Лист крапивы — в глазах костёр. Лунный свет на твоей руке, На рубашке — красный узор. На рубашке — красный петух, А и мне ли жалеть огня? Мельница. «Огонь»
Сиэль подскочил на ноги, при этом досадно отмечая, что о подлинном чувстве достоинства думать не приходится. Вглядываясь в мужчину, стоящего напротив него и смирно молчащего, он не чувствовал неловкости за вроде бы данное обещание не уходить... «А его ведь и не было», — вспомнил Сиэль. Граф был изумлён, достаточно заинтригован и чуточку огорошен. А Себастьян, как назло, хранил онемение. Склонённая голова не спешила возвращаться на своё место, что казалось нелепым и несвойственным. — Себастьян, — Сиэль покачал головой, пытаясь скрыть за укором сомнение, — я ведь тебя не звал. А ты сам говорил, что не сумеешь найти меня иначе, не прибегнув к демонической сущности. Каким же образом у тебя получилось? К риску Себастьяну давно было не привыкать. Сиэль знал это, ведь при малейшей возможности демон-дворецкий находил лазейки в формулировках и ухитрялся не угождать безукоризненно и прямо выполненными приказами: необходимый графу результат был достигнут неизменно, однако часто окольными путями (Сиэль сомневался, всё и всегда ли просчитывалось демоном до последнего нюанса). Впрочем, стремиться защитить тогда, когда тебе этого не приказывают, — лучший из лучших способ вывести из себя. В разы совершеннее своеобразно выполняющихся задач. Демон-дворецкий не разлепил уста, дабы дать неукоснительный ответ, как всегда бывало. Сиэль лишь отметил, моргнув, что тот оказался гораздо ближе, нежели секунду назад. Он непроизвольно отступил на шаг назад. Слуга, насколько бы его происхождение ни отличалось от человеческого, всегда придерживался подобного людям образа, применяя основные шаблоны. Да, был умнее, проницательнее и способнее — в тысячи и тысячи раз — и, чего уж таить, дьявольски привлекательным. Но... он практически никогда не демонстрировал свои демонические замашки. Даже при Сиэле. За исключением первых месяцев знакомства, пылающих огнём преисподни и переполненных глубочайшим презрением. Приблизившийся и безмолвствующий Себастьян, возникший целую минуту назад, не шёл ни в какое сравнение с этим, новоявленным. Демон резко схватил Сиэля за рубашку и придвинул к себе. Окрик возмущения утонул в непомерной панике, стиснувшей горло мальчика, когда Себастьян склонился над ним, щекоча волосами бледные щёки. Сиэль беспокойно трепыхался и вырывался, но хватка была стальной. Он хотел приказать оставить его в покое, смутно догадываясь, что это не поможет. К тому же, в хитрых, более лукавых глазах дворецкого, чем прежде, разверзались пучины ада. Пучины ада, подбирающиеся к краям чуждой в зрачках зеленоватой синевы, и сжигающие её в клочья. Голос тонким ручьём хлынул из души Сиэля, как небесная подмога, как то невидимое и давно обесцененное свыше, и он понял: либо сейчас, либо никогда. Перестав брыкаться, он собрал остатки сил, вырвав одну руку. Мгновенно приложил руку к повязке и дребезжащим голосом позвал: — С-себастьян?.. Он не глядел на существо, обретающее уверенность, дышащее ему в шею и опускающееся к ключицам. Ощущая нарастающую дрожь, ширящуюся щемящей отдачей по всему телу, не отметил, насколько неестественно-холодное дыхание даже для демона касается его. Жар, исходящий из ноздрей Себастьяна во время вспышек ярости, можно было, казалось, потрогать. Даже на расстоянии десяти шагов. У чада преисподней не леденеет дыхание. Широко раскрытые синие глаза впились в руку, не понимая, чего хотят, но машинально изучая её, словно неразрешимую задачу. Они искали печать контракта, запечатлённую на левой руке — пентаграмма вспыхнула бы фиолетовым пламенем. Глаза не видели решительно ничего, медленно закрываясь. Перед взглядом мутнело: уже не от паники — от бессилия. Перчатки, бродящие по спине, походили на скользкую чешую, нисколько не влажную. Пентаграмма пылала, выжигая ещё более детальный узор и врезаясь ещё глубже, нежели могла за все последние три года. От Себастьяна несло чуждым запахом: тина и соль. Солёный, холодный, обманчивый дурман. Демон наблюдал за неожиданной картиной вот уже минуты три, и это было явно занимательней, чем создание ложек из сосны. Кто и как это сделал — он не знал, но то, что его облик скопировали, не вызывало возмущения. Себастьян не страдал манией величия, несмотря на персональный лозунг «Кто, как не дворецкий семьи Фантомхайв...», и не стремился к тому, дабы ему подражали. «Пусть ходит там хоть тысяча моих копий, — думал он, — пусть только мне не мешают». А сейчас ситуация явно выходила из-под контроля. Интерес быстро сменился злобой, ведь эта пустышка, это пока неизвестное ему существо явно перешло границы: стояло прямо перед ним и касалось его графа! Себастьян оттолкнулся от ели, медленно и пружинисто наворачивая круги около двух объектов своего внимания. Он не спешил приходить на помощь своему господину, вместе с тем понимая, что его не замечают. Лже-Себастьян прикусил болезненно выступающие ключицы Сиэля, и брови Михаэлиса поползли вверх, при виде того, как у последнего подкашиваются ноги. Себастьян застыл, осознавая, что мальчик не особо сопротивлялся, и брови продолжали подниматься, словно тянулись к палящему солнцу. Сиэль, вздохнув, притянул к себе Лже-Себастьяна и рванул его фрак. Объятья были обоюдными. Изумление уступало место разочарованию. Холодно наблюдая за ними, Себастьян желал, — хотя не осознавал этого до конца, — дабы ослабленные болезнью руки обняли его; чувство собственничества торжествовало. «Как же он не понимает, что это не я? — отрешённо думал Себастьян, глядя на свою неумелую копию. — Ведь взгляд жёстче, пентаграммы на руке нет, да и разит-то от него тухлой рыбой...» Взгляд его упал на землю, туда, где застыли тени... одна тень. От Лже-Себастьяна не было даже затемнённой полосы. «Ах вот как, — улыбнулся демон. — У тебя даже тени нет. Какая халатность». Себастьян бесстрастно произнёс: — Приказывайте, господин. Сиэль обернулся не сразу — рассудок его был затуманен. Глядя на Себастьяна, он оставался оглушённым, пока чужие руки сминали кожу на его спине. Посеревшие радужки постепенно растворялись в синеве, и дым исчезал из головы. Зрачки его расширились, ухватившись за знакомый — неопровержимо знакомый — образ. Сиэль рьяно оттолкнул фальшивку. — Себастьян... избавься от него! Граф наблюдал, как демон нарочито плавно стягивает зубами перчатки и презренно окидывает взглядом симметричную фигуру. — Да, мой лорд. Мучительно долго Сиэль выбирался из крепкого захвата рук, не желающих его отпускать, надеясь, что вот-вот Себастьян свернёт голову этому напористому существу. Он уже видел горящую аметистовым огнём печать, разгорающуюся и в его зрачке, и на тыльной стороне ладони демона. К его сильному замешательству, Себастьян невозмутимо опустился на корточки у реки, набрав в глубоко выжженные раны воды. Брызги её отправились прямиком в лицо копии. Лже-Себастьян испарился. Потеряв опору и равновесие, Сиэль рухнул наземь, но сильные руки подхватили его — бережные прикосновения укутали своей бархатистостью. Первое, что ощутил мальчик, отряхнув полубессознательное и принимая вменяемость, — запах ломаного чёрного шоколада и кровавой логанберри¹.* * *
Случившееся окончательно подкосило и без того слабый организм Сиэля. Температура, осаждающая тело и стискивающая лоб к приближению ночи, теперь не отступала ни на секунду. Граф не приходил в сознание, погрузившись в лихорадку. Жизнь перегорала безустанно. Наступил кризис. Тряпки на лбу больше не приносили облегчения. Отвары пить не получилось бы чисто физически. Массаж, которому противился Сиэль, стал неотъемлемой частью лечения. Разглаживая кожу и дробя кости хвори, Себастьян жалел, что не ослушался раньше. Никакая сила не заставила бы его отступиться. Даже приказ. Пришло время решительных действий. Простыни, в которых запутался мальчик, Себастьян аккуратно извлёк из-под его тела, освобождая от пут. Как-то раз довелось вытягивать скатерть из-под носа досужего гостя и, что самое главное, из-под содержимого обеденного стола. Вспоминая тот далёкий день, Себастьян удивлялся, что это далось ему без труда. Сейчас руки его сдались мелкой дрожи. Щедро увлажнив простыни уксусом, Себастьян принялся снимать рубашку со своего господина. И без того тощее мальчишеское тело невообразимо исхудало: тонкие кости рёбер были пугающе чётко видны. Укутывая тело Сиэля в излюбленный им кокон, дворецкий ощущал, как плывущий в пространстве аромат головокружительной душицы, плотно прилегающий к душе ребёнка... к летящей в бездну душе. Но даже этот сильный аромат не был способен затмить желанное. Два дурмана переплетались и туманили сознания. Человеческое и демоническое. В тот момент, когда неописуемый аромат с оттенком жимолости всколыхнул демона, он ощутил, как больна его собственная душа. Ночь подступала на порог, и, подхватив Сиэля на руки со всей бережностью, на которую только был способен, Себастьян покинул хижину. Отдаваясь во власть всепоглощающего воздуха, он мысленно прощался с дивным ароматом — не душицы, нет. Жимолости, обвивающей ослабевавшую и мутнеющую душу. Обессиленно опустившись на землю, он лишь крепче прижимал к себе щуплое тело. Хрупкое и изменчивое. Клетку для души, которая вырвется вольной птицей после гибели своей цитадели... вырвалась бы. Себастьян не знал, что делать. Граф не без оснований повествовал, пусть и в исключительно вычурных речах, что демон может сделать всё, находясь в чужих руках. Но сам он не способен ни на что. Себастьян Михаэлис всегда держал своё мнение при себе, хотя на каждый жизненный вопрос в запасе имелась пара-тройка личных точек зрения. Мысли буравили его разум и в столь роковой час. Однако, насколько бы ситуация ни была рискованной, сам по себе он безволен. В тот миг, когда луна пробежала острыми лентами по сомкнутым векам и матовым ладоням, демон впервые с полнотой бледно-золотого прозрения понял: он — меч в умелых руках, но никак не доблестный воин.* * *
Прижавшись к темени пепельной головы, Себастьян предавался мрачным мыслям. Ни луча надежды не стоило ждать. Организм отказывался бороться, и это было очевиднее белого дня. Но пока рассвет был далёк, угроза казалось не такой страшной: темнота всегда была союзником Себастьяна. Себастьян хотел забрать его боль. «Люди, эти жалкие примитивные создания, — с досадой думал он, — так просто, на интуитивном уровне улавливают многое и без особого труда могут облегчить страдания своих близких при помощи физического контакта, — он стиснул бесчувственную ладонь Сиэля, желая ощутить хоть какое-то сопротивление. — Но не делают этого. Человечество с радостью поделится своим счастьем, ибо оно не убавится. Но оно никогда не примет на себя боль, сколь мизерным не являлся бы урон. А я... я просто не могу». Боль не находила выхода. И, что ужаснее всего, три основные пункты контакта, которым демон обязан был следовать неукоснительно и без приказов, не включали в себя защиту от болезней. Он сам не мог предпринять ничего сверхъестественного в этом вопросе. Себастьян застыл. Рассеявшийся было запах души Сиэля слабо забился ползущими вихрями. Одурманенный сражающейся душой, демон сверкнул глазами, баюкая маленького господина при созерцании ясноликой луны. Пентаграмма на руке начинала назойливо печь, напоминая о неуместности решений в голове слуги и самодеятельном неподчинении. Но это не имело никакого значения. Риск стоит жизни. «Граф, сегодня вы в полном одиночестве ступили на тропу баталий, — улыбнулся он. — Но как же вы справитесь без своего верного оружия?»* * *
Сопротивление занимало все силы, и Сиэль не приходил в себя вот уже два дня. Себастьян без устали погружал поражённое тело в шатёр охлаждающих простыней. С каждым часом он утверждался в необходимости вмешательства в душу. Следующей ночью пульс значительно ослабел. Сиэль метался в бреду. Он протяжно стонал и звал мать и отца. Прошлое раскачало настоящее. «Почему? Почему никто не спас меня?.. — шептал он. — Почему?..» Короткие вскрики срывались с его губ. При полной луне он пришёл в себя и вскинул руки. — Умирают, — задыхаясь, проговорил он, — им грозит опасность! Он дико озирался вокруг и не видел ничего. Уставился прямо на Себастьяна, но не узнавал его. Плечи его дрожали, а губы силились что-то сказать. — Т-там глубокий ров, — завороженно прошептал он, а потом панически вскричал, хватая дворецкого за лацканы пиджака: — Скажите им... скажите... пусть берегутся... Себастьян изъял серебристый нож из кармана. В свете луны он блеснул ослепительной молнией. Сиэль побледнел и упал на кровать. Демон мог поклясться, что в посеревших глазах пронеслись призраки увиденных смертей. — Бога нет... — Господин, — обеспокоенно молвил Себастьян, правильно истолковав реакцию мальчика. — Я не намерен причинять вам зло. Нож, стиснутый в руке демона, его последняя надежда, не мог охладить пентаграмму, выжигающую кожу всё яростнее по мере приближения к детской землистой коже. Будешь медлить — обожжёшься, начнёшь действовать самостоятельно — сгоришь. Какой должна быть боль, чтобы остановить демона, загибающегося в Аду тысячи и тысячи раз? И чего стоило бесу причинить соизмеримые страдания окружающим? Какой должна быть собственная боль, чтобы заставить дьявола причинить боль ребёнку? Он разрушал города, сокрушал миры людей, скашивал их тела. Дьявол осаждал миниатюрные провинции эпидемиями в моменты раздражения, а в случае ярости перебирался в большие города. Демон окроплял слезами миллионы лиц и заставлял их захлёбываться в горьких реках. Бес испепелял поместья, точно спичечные домики. Он, Себастьян Михаэлис, вскрывал океаны крови в Испании во время Святой Инквизиции, глумясь над слепотой и кровожадностью зверской толпы. И это он, Себастьян Михаэлис, уничтоживший существ больше, нежели проволоченных на этот момент дней в своём бессмертном существовании, не мог решиться применить обыкновенную флеботомию². Страх поглощал расширенные зрачки, а губы беззвучно лепетали что-то. На мертвенно тощей шее нервно билась голубая жилка. Демон бесшумно опустился рядом, приложив палец к неуёмной артерии. Бессознательные глаза метались по стенам, пока загоревшаяся пентаграмма не приковала Сиэля к решительному лицу. Себастьян поддерживал растрёпаные волосы, не выпуская из руки горячую макушку. Нож поблескивал в той же ладони. — Давайте разрежем боль пополам, — тихо проговорил он, молниеносно рассекая запястье. Кровь бурлила, билась, вырывалась, но демон удерживал её. Ещё не время. Лёгким, словно перо, прикосновением мерцающего лезвия, он унял движение вены. Постепенно угол простыни окрасился в терракотовый цвет. Сиэль застыл. Глаз его горел аметистовым пожаром. Острые ленты огня на тыльной стороне ладони Себастьяна сжигали кожу до костей. Контракт находился на исходе. Иссиня-чёрные глаза его господина закрывались. Печать на глазу затухала. Лиловая звезда острым дымом расползлась по полу, упираясь в морок ночи. Себастьян приложил рассечённое запястье к бескровной шее, направляя живительные бордовые ручьи в погибающее тело взамен смятых терракотовых пятен.* * *
Демон обессиленно откинулся на пол. Нещадное жжение не ослабело, как он надеялся, но его адаптация и результат ритуала возымели свой эффект: ощущалось лишь слабое покалывание. Той ночью демону следовало надо многим размыслить. Например, возможно ли после такого называть себя «дьявольски хорошим дворецким»? Он впервые нарушил контракт. Волю его маленького господина. Той ночью, с удовлетворением прислушиваясь к умиротворённому и спасённому сопению своего подопечного, он размышлял над тем, кто же он, и пришёл к заключению, что совсем скоро ему предстояло вновь стать лишь «мечом» в руководящих руках.* * *
Первое утро после тяжёлых происшествий увенчалось успехами. Хрипота постепенно спадала, дыхание стало глубже, а сон равномерным и лишённым невменяемых сновидений. В разгар болезни, при луне, Сиэлю приходилось снова и снова переживать гибель всех, кого он потерял. По цепочке. Изрезанные на куски и сшитые пополам родители, предавшиеся огню; пронзённая Косой Смерти мадам Рэд; горящее поместье барона Кельвина с десятками детей, идущими навстречу кинжалам; армия живых мертвецов, пожирающих людей на борту корабля «Кампания»; идущее ко дну всё семейство Миддлфордов, вспыхнувший океан... вспыхнувший? И он не мог ничего сделать, ничего предотвратить, ведь оказался заключённым за прутьями клетки. Его бесцеремонно выволокли наружу, удерживая множеством грубых рук. Над ним, беспомощным и исступлённым, занесли острый клинок, и Сиэль, после своей очередной гибели претерпевал все кончины с самого начала. Каждая смерть наносила сокрушительный удар, каждая смерть была его смертью. Солнце рассеяло мглу, и Сиэль понемногу приходил в себя. Первое, что он почувствовал, — приятное ощущение лёгких прикосновений. Постепенно они стали щекотными и липкими. Прошло несколько минут, и Сиэлю оставалось только дивиться, почему его изворачивающиеся лёгкие до сих пор не зашлись смехом. Ставший более активным раздражитель заставил мальчика открыть глаза. Сквозь вялость потухшей синевы зародился проблеск понимания. От неожиданности увиденного Сиэль резко сел. Что-то подскочило на его коленях. Маленькая лисица, глядя в его глаза, неспешно облизнулась. Ткнув лапкой Сиэля в грудь, животное взметнулось к окну и исчезло. Возникшего на пороге Себастьяна пламенно приветствовала красная птица на белоснежной рубашке его маленького господина.