветами и оттенками радуги. Однако не это поражало Сиэля. То, как держались эти водные создания. Спокойно плавая, чинно перебирали плавниками. Казалось, что они глядят только вперёд, не обращая внимания на излишние предметы. Конечно, Сиэль знал, что обращают. Вынуждены. Смотрят в две стороны одновременно, ибо такова особенность устройства их глаз. Но какое впечатление они производили! Стройные, важные, степенные. Гордость этих созданий заставляла замирать, а бесстрашие (Сиэль обнаружил эту черту, опустив ноги в воду; ни одно создание не шелохнулось, обнажив в себе трусливую рыбёшку) взывало к сомнениям: то ли глупость, то ли храбрость. «Наверное, они ещё не встречались с ногой человека, — с горечью подумал граф, вспомнив, какой ценой получил раньше времени данный титул. Он криво улыбнулся. — Счастливые...» Избавиться от оцепенения полностью не получалось. Переливающиеся бирюзовым, точно забравшие всю синь воды рыбы, примыкали к волнам. Скорее Сиэлю пришлось бы уступить, нежели их хвосты сдвинулись бы хоть на миллиметр. Поэтому раз за разом можно было ощутить напористое прикосновение чешуи к пальцам. Их благородство было урождённым. Вот что привлекало. Его же величие являлось приобретённым, в некоторой степени вынужденным, но не искренним. Не оригинал, но и не подделка. Что-то среднее, чему не дали названия. Достояние у этих водных созданий в крови — естественное благородие. Сиэль не сразу услышал посторонние звуки, доносящиеся из-за спины. Только когда они стали более явственными, он нервно обернулся. В тени елей стоял человек. Его тёмный стройный силуэт выгодно подчёркивал зелёный цвет колючих веток, и никакая тень не могла затмить черноту самой бездны. Обрамлённая длинными угольными прядями голова не оставляла никаких сомнений в его личности, и Сиэль, стараясь не выдать изумления, спросил: — Себастьян?..