Я в лесах наберу слова, Я огонь напою вином. Под серпом как волна — трава, Я разбавлю надежду сном. Тебя творить — Три года не говорить.
Мельница. «Огонь»
«А что, если бы у конца было продолжение?» Как-то так сказал Гробовщик однажды, обуреваемый маниакальным блеском в глазах и фанатичными идеями, оставив напоследок прямую ниточку своих нескончаемых, неуёмных, бездонных экспериментов. Начались они издавна, кто знает, когда именно... Известная точка отсчёта берёт начало с того года, как он вступил под свод поместья Фантомхайвов, способствуя первому поколению Цепных Псов. Преследуя свои, однако, цели. Благополучие и защита Англии, в частности, новоявленная Королева Виктория, на редкость быстро освоившаяся и со всей мощью взявшая бразды управления страной, его мало заботили. Но преступники оказывались выловленными, остановленными, устранёнными. Донельзя кстати в миссии поимки оказалась Книга Смерти, сменившая свою специализацию вместе с самовольной отставкой Гробовщика. Избавившись от надоевших обязанностей, он предался затворничеству. Целью были ошеломляющие открытия. Однако собратья, или коллеги-жнецы, в случае вопиющего предательства лишают личного орудия во имя предотвращения анархизма. Гробовщик ускользал от департамента «Несущие смерть» с ловкостью, на которую способны только самоотверженные. Спустя несколько лет, убедившись в недоступности преследуемого субъекта, шинигами оставили его в покое. Правила не были нарушены ни разу — значит, беспокоиться нечего. Никто ведь не знал, что Книга Смерти, оказавшись в руках уже отнюдь не рядового работника, дала забавнейший эффект... Страницы больше не пестрели самостоятельно возникшими буквами. Не появлялись издавна нескончаемые списки имён той или иной личности, изжившей своё. Напротив: Книга Смерти требовала их. Не имена теперь, а целые предложения, колеблющиеся материальными образами в реальности. Примерно в то же время странностями изобиловать принялась и Коса Смерти. Складывалось впечатление, будто оружие вышло из строя вместе с окончанием работы, в самый неожиданный момент прокручивая киноленту, высвобожденную ею. Расколотые кадры, ничем несвязанные между собой, не давали покоя Косе Смерти. И лишь впоследствие сущей нелепицы потенциал диковинного свойства сошёл с черенка. Гробовщик вернулся в Англию после намеренно предпринятого шага в сторону других стран, открестившись от имени и бывшей профессии, выгодно, как он считал, изменив облик, в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. Тогда он подвергся последнему нападению отряда шинигами, убив человека «не по правилам». Одержав победу, он, однако, сделал прореху в своей лавке: Коса прошла насквозь, врезавшись сквозь гроб в стену. Департамент отошёл в сторону окончательно, оправдывая свою несостоятельность намерением Гробовщика иметь дело с целиком состоявшимися мертвецами. В тысяча восемьсот тридцать восьмом, по иронии судьбы ставшим годом коронации Виктории, Гробовщик изобличил невиданное прежде поприще, разросшееся из небольшой трещины в широкий мир: только руку протяни — и собери в охапку вязанку гортензий, ирисов, пионов...***
Умеющий поворачивать ситуацию в выгодное русло, руководя людьми как угодно, Гробовщик превратился из ловкого манипулятора в мастерского вершителя судеб. Он обнаружил верного и талантливого союзника в Клодии Фантомхайв, отыскавшей местонахождение предвиденного убийства. Вело женщину не наитие. Одна из граней её дара позволяла безошибочно определять путь по энергетическим следам — крайне полезный и необходимый навык, коль вращаешься на задворках общества, исполосованных перепачканными кровью трупами и поставленными тонкой материей следами виновных. Телекинез, ясновидение, безупречное чутьё не интересовали королеву, как и способы, задействованные в следствии. Круг семьи, напротив, не мог оставаться неосведомлённым. Клодия раскрыла свою тайну, не боясь последствий: первое поколение дьявольских псов обладало необходимой долей благоразумия и сдержанности. Жена первого Цепного Пса оставалась в тени, восполняя сплошной пробел в раскрытии преступных лиц, и в то же время тень на неё не падала. Единственное, что помогало удерживаться Клодии Фантомхайв на плаву — увещевания новоявленного товарища, оказывающего безвозмездную поддержку. В какой-то момент любой исход казался благоприятным, — даже финал жизни на костре, — лишь бы только покончить с всеобъемлющим лицемерием. Доступный вариант был чрезвычайно манящим... Подарив Великобритании двух детей, в возрасте тридцати шести лет Клодия Фантомхайв благополучно умерла, покончив со всеми земными, материальными узами, и вступила в новое поприще, обещающее покой.***
С должной сноровкой Сиэль выслушал пояснения. Не уточняя, ничего не спрашивая, не перебивая. Граф просто внимал каждому слову, так, как никогда не делал — воспринимая каждым фибром души. Уединившись, он стряхнул перенасыщенность фактами, разложив их аккуратно перед собой. Тонкие разноцветные конверты стлались прямо перед душой. Эфемерные и острые, зоркие, пронизывающие колкими буквами, запечатанными так прочно, но... как только дёрнешь — сразу посыпятся золой и порохом на горемычную голову. Серебристый, огненный, седой, пшеничный, индиговый, изумрудный... они все норовили влезть в сознание, разгромить оборону, просочиться насквозь и пропитать фатальным ядом. Все. Но позволено было только одному. Сиэль мог устоять перед чем угодно, укреплённый настоянной отравой — первым письмом с болезненно-багровой печатью, вязкой, что твоя кровь. Регулярные обращения «Здравствуй, дорогой мой мальчик...» силком обучили его стойкости и равнодушию ко всему, кроме... Ради одного единственного мальчик с изрезанными синими глазами забывал обо всём в нужный момент. Ничто не тревожило его, не маневрировало, сбивая с толку. Однако «нужный» момент повторялся слишком часто, дабы стать промежуточным переменным, и контроль изредка облачался в уязвимость. Так он убил себя, Сиэль Фантомхайв, схоронив солнечное детство за толстой плитой из гнева; так он лишил жизни и своих родителей, приказав снять их портрет: лишний и глупый отголосок из прошлого, то, что нельзя вернуть. И сейчас без малейшего сомнения он смёл прочь все конверты. Все, кроме... Блёклый и выцветший, неброский, он нужен был ему. Сиэль протянул решительную руку к листу бумаги, отгородившись от вихря взбушевавшихся в смертельной петле, и не торопясь повернул это слово — «метафизическое»¹. Он готов был принять. И принялся.***
— Себастьян. — Да, мой лорд? — Сядь рядом, — указал мальчик на место, освобождённое от одеяла. Настроен он был безбурно — видимо, действие орегано всё ещё сказывалось — и не был готов к пререканиям. — Хозяин, как я могу... — Себастьян, я просто предлагаю, и ты, конечно, вправе отказаться. Но ты не хуже меня понимаешь, что сесть тебе придётся. Уголок губ в усмешке опустился вниз, сам Себастьян — на кровать. — Юный господин... — К чему этот официоз? Повисла пауза, по венца заполненная мыслями. Сиэль точно чувствовал шелест смыкающихся обрывков раздумий и, глянув на Себастьяна исподлобья, предположил, что фамильярные обращения близки. — Не особо разнообразное место в плане занятий, не правда ли? — внезапно выдал дворецкий. — Правда. Однообразно и тошно. Почитать бы. — Эдгара Алана По? — Нет, — хитро осклабился Сиэль, решив одного любимого автора дать на растерзание другому, лишь бы только всезнающее выражение лица собеседника сменилось на разочарованное. — Артура Конан Дойля, этого славного малого. — «Затерянный мир»² был бы актуальным. — Более чем. — с досадой отвечал Сиэль. Насмешка в качестве названия наиболее точно передавала суть этой Вселенной. Ни оттенка эмоции на лице дворецкого не проступало. А ведь ввиду последних откровений должны были. — Ты такой взъерошенный. Что это такое? Где безупречно ровные волосы? — Мне на пути попалась свора маленьких волчков, прыгающих выше, чем им положено. — смешливо ответил Себастьян, намереваясь пригладить волосы. — Впрочем, они вполне безобидны, если только не учитывать чёрных коготков острее кинжала. — Хорошо, что не динозавров, — попытался пошутить граф, радуясь пополнению в пушистом обществе — так он не чувствовал себя совсем одиноким. — Иначе у моего слуги не осталось бы головы. — Вы меня так недооцениваете! — театрально вздохнул демон, закатывая глаза. — У кого бы её не осталось... и души тоже, кстати. — Ты лакомился динозаврьими душами? — Сиэль скорчил самую брезгливую мордочку, на которую был способен. — Фи, Себастьян! — О, нет, я пенсионер не тех времён. — Ну будет тебе, будет, — потянулся Сиэль к чёрным прядям. — У тебя что-то спуталось в волосах. — он затаил дыхание, улавливая желаемые изменения: что-то искусственное, тщательно взращённое для прикрытия, осыпалось, вздрогнуло. Отстранённо, наблюдая за собой остатками рассудка, Сиэль понимал, что жест безрассудный и безотчётный, каким перед тем был молящий поцелуй; едва ли он сумел бы подчинить себе такого рода порывы — душа не знает контроля. Душа без прикрытия — тем паче. Думать об этом не хотелось, как не хотелось и провоцировать зерно сорняка. Ведь будет завтра, так похожее на сегодня, до сплошной, удручающей идентичности, так почему бы не разнообразить его выводами? Сиэль извлёк сморщенный листочек, упавший на простыню, однако руку убирать не спешил. Свободной он поднял лист, уже тронутый ветром осени по краям, а пальцы второй покоились в атласных прядях. — Гляди, Себастьян, — продемонстрировал мальчик своё наблюдение. — Это определённо предшественник осени. А ты говорил, что зимы здесь не будет. Демон не без труда заставил себя пошевелить губами — до тех пор он оставался нерушимым, несколько растерявшись: тонкие пальцы беззастенчиво закручивали его отросшие волосы, оседающие кольцами. — Осень ведь не зима. — Одна следует за второй. — Полагаю, если вы захотите, будет и зима. — Не хватало ещё! — воскликнул Сиэль. — Неполноценный год останется. — Сома как-то живёт без зимы, и ничего. — И принц, тем не менее, был дико рад встрече со снегом. Сиэль промолчал. Всё, чего ему хотелось — это молчать. Конечно, наверное, можно было выводить зиму из воспоминаний, залепив её снежными покровами окрестностей. И ёлку. Эмоции сочельника. По словам бабушки, коей ему не довелось узнать, это вполне доступно — добавить лишь кроху усилий и ломоть воображения. Вот только не родителей: никакая сила не оживит мёртвых. Да, есть вещи, потеряв которые вернуть уже невозможно... Да и зиму, белесую, чистую, искрящуюся, пробовать поднимать из золы не хотелось: всё очарование и тонкость снежинок, пришедших из древности и растворяющихся в один миг, грубо вытеснилось под нажимом чёрных удушающих полотен. Зимние дни неизбывно полнились страшными картинами, положившими конец всему. Лоскуты пышных одежд, несущих смерть, вонь грязных измождённых детей, липкое присутствие смерти — всё это было неразрывно связано с сочельником. Сумрачное песнопение Рождества... Сиэль ничего не говорил — слова не принимали должной нагрузки. Ему так хотелось вернуться в свой дом, пусть чужой и опустошённый, но свой. Стоило оказаться вдалеке надолго ради того сознания бесценности маленькой родины. Кажется, после всего, что случилось, дивиться диковинно сложившейся мозаике стало миссией невыполнимой. Как-то раз к воспоминаниям Сиэля уже приложили белоснежную, но очернённую целями руку для грубого вмешательства. Он выстоял. Но мог ли тогда предположить, что его оплетут тысячами тысяч кинолент? Трансцендентное измерение, не подчиняющееся здравым доводам, пугало его. Мальчик привык руководствоваться аналитическими взглядами и выводами, а сейчас был близок к осознанию собственного бессилия. Сиэль Фантомхайв никогда не уделял особого внимания душевному состоянию окружающих его людей, отгородившись от его понимания. Не стоит утруждать себя такими глупостями, отдавая приказ «Уничтожь». Теперь пришлось оказаться в самом эпицентре пережитого, утраченного, умершего. Однако воскресшего. «Это коктейль из жизней, существующих на планете и в той или иной форме оказавшихся здесь», — так выразилась на этот счёт Клодия Фантомхайв. Это объясняло многие «косяки» природы: так всегда происходит с случае приобщения к одной картине нескольких художников. Если общие идеи способны создать общую, то индивидуальный стиль выдаст без колебаний. Но ведь не только ландшафты были увиденными, не только они запечатлены. Природа — самое бытовое, самое доступное, то, чем человек жертвует без раздумий, поручая расправе каждого любопытного взора. Остальное, кажущееся не таким обобщённым, глубоко внутри, и это не давало покоя Сиэлю. За волосом диких трав и гребнями горных хребтов затаились чужие души, начинённые мыслями, мотивами, муками. Они были рядом и раз за разом соприкасались друг с другом, задевали и Сиэля, проводя кипами языков по мочке уха, роняя в него, как в свежевскопанную почву, тысячелистные голоса... Последний сеанс оркестра объявился вспять не так давно — и продлился несколько часов. Однако Сиэль не хотел давать им прибежище, сдаваться на милость большинства вмешивающихся. Он должен найти способ выдрать с корнем дикий гул. Бабушка сказала ещё кое-что, настырно колющее и всплывающее наружу. Но Сиэль, как благопристойный подданный Англии, привыкший немного поиграть со своей жертвой, не выдавая всех планов разом, но потерявший сноровку, решил, что не будет излишним завернуть пару-тройку вводных кругов с переходящим непосредственно к сути. — Значит, с самого начала ты общался с Клодией Фантомхайв в надежде вылечить меня? — Верно, — ответил Себастьян, слегка сощурив глаза. Бдительность Сиэля находилась под напряжением, и он готов был поклясться, что алый вспыхнул каким-то другим понятием под словом «вылечить». — Мудрая женщина. — Вот только я не понимаю, зачем ей это нужно... разве она так просто забрать эти безделушки не может? — Понятие благородства, видимо, сильнее жажды заполучить желаемое. К тому же, вы не предполагаете искреннее стремление помочь. — Когда ты в последний раз видел искренность? — сделал выпад Сиэль, зная, что в насквозь пропитавшемся враньём мире правда окончательно утеряна, и что Себастьян это знает как никто другой. Он молчал. — Вот тебе и ответ. — Не спешите с выводами — ещё не вечер. — Клодия сказала, что тебя здесь быть не должно, — непроизвольно сжал Сиэль прядь волос демона. — Почему? Себастьян пристально заглянул в синие глаза — и отыскал тревогу. — Полагаю, ваша бабушка подразумевала мою природу. Сущность моя порядком отличается от человеческой, внося дисгармонию. — Большей дисгармонии, чем человеческая, попросту не существует, — усмехнулся Сиэль. И вмиг помрачнел. — Тогда почему ты здесь? — Контракт, не иначе. — То есть, он увлёк тебя за мной? — Да. По ошибке. Этим договором я крепко привязан к вашей душе. «Исключительно договором». — Ты можешь... — Сиэль тщательно подбирал слова, взвешивая уместность одного. — По принуждению исчезнуть отсюда? И тут Себастьян сделал кое-что такое, чего не делал никогда прежде — ответил вопросом на вопрос: — А вы хотите, дабы я исчез? — Не говори глупостей, — Сиэль резко — и не без сожаления — отнял руку от головы Себастьяна, впившись всеми десятью пальцами в простыни. Складки, побежавшие по ткани, не шли ни в какое сравнение с глубокой морщиной, впечатавшейся в детское лицо. — Этого я желаю меньше всего. — А домой вы вернуться хотите? — Этого я желаю больше всего. Себастьян выровнял спину, пристально глядя на Сиэля. Ни морщина, ни упрямое выражение лица, ни жар в глазах не остались незамеченными — и даже поразили. Демон нередко рассуждал о том, что ждёт Сиэля в той, первоначальной жизни так или иначе, однако граф был слишком предан своему делу, дому, детству... ...слишком умён, чтобы не понимать исхода, и слишком глуп в своих беспечных порывах. — Я думаю, что вы сумеете, — крохотная издёвка виделась графу на искривленных губах, но, как ни странно, на свой счёт он едва ли мог её принять. Себастьян с привычной мягкой настойчивостью — настолько обоюдной, что она давала знать: ты можешь сделать то же самое — разжал скрючившиеся пальцы и положил руки своего господина ладонями вверх. Вперившись в них взглядом, он с расстановкой произнёс: — Когда-то этими самыми руками вы вырвали нить с дотлевающим шансом. Минуло три года. Крепкая мощь и удвоенные ресурсы. Использовав все возможности по максимуму, вы сумеете вызвать свою надежду. Сиэль выдернул руки, опасливо глядя на демона. Тот не поднимал глаз. Последние слова были точно двойной удар — врезавшиеся в память крепче за счёт усиленного эффекта, неизменно навевающего мысль о прощании. Худшей оплеухи не могло быть. — Здесь вы сумеете достичь того, что прежде было недоступно. Жилка на шее у мальчика пульсировала, подчиняясь какому-то неизъяснимо скорбному танцу крови. — Глядите, мой лорд: вы освоили позу лотоса.***
И он исчез. Одним утром просто не стало Себастьяна Михаэлиса, словно и не было его вовсе. Холод извне пробрался к Сиэлю, точно воздвигнутая крепость пала, и он проснулся раньше обычного, дрожа всем телом. Губы не слушались его, словно оберегая от последнего убеждения в необратимом. Сиэль подскочил на ноги в полной растерянности. Он не мог предпринять ничего, хотя единственно верным выходом было бы просто позвать... Как бы ни старался разомкнуть губы, они не позволяли ему выдать ни звука, точно воском затекли. Мальчик тяжело опустился на стул. Душа привязалась к душе, но канат, крепящий одну к другой, оборвался. Себастьян Михаэлис исчез, как и предсказывала Клодия Фантомхайв. Сиэль медленно поднял голову. Что ещё говорила Клодия Фантомхайв? То же, что и Себастьян. «Я... могу вызвать зиму, — не спеша соображал он. — И не только...» Мальчик положил руки на верстак, призывая всё своё воображение на помощь. Воздух слегка завертелся, сгибаемый руками, формируя кусок блестящего зеркала, балансирующего на стадии призрачного. Но поверхность блестела материальным отражением — отблеском насыщенной синевы здоровых глаз. Он завыл как раненный зверь. Мальчик давно уже не носил повязки, и сейчас был бы рад её присутствию, позволяющему строить домыслы. Когда-то он был бы счастлив забвению злополучной печати, но сейчас, потеряв её, подвергся непонятной боли. Склонив голову на скрещенные руки, покоившиеся на верстаке, он с силой сжал зубы, уверенный, что тресни они сейчас — стало бы легче. Груз невыплаканных по родителям слёз давил на него, угрожая мощным всплеском, но глаза его — поля в засуху, озёра, не ведающие вод, зыбучие пески ночи. Что-то сверкнуло мрачным блеском. Сиэль скользнул на пол, ухватившись за деревянный круг размером с яблоко, будто за спасательный. На красном дереве расположилась вылитая чёрными полосами пентаграмма — та, что пропала. Он поднял пластинку на уровень глаз — и вскрикнул. Боль, первобытная, необузданная, атаковала его зрачок, как в тот день, когда чёрная когтистая рука высекла знак повиновения, неизбежности, оков... Оглушённый, потерявший опору, ослеплённый, он наощупь отыскал обломок сформированного зеркала и, крепко схватив, часто-часто моргая, поглотил своё... изображение незапятнанного ничем глаза. Только ручьи чёрной, точно смоляной крови, сбегали цепочками долу. Как тогда, давно, по осрамлённому болью телу... Сиэль поравнял нарисованную пентаграмму с зеркалом и — о, чудо! — узрел такую же, совсем свежую, обхватившую его глаз острыми ладонями звезду. Она вернулась вспять, как аметистовый избавитель, накрывший своим костлявым крылом, вытесняющим всю грязь. Он, приложив огромные усилия, опёрся на ноги. Добираясь к выходу, не глядя по сторонам, как слепой котёнок, на последнем издыхании барахтающийся в воде под натиском огромных рук, устремлялся к потоку светлого кислорода. Пошатываясь, он настойчиво брёл, выдавив из себя способность говорить, попеременно то шепча, то выкрикивая «Себастьян!»Одного призыва было бы достаточно — он услышал бы, услышал бы даже немой крик. — Ты клялся прийти даже из глубин Ада! — Сиэль сгрёб в охапку последние силы, находящиеся на исходе; он бы и сам удивился той твёрдости, той силе, что звенела гневными словами... в любой другой ситуации, но не сейчас, когда стал сплошной свирепостью. — И ты солгал! Даже будучи изрезанным на куски!.. Лес поглотил волну его слов, затаив даже эхо. Сиэль поглядел на равнодушным верхушки деревьев, отчуждённо принимая знание: есть кое-что страшнее Ада. Больнее расчленения. Сильнее связи. И это — он сам. Свой персональный Ад. И если можно выбраться из Преисподней, то и она сама выкарабкается. Настигнет. Он сделал один шаг. Погребальные медальоны зашевелились под нажимом стихийного ветра. Ступил дальше. Сжал деревянный диск до онемения рук. Следующее движение не претерпело остановок. Сиэль Фантомхайв ещё не мог даже догадываться, однако своими первыми шагами проложил долгую дорогу, обязующую его преодолеть выпавшее испытание в полном одиночестве.